Исход/Exodus

Три волка моих и три метели ледяных

…….

Три пушки всюду первых, три слезы матери последних

Стоянка, мать Кнежепольска. Поэма Скендера Куленовича

Из Белграда, столицы Сербии и всех Югославий, из города матери войн, как его называли турки, отряд Срджана, переночевав здесь лишь ночь, отправился на юг по старинной военной дороге, или как её называли в османские времена – Стамбульской дороге. С собой у них были поддельные паспорта и они в спешке заучивали чужие имена. Здесь и сейчас, они, отправляясь вместе куда-то в неизвестность, доверяли друг другу так, как не доверяли никому в жизни. Они боялись. Многие из них летели впервые. Нет, они летали – на военном транспорте – вертолётах и грузовых самолётах, но как вести себя в аэропорту – они не знали. И с завистью косились на тех, кто легко и непринуждённо проходил контроль и не боялся на границе показать паспорт, в котором лицо на фотографии совпадало с текстом под ней и поэтому не возникало необходимости ёжится под цепким взглядом пограничника.

Изменить имя и личную историю, хотя бы ненадолго дело сложное и иногда – практические невозможное. Имя отличает от других, определяет и направляет жизнь. Имя – память, подарок, который тебе подарили когда-то и который всегда с тобой. Ты носишь имя и оно сообщает о том, чего желали твои близкие, давшие тебе его. Тебя назвали Миролюб – потому что хотели, чтобы ты не воевал, Ратко, от сербского слова рат – война, ровно наоборот – чтобы был воином-победителем. Желько называли долгожданного и часто позднего ребёнка, появление которого было почти чудом. Здравко – называли хилого и больного младенца, желая, чтобы имя сделало его более здоровым и сильным, Нада – надежда, и сестры её – Вера и Любовь. Серболюб – называли мальчиков, веря чтоб они будут любить свою страну, которая тогда называлась Сербией. Югославы появились тогда, когда изменилось имя страны. Денисы, Филиппы, Иоганны – когда отцы и кумовья начали приезжать с заработков из Германии. Лазари, Стефаны, Уроши – когда стали узнавать свою историю и свой средний век. Но чаще всего имена давали по дедам и по прадедам, чтобы сохранилась память рода. Имена самоубийц, трусов, предавших род и племя, насильников и кровосмесителей стирало время, они уходили в трясины забытья сознательно, чтобы ни имя их, ни деяние не повторилось вновь.

В жизни Срджана всё оказалось непрочным: дом – сожжён, будущее разрушено. Впрочем, жилище на Балканах всегда было понятием переменным: до первого выстрела, до первой бомбы и пожара. Место же, на котором они строились – было постоянным. А дома? На пепелище строить быстрее. Имена – тоже были непрочными. Легче окликнуть человека – кум или брат. Но если человек окликает тебя по имени: это важно. Тебя помнят, знают. Тебе удалось избежать наказание более страшное, чем исчезновение – забытье. В мирные времена имя сообщало о человеке все: откуда он, из какого рода-племени. Имя было не просто твоим, личным делом. Имя – это была и память о предках: героических и не очень, везунчиках или неудачниках. В войну имя могло быть щитом и спасти, или же, напротив, принести гибель. Имя – первый подарок ребёнку, как и любой дар, был и наградой, и наказанием. Сейчас, получив в пользование чужие имена, солдаты чурались их, заменяя кличками, придуманными на ходу. Кличка была поверхностной и не проникала вглубь, не затрагивала корней. Тех, которые есть у каждого человека. Даже у того, кто считает себя перекати-полем. Потому что человека без имени, без этой связи с родом и племенем – не существует.

Срджан и его спутники ехали налегке и всё удивлялись правилам в гражданских самолётах, прежде всего запретам на курение, которое стало вдруг таким страшным пороком.

