Вр.и.о. Командующего СОР генерал-майор П. Г. Новиков на катере № 112 с 70 начальниками, в основном штабными, интендантами и политработниками, около двух часов ночи на 2 июля вышел в море. Но с рассветом был обнаружен итальянскими торпедными катерами и после небольшого боя взят на буксир – в плен.

Генерал-фельдмаршал Манштейн, допрашивавший П. Г. Новикова, был удивлен, что генерал одет в форму рядового и приказал немедленно переодеть его в обмундирование, соответствующее чину.

Автор.

«Противник предпринимал неоднократные попытки прорваться в ночное время на восток в надежде соединиться с партизанами в горах Яйлы. Плотной массой, ведя отдельных солдат под руки, чтобы никто не мог отстать, бросались они /советские солдаты/ на наши линии. Нередко впереди всех находились женщины и девушки-комсомолки, которые, тоже с оружием в руках, воодушевляли бойцов. Само собой разумеется, что потери при таких попытках прорваться были чрезвычайно высоки».

Генерал-фельдмаршал Э. Манштейн, «Утерянные победы».

«Когда к самолету подходили командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский и член военного совета флота дивизионный комиссар Кулаков, их узнали. Скопившиеся на аэродроме воины зашумели, началась беспорядочная стрельба в воздух… Но их поспешил успокоить военком авиационной группы Михайлов, объяснив, что командование улетает, чтобы организовать эвакуацию из Севастополя».

Г. И. Ванеев, историк.

Военком Борис Михайлов, увидев происходящее, покинул самолет, решив остаться, и возглавил оборону аэродрома. Погиб в одной из контратак, стремясь с оставшимися защитниками Севастополя пробиться в горы.

Автор.

«8 июня 1855 г., вечером, спускаясь с Малахова кургана к батарее Жерве, генерал-майор Тотлебен был ранен британской штуцерной пулей в правую ногу ниже колена. Его тотчас на носилках перенесли на квартиру на Екатерининской улице напротив церкви Михаила Архангела. Здесь рана была осмотрена доктором Гюбенетом. На следующий день неприятельская бомба упала во дворе дома Тотлебена, оставаться в нем стало не безопасно, но генерал не захотел переезжать на Северную сторону. /…/ Его перевезли в казематы Николаевской батареи, где здоровье начальника инженерной службы Севастопольского гарнизона стало заметно ухудшаться. Тогда по настоянию врачей генерала Тотлебена отправили на хутор помещика Сарандинаки в долине Бельбека в 11 верстах от Севастополя. Там он находился до конца осады».

Автор. По материалам «Севастопольского вестника».

«Товарищи, мы сейчас окружены. Жить или умереть. Но нам во что бы то ни стало надо прорваться к 35-й батарее и занять там оборону. Так нам приказано».

Полковник Рубцов, командир полка пограничников по получении приказа прорваться к батарее № 35, чтобы прикрыть эвакуацию генерал-майора Новикова П. Г.

«Понеся большие потери, остаткам полка пришлось отступить».

Раненые в этой атаке, полковник Г. А. Рубцов и батальонный комиссар А. П. Смирнов, чтобы не попасть в плен, застрелились.

Автор.

«…Если пришел твой последний час, умей встретить его, как я. Поэтому всегда командующий разделяет судьбу армии».

Генерал армии А. П. Белобородое, дважды герой Советского Союза, командующий 43-й армией.

«Флоту нужно три года, чтобы построить новый корабль. Чтобы создать новую традицию, понадобится триста лет. Эвакуация будет продолжаться…».

Командующий Средиземноморским флотом Великобритании
адмирал Кэннингхэм.

(Ответ на предложение Адмиралтейства прекратить эвакуацию войск с Крита, с целью сохранения флота, но самому покинуть остров, оставляемый немецким войскам. Май 1941 года, Кипр).