– Был бы я педиком, то мог бы лизаться со своим парнем у вас на борту и мне бы ничего не было. Будь я наркошей, то пронёс бы спокойно дозу под видом лекарства и в туалете спокойно бы её себе вкачал. Но вот курение….! – возмущался Младжан, пока стюардесса, улыбаясь делала вид, что ничего не слышит и предлагала ему пиво. – Не могу пить без сигареты! – отмахивался от неё Младжан. – Что они имеют против курильщиков? – жаловался он Мрджану. – Будто мы военные преступники. – Ну, некоторые из нас, да, конечно, – смеясь, отвечал ему Мрджан, веселя остальных.

Прислонившись лбом к иллюминатору самолёта, Срджан не слушал ни их шутки, ни их жалобы. Он смотрел на густые серые облака и синие полосы моря под ними. Мир погружался в белесый туман облака и вместе с ним в сон погружался и сам Срджан. Его лицо стало чуть беззащитнее, а тело грузнее. Он спал, вернее тонул в своём сне.

За домом Малешевича, находившемся на окраине села, начиналась тропинка, которая, пересекала небольшую поляну и далее терялась в чаще елового леса. Был летний день, самая его вершина – жаркий полдень, когда всё живое, спасаясь от жары, отдыхало где-то в тени. Сам же Срджан – молодой, босой, с длинными волосами, в белой рубахе видел сейчас себя как он идёт к лесу. С правой стороны от тропинки шла развилка, где стоял заброшенный каменный дом, вросший в землю почти по самую крышу. Тропинка резко исчезла: её, словно ножом, перерезала тень елей на опушке, куда она привела Срджана. Он вдыхает смолистый прохладный воздух и идёт на шум текущей воды. Он знает, что там, у подножья огромного бука течёт родник. Он пришёл к нему… Да, точно: вот у него в руках и бидон для питьевой воды. Он идёт. И останавливается. Там, в густой тени огромного бука, стоят люди. Стоят выпрямившись. Молча. Неподвижно. Их силуэты размыты, а когда он пытается сфокусировать взгляд на ком-то конкретном, то он мутнеет, словно тень. Срджан осторожно приближается к ним. Медленно. Но не из-за боязни. А просто он вдруг лишился сил, будто постарел. Изменились его движения, волосы стали короткими, а рубаху сменила военная блуза. И тени людей стали другими – более чёткими, конкретными. Это мужчины и женщины: старики, древние как горы и старухи, морщинистые как земля, крепкие как ракия мужчины и терпкие как вино женщины, дерзкие как солнце парни и тихие как луна девушки, румяные как наливное яблоко мальчишки и розовощёкие как лепестки шиповника девочки. Он знает их всех. И знает, что они – мёртвые. Это мертвецы его жизни: все кого он знал или о ком слышал, родственники и знакомые, дальние и близкие. Они в той же одежде, в которой были, когда покинули этот мир: старики в турецких фесках и сербских шайкачах на голове, в кафтанах – джемаданах и накидках – гунях, на ногах – старинная обувь-опанки. Молодёжь – в рубашках, в футболках. Многие – в военной форме, изорванной и выцветшей настолько, что сложно было понять, в каких они служили войсках. Женщины все с платками: старухи в чёрных, надвинутых на самые брови, более молодые – в белых. Остоя, Драгутин, Йово, Тодор, Милош, Ратко, Джордже, Милутин, Бранко, Тома, Елка, Мара, Симеуна, Роса, Сава, Стоян – он помнит их имена, но не всегда может отыскать лицо, которому имя принадлежит. Уже не слышно журчания родника. Тишина жаркого полдня, в котором родственные мертвецы смотрят на Срджана взглядами, в которых нет грусти, исчезла Остался лишь холод. Они стоят и смотрят на него. Смотрят и расступаются, готовя для него место. А и он хочет туда, в прохладную тень, прочь от палящего солнца. Хочет, но не может сдвинуться с места. Ноги не слушают, земля становится ватной, проваливаясь под его тяжестью. А он рвётся туда, к родным лицам: пустым и серьёзным. Рвётся, зная, что связь неразрывна, что память вечна и мёртвые не желают ему зла, поскольку жизнь и есть исконное зло, а смерть лишь способ освободиться от зла. Освободится от боли и страданий. Срджан признаёт их правоту, но солнце, жгучее летнее солнце всё настойчивее, всё жарче. Оно мешает, оно не даёт подойти к желанной тени. И бледнеют лица, уносит их прозрачной дымкой, и только напоследок утешают они его, говоря, что ждут, и что место для него готово.