* * *

Опять за электричество вовремя не заплатили. Квартуполномоченный, конечно, уже подсуетился, настучал. У него жена поперек себя шире. Как на горшке помещается, ума не приложу. Да и спину ей в бане тереть – забодаешься. А он – квартуполномоченный – мужичонка скрюченный, пугливый, геморроем страдает, наверное. Управдом же придет, будет нудить, что свет отключат. Никто не отключит. Слава богу, не в Америке живем, но полдня пропало. Ни постирушку устроить, пока соседи на службе, ни чай попить с бубликом, слушая концерт по заявкам, который в час дня после «Вестей с полей». Там часто передают Хор Верстовского из «Аскольдовой могилы». Очень красивый хор. И кто этот Аскольд, поди разбери?.. Или арию Мельника. Это – «Русалка». А он всё зурнит и зурнит, без остановки. Мельник спивает: «Ведь вы своим умом богаты, а мы так отжили свой век», а он всё свое: «Народное добро… псу под хвост… социализьм – это не коммунизьм», – козел. И надо головой кивать, и руками всплескивать от возмущения, и плечико поднимать до мочки уха с негодованием и непониманием «как же так можно!», и ахать, и смех изображать, и глаза понимающие строить, и в неподдельном порыве вперед подаваться, как бы сливаясь с ним в экстазе от смелости его мысли и прозрения. Он это любит: с интересом в вырез халата заглядывает, будто титьки никогда не видел, похабник. А в это время думаешь: «Вот сейчас Полонез Огинского пойдет». Огинский всегда вслед за «Русалкой» по заявкам идет. Очень красивая мелодия. И почему у них всегда одно и то же и в одинаковом порядке? Заявки так почтальон разносит, или уже на радио складывают? Вот, в конце сейчас зафигачат Первую часть Концерта Чайковского в b-moll'e в исполнении Льва Оборина. Почему никогда вторую часть из Второго концерта, или Allegro maestoso Третьего в исполнении Эмиля Григорьевича Гилельса? И нет, чтобы, скажем, послушать что-нибудь из «Пеллеаса и Мелизанды» или, к примеру, «Absalon fili mi» Жоскена де Пре, хотя там уж больно низкая тесситура, басы аж в си-бемоль контроктавы заползают, никакому Гмыре не справиться. Не любят в народе хорошую музыку, что ли?! Белье замочено ещё вчера, а тут такая напасть. Пока бутыль не поставишь, не уйдет ведь. Как в него влезает! Уж и у Айзенбергов-очкариков был (там Мускат давали, это ему – как слону дробина), и у Лукиных был в полуподвале (у этих уже серьезно), и к Софье Андреевне завалился, пока Левушка в присутствие отлучался (ну, здесь самогон – из Ясной Поляны, вестимо)… Как в него влезает? Потом ещё на пятый этаж полезет, не поленится, там двое неплательщиков, оттуда его уже Леокадия Ардалионовна, супружница, значит, выволакивать будет. Бутыль поставить – не проблема, но это дороже выйдет, нежели за свет платить. Тем более что свет не отключат. Как его отключить-то? Или всем сразу, во всем доме – это запросто. Но тогда хипеш начнется. А во втором подъезде в отдельной квартире живет Иван Иванович, который в Большом Доме сантехником трудится. С ним лучше не связываться. А персонально – как? Ну, допустим, выкрутят пробки, но их тут же и вставим. А если не пробки, так «жучки». Значит, надо часового около пробок сажать. С винтовкой. Хорошо, пусть сидит. А кто его кормить-то будет? Никто! И не по жадности или бедности – самим жрать нечего, тем более с этим трехпроцентным займом. Не-е-е: из вредности. Сидишь, ну и сиди голодный со своей винтовкой. Значит, надо, чтобы кто-то ему еду носил, так как отлучаться с поста он не смей. А этому носильщику еды, да и самому охраннику надо зарплату платить за службу. А это подороже будет платы за электричество. И ещё: ну покушает он, отрыгнет, а потом и по нужде надо отлучиться. Ему замену слать! Пока он добежит до туалета на Моховой, пока свободную кабинку найдет, закроется на крючок, пилотку зажмет у живота, чтобы не сперли – а это дело простое: мальчуган ножичком защелку приподнял или просто дверь хлипкую дернул, пилоточку с головы снял, сказал спасибо, и нет его. Вместе с пилоточкой. Пока дело закончил, порты натянул, пацаненка уже и след простыл. Правда, они – пострелята – больше за пыжиковыми иль ондатровыми шапками охотятся, большой навар имеют. В моде эти шапки ныне. А без пилоточки как пойдешь? Ни честь отдать, ни вида солидного нет. С винтовкой и без головного убора. Обхохочешься. А в квартире ему хода в сортир не будет. Опять-таки из-за вредности. Замочек повесим, а ключик не дадим. И всех делов-то. У каждого из нас свой ключик. Вот с этим ключиком и будем ходить по нужде. Ведь ходим же со стульчаком под мышкой и со своей «Правдой» или «Сменой». Ну, а сейчас пошел уже «Дневник соцсоревнования», а потом начнут про Америку, которая всем во всем гадит и гадит, гадит и гадит. Другого дела словно за океаном нет. Хотя в парадных зассано, не возразишь… А за ляктричество надо платить, граждане!