Уже окончательно проснувшись, Срджан Малешевич вытянул ноги и потёр затёкшую шею. Ему опять приснился давний сон. Вообще Срджану редко снились сны, и многие он забывал, но этот он хорошо помнил. Сон – это ложь, бредни стариков, суеверие, шептал себе Срджан каждый раз после пробуждения, не веря, что в снах содержатся пророчества, что таким образом потусторонний мир, преследуя какую-то свою цель, шлёт ему тайные послания. Но верил он или нет, а покойники регулярно посещали его сны, заставляя его просыпаться в холодном поту. Человек боится того, о чём не знает, падая в бездну неизвестности, он барахтается, пытаясь уцепиться за настоящее, выискивая что-то знакомое и надёжное. Всё ещё в полудрёме, Срджан подумал, что было бы хорошо, если бы у него были дети и если бы к нему приходили сыновья, а затем, раскрыв глаза, посмотрел на Мрджана и перестал размышлять о снах, о мёртвых и живых детях.

Они летели к пункту назначения В небольшом двухмоторном самолёте, присланном специально для них, подшучивая, что всё-таки успели чего-то достичь, как-никак, их везут, как президентов, в частных джетах. С нетерпением и любопытством они глазели через иллюминаторы, ожидая появления Африки. Никто из них не был на других континентах, их глаза округлились от изумления, когда они увидели густые леса незнакомых деревьев и города из алюминиевых банок посреди пустыни, они дивились красноте земли с высеченными на ней дорогами, по которым куда-то спешили мелкие, как муравьи, люди. Срджану захотелось ещё раз преодолеть этот путь, но с другими людьми и при других обстоятельствах, захотелось быть обычным путешественником и увидеть Африку с иной стороны. Мрджан восторгался девственными лесами и подсчитывал, сколько бы кубов древесины можно было вывезти из этих бескрайних джунглей. Младжан поддерживал брата, утверждая, что это – настоящая работа, и когда всё закончится, можно будет открыть лесопилку, проторив через джунгли дорогу для поставки древесины, и изготавливать мебель.

– Мы могли этим заниматься и дома – заметил Мрджан.

– Да, но не по такой цене – оживлённо убеждал его Младжан. – Здесь рабочая сила дешевле, чем у нас. Представь – продолжал он – мы приедем в страну, где люди намного дешевле. – Значит, бесплатно! – добавил Срджан.

Весь отряд начал разговоры о предприятиях, которые бы они основали, и о том, чем они будут заниматься, когда всё благополучно закончится. Приехавшие разрушать и уничтожать контрактники фантазировали о времени, когда они смогут создавать. В мечтах они уже в воображаемых цехах создавали, они уже возводили города с больницами и школами, с бассейнами и большими площадями, а сами – задумчивые, молчаливые, мудрые, седые ветераны с добрыми глазами – скромно принимали благодарности.