* * *

«Гармония, истина, порядок, красота, совершенство дают мне радость, ибо они переносят меня в активное состояние их Творца и Обладателя… Дайте нам познать совершенство – и мы достигнем его. Дайте нам приобщиться к высокому идеальному Единству – и мы проникнемся друг к другу братской любовью».

Шиллер.

* * *

Я часто думаю: родись я лет на пятьдесят раньше, что бы творил? Вешал на фонарных столбах всю эту коммунистическую и особенно чекистскую сволочь? – Не раздумывая! Но моя мама была коммунисткой. Неважно, что в эту долбанную партию она вступила в блокадном Ленинграде, узнав окольными путями, что ее родителей – моих бабушку и дедушку – убили: то ли расстреляли, то ли, скорее всего, сожгли заживо немцы… Всё понимаю, – но коммунистка. Поднялась бы рука? Или мой тесть. Человек не просто достойнейший. Святой. Как мама. Ветеран; более того, инвалид войны. Весь взвод выстроили перед обреченным прорывом из окружения и спросили – скомандовали: «Коммунисты, два шага вперед! Кто считает себя коммунистом, один шаг вперед!» Все поголовно шагнули. Попробуй не шагни. Да и не только из-за страха. Тогда в эту партию иногда вступали и порядочные люди. Верившие. Наивные. Тесть – один из немногих, кто выжил, вырвался… И его на фонарь – пусть болтается?

Все равно. Вешал. Моих бы попытался спасти. Пусть ценой жизни. Но всех других… Ибо эта сволочь сломала хребет цивилизации моей страны. И доламывает ныне… «Своих» же этих – мало ли в каждой семье? Несметно. Приглядишься – и жаль. Однако жалеть нельзя. Нас они не жалели. Ненависть, лютая ненависть не усмиряется. Ни у них, ни у нас. Хотя нас уже почти не осталось. И перебили, и переродились. Они же плодятся и размножаются. Слушают телевизор и бормочут о примирении, о забвении, о прощении друг друга. Прощения, забвения, примирения быть не может. Как не может быть примирения и прощения между нацистами и потомками их жертв: Холокоста, блокадников, просто – людей. Хотя эти звери своих не убивали с таким самозабвенным восторгом, как наши… Не может быть забвения, ибо забвение – значит, ещё одна гибель уже погибших, замученных, обесчещенных, а значит, и нас. Может же быть лишь Третья Мировая – между ними и нами. На одной восьмой суши. Или другом клочке земли, который останется от одной восьмой.

… Наивно думал, что хуже НИХ быть не может. Может!

* * *

«Кустанай – наш! Сбылись мечты народные. Скрепы не проржавели за годины невзгод и лихолетья. Герой взятия Джизака, усмиритель бухарцев, преобразователь Киргизской степи, сподвижник покорителя Хивинского ханства, Коканда и Самарканда инженер-генерала Константина Петровича фон Кауфмана – наш выдающийся соотечественник генерал Николай Андреевич Крыжановский, не жалея живота своего, прирастил эту сакральную землю, политую потом и кровью русских земледельцев, скотоводов, коневодов. Первую годовщину великой…», – да выключи ты эту мутотень. Сколько можно одно и то же слушать! То Кустанай, то Гельсингфорс, то Трансильвания с Бессарабией, то Могилевщина, надоело – одни и те же песни. Хоть добрались бы до Америки. Аляска – не за горами, а то всё ползаем по периметру. Наливай. Это ещё прошлогодний. Хасан из Рязани привез. Хоть шариат и запрещает им гнать, но вся Рязанщина гонит. Китайцы на это сквозь пальцы смотрят. А ты чо там на свой айфон записываешь? На кого стучать хочешь, дебил? Я на тебя ещё раньше настучал! Наливай! – «…Как сказал Великий Вождь, "вопрос о Кустанае не стоит. Кустанай был, есть и будет наш!" Бурные аплодисменты, переходящие в овации, все встают. Звучит гимн Московской волости…» – Выключи, не то вставать придется.

* * *

Господь милостив. Поймет и простит. Забота Его порой запаздывает. Когда уже поздно, Он вспоминает о нас. Но это, может, Его провидение. Чем своевременнее – не раньше, но и не слишком поздно – Он заберет нас к себе, тем лучше. Для нас же. Меньше мучений испытаем мы в этой жизни. Меньше грехов совершим. Девственнее душа наша и совесть будут, когда предстанем перед Ним. Марк отрекся от жены своей, от Марии, но келейно, не публично, приватно, с глазу на глаз в темном кабинете, выйти же прилюдно, громогласно не успел. Сердце лопнуло, так говорят. Но это не сердце. Это – Он позаботился, смилостивился, призвал к Себе, не допустил страшного, ибо Мария не просто любила мужа своего, не только выходила его – раненого, контуженного, обмороженного в ледяном месиве Керченского пролива, когда драпали из Крыма. Она жила им. Она дышала им. Она хранила его. Она его любила. И, собственно, что было: угрозы, пытки, издевательства, изнасилование – что? Ни-че-го! Розовощекий толстячок лишь спросил с нажимом на имени-отчестве:

«Ну что, Марк Самуилович, будем сотрудничать?» И многовековой ужас предков сдавил сердце, и ничего иного он не мог сделать. Лишь кивнул.

* * *

Хрюня, Хрюнечка, ну идем, ну пошли. Ну, что ты прячешься. Ну, маленький мой, пойдем. Господи, как они чувствуют. Всегда бежал, пятачком вверх, хвостик радостный. А сегодня забился под лавку, полной миской не выманить. Выглядывает, глазки испуганные, как у дитя. Да он и есть дитя. Маленький, розовенький, жить хочет. Хрюнечка, иди ко мне, не бойся.