Человек не рождён, чтобы уничтожать и разрушать: в мечтах своих он всегда строит и создаёт. Когда невзгоды и злая судьба заставляют его принять сторону зла, он, подчиняясь ему, всё равно думает, как бы от этого зла отделаться, избавиться и ускользнуть от надвигающейся на него тьмы. По крайней мере поначалу, пока тьма не сожрала его с потрохами, пока есть мечты и сны, есть надежда на возвращение и искупление. Именно в мечтах и фантазиях бедные уязвимые существа человеческие создают свои миры, которые подчиняются той системе ценностей, которыми они пренебрегали, но которым их учили и которые они, в глубине души, признают. Ведь и им нужно иметь точку отсчёта. Даже тогда, когда тьма уже глубоко проникла в них, уже плещется у горла и становится не только наркотиком, но и образом жизни. Но даже тогда мечты о правильном и праведном живут. Подспудно. В глубине. Живут. Зло берёт свою дань не только действием, но и бездействием. Не делать зла, не значит делать добро. Делать добро лишь тогда, когда это легко и не требует от тебя ни усилия, ни риска – не героизм и не святость. Рациональное добро сторонится героев и святых. Они для них дурачки: наивные и тем самым опасные. Рациональное самодовольное добро даже боится их. Ему ближе и понятнее зло. А вот активное самопожертвование они именуют гордыней, называют тщеславными гордецами тех, кто не требует ничего взамен за свою доброту. Они, на самом деле, боятся добра. Они всеми силами всё то доброе, что есть в них, скрывают, прячут, делают все, чтобы оно не было ни видно, ни слышно. Спящее, смиренное, податливое добро не видит зла или делает вид, что наличие вблизи зла – это не его дело. Такое добро считается приличным в обществе. И позволяет злу чувствовать себя в этом мире вольготно.

Мир всегда был отзывчив на человеческую боль, всегда находился добрый самаритянин, который мог перевязать раны, напоить водой. Но со временем люди оглохли и человеческий крик или стон о помощи стал криком вопиющего в пустыне. И тогда люди решили, что каждый за себя. И стали умирать ещё при жизни. Стали страдать, каждый в коконе своих страданий. И, ожесточаясь и не получая понимания, стали легко наносить удары другим. Хотя, конечно же не получали и здесь никакого облегчения. И легко лезли в петлю, запутавшись в этом мире, и выбирая страдания, как путь побега от страданий. И сейчас они, болтая о том, о сём, мечтали среди мерзостей реальной жизни о светлом и высоком, тщетно пытаясь ответить себе на вопрос, когда же они перестали любит жизнь и в какой-то момент предали свои мечты. И эта растревоженное детское и ангельское в них, зазвучало как некая мелодия, напомнив что-то давнее и хорошее. Этот миг, когда их сердца застучали в унисон с вечным и светлым, был краток и принёс за собой волну разочарования. И она, та грязная волна, в которой воспоминания плескались как окурки, гасила разговоры. Каждый оставался наедине со своей совестью, которая заставляла смотреть ей в глаза, и каждый их под этим взглядом старательно прятал.

Двухмоторный самолёт, кружась, взял курс на снижение, все разговоры окончательно прекратились, и салон погрузился в густое молчание. Контрактники поглубже прятали разноцветные тряпочки своей мечты и, приняв грязный душ истины, надевали на себя привычный камуфляж, пряча всё, что их делало людьми.

Среди лесов, на северной границе Заира и Центральной Африканской Республики, находился город Гбадолите аэропорт которого, с хорошо устроенной взлётной полосой, использовался в военных целях. Возле взлётной полосы страшных белых наёмников ждала армия Заира, рассредоточенная по периметру аэродрома.

Срджан, а затем и остальные за ним, один за другим вышли из самолёта, жмурясь на солнце, и моментально потея. Низкорослый негр, демонстрируя белую голливудскую улыбку и дорогие очки в золотой оправе, так мало сочетающиеся с камуфляжной униформой и красным беретом, поприветствовал их по-сербски. Изумление приезжих радовало и восхищало его. Повторяя «добро дошли! добро дошли! он активно тряс руки так, что многочисленные блестящие знаки отличия, звенели как погремушки.

– Да, я знаю югославский, я учиться в Югославия, я капитан Жан Мванатамбве, и я сделаю всё, что вам нужно. Жика, называй меня Жика – представлялся он белым, которые бы и без его комментариев называли его именно так. Во времена Тито и движения неприсоединения приезжало много студентов из бедных стран, особенно из Африки. Неизвестно почему, югославы всех негров называли Жика, к новому имени прибавляя определение региона, в зависимости от места, где они учились – шумадиец, босниец, славонец. Веками находясь под гнётом других держав, югославские народы, в перерывах между гражданскими войнами, любили называть иностранцев своими именами, убеждая их и себя в том, что они в величии и ничтожестве равны и одинаковы.