* * *

Дело Балаховича помнишь? Смутное было дело. То ли она его соблазнила, то ли он ее изнасиловал. Собственно, изнасилования как такового и не состоялось. Экспертиза никаких следов не обнаружила. Алкоголя в крови – минимум, то есть ее бессознательного состояния быть не могло. Паренек – из слабосильных, плечики – на ширине бедер, ручонки – прутики. Так что совладать с такой крепкой девахой он бы не смог, это – к доктору не ходи. Но и она вряд ли на него позарилась: захотеть его трудновато, уж очень он непритягательный в сексуальном плане, да и во всем остальном. Ни кожи, ни рожи. Прыщики… Но событие сексуального контакта имело место быть. Это она моментально зафиксировала. Он отпирается. Она настаивает, но как-то вяло, и уж слишком демонстративно. Всё же у нас об этом не принято говорить. В большинстве случаев изнасилования скрываются не столько насильниками, сколько жертвами. Стыдятся. Увы, такова культура, безграмотность, неверие в наше российское правосудие (справедливое неверие!), традиции и бог весь что. Молчат. Она же вещает. Но как-то фальшиво. Зачем ей это? Оправдать беременность? – Да, если бы она была беременна. Выйти за него замуж? – Но это ни при какой погоде ей было не нужно, что она не скрывала. Его родители предлагали решить этот вопрос полюбовно, хотя в вину своего сына категорически не верили. Не получилось, оба были против. Посадить его? – Зачем? Денег не требовали. Оправдать потерю девственности? – Кого это сегодня волнует! Тем более что сия девственность потеряна была ещё во времена Очакова и покоренья Крыма. Нет, последнего покорения. Что удивляло, так это то, что мать потерпевшей ни разу не явилась на все юридические и медицинские процедуры. Отец бывал. Мать мы не видели. Даже на суде. Уж на что Борис Аркадьевич, адвокат, съевший всех собак в своем деле, асс старой школы, патриарх, никогда с этим не сталкивался. Лишь руки недоуменно разводил: это ж не мать… Долго мы голову ломали. Сидоренко, помнишь такого? Сидоренко всё настаивал: надо сажать. Даже если невиновен, надо сажать. Чтобы другим неповадно было, и процент раскрываемости выше. Тем более что отец этого паренька в Администрации сам знаешь кого работал. Проявить, значит, принципиальность и – невзирая на лица. Тогда это было модно. Мы были против. На тормозах дело было не спустить. Шума получилось много. Хотя даже прокуратура предлагала дело закрыть за отсутствием события преступления или состава преступления, или по каким другим причинам, не упомню. Все были против, кроме Сидоренко. Так чем дело закончилось? – Вот именно! Дали по максимуму. А на пересылке его пришили. Всё оказалось гораздо сложнее. И примитивнее. Ведь у нас как: чем сложнее проблема, тем примитивнее способ ее решения. Гордиев узел уже развязываем не топором, а заточкой. Или малой войной (но с большой кровью и непредвидимыми последствиями). Так и здесь.

* * *

– Ваш батюшка хорошо вас выучил. Такого мастерства я давненько не видывал. Однако вы изрядно завшивели.

– Виноват, ваше высокопревосходительство.

– И левой также можете?

– С обеих, ваше высокопревосходительство.

– А ежели спрошу исполнить.

– В любой момент, ваше высокопревосходительство.

– На счет «три».

– Фуражечку жаль, ваше…ство.

– Ничего, у меня ещё одна есть. С германского. Вот ее я берегу. В ней и погибну. Раз. Два…Три!

… Кутепов как в воду смотрел. В этой – старой фуражке «с германского» его и взяли.

– Да, вы, батенька, виртуоз. Как звать вас, поручик?

– Николай… Аристархович.

– Кто полковой командир?

– Генерал-майор Скоблин, командир Корниловской дивизии.

Кутепов усмехнулся. «Была дивизия, да сплыла. Под Большим Токмаком и Каховкой полегла», – возможно, подумал он. Или просто усмехнулся, глядя на безусого виртуоза.

– Я с ним переговорю. Нельзя с такими талантами оставаться здесь. Он позаботится об отправке вас на материк. Вернее, его супруга. Надежда Васильевна большой мастер дела устраивать.

Помощник Главнокомандующего опять чуть усмехнулся в усы.

– Этого никак не возможно быть, ваше высокопревосходительство! Это есть дезертирство. Я же в 1-м Ударном полку с Кубанского похода. Меня сам Лавр Георгиевич заприметил за стрельбу.

– Вот именно. Дезертирство оставаться здесь с таким мастерством. Уникальным. С этим даром и уменьем вы ещё должны послужить Родине. И послужите в нужный момент.

И опять Александр Павлович Кутепов как в воду смотрел.