Жика, капитан Жика, долго и неуспешно изучал в Белграде геологию, а к себе в Заир вернулся в середине восьмидесятых. Вернулся не получив диплома, но изменив привычки и взгляды. Вернулся со славой путешественника и знатока мира, что для него значило больше, чем титулы. Слава принесла ему работу в министерстве энергетики, а позже знание языка привело его в армию. Он покинул Югославию, не зная, что однажды вернётся в неё, когда Югославию будет лихорадить от войн и проблем. Таких заирских войн, таких родных ему проблем. Сейчас он деловито как пастушечий пёс собрал их в одну белокожую отару, и погнал к выходу из аэропорта. Чужие этому небу, они восхищённо глазели на него, шумно расселись в автобус и двинулись вперёд – навстречу своей судьбе.

Дороги, все в выбоинах, мусор по обеим сторонам обочины, густая жирная растительность. Жители Гбадолите знали о прибытии наёмников и ожидали их, однако сейчас, увидев их наяву, боязливо отводили глаза, притворяясь, что заняты лишь своими делами и заботами: не видят их, не замечают, не имеют понятия, кто эти белые люди и зачем они прибыли сюда. Побледневшие от солнца и дождя стены города пестрели многослойными плакатами, разной степени старости и блёклости. На каждом углу проезжающих встречали лики Мобуту, а огромное изображение вождя, стояло, отлитое из бетона в центре города на перекрёстке, охраняемое вооружёнными людьми, с любопытством наблюдающими за прибывшими, новыми и странными союзниками. По крышам зданий ещё сохранились рекламные щиты, дряхлые и покосившиеся – свидетельство прошлого этой страны, которая захотела большего, чем ей предлагала реклама. Дорога, кишащая транспортом всех видов, расчищались перед приезжими словно по волшебству. И хотя мятежники ещё не добрались до севера страны, но масса вооружённых лиц сновали по улицам.

Все было пропитано страхом. Тем въедливым нервным страхом, который висел густым облаком и который сразу заметили наёмники. Демонстрация силы всегда заменяет саму силу. Вооружённые люди на мирных улицах свидетельствуют о том, что улицы совсем не мирные, и что где-то готовится заговор против власти и порядка. Лязганье прикладом – знак слабости. Сила существует незримо, но весомо. И выражается в спокойствии. Власть не в танках, флагах и газетных лозунгах. Власть живёт в сознании народа как весомая данность, которая существует сама по себе, которой не задают вопросов и не вызывают на допрос. Если власть спокойной силой не является, то она суетлива. И за силу она выдаёт насилие. А насилие сеет семена – несправедливость и несправедливость даёт всходы сомнения, недоверия и, в итоге, протестов. Граждане, те, которые даже не сомневаются в праведности истинной власти, начинают ворчать, начинают ставить неприятные вопросы, начинают возмущаться и власть, всё более слабая, всё более врущая и юлящая, начинает прятать свою слабость за пушками и охраной. Даже не понимая, что те, которые решили выступить против слабой власти и есть сила. Им нечего терять, им некого бояться, они, ведомые той силой, которую они приобрели в борьбе со слабой властью, идут за мечтой, заражая ею окружающих, чей круг становится всё шире. Борьба заканчивается лишь тогда, когда кто-то теряет веру в себя. А теряя веру, теряет и силу. Те, кто похитрей и посмышлёней, острым нюхом чуя перемену, забывают клятвы и присяги и бегут от холода бессилия к солнцу чужой силы. Верные – остаются. Но они верны не чужой силе или слабости. Они верят в свою силу. А если верят-то сильны даже в обстоятельствах чужой слабости.