Той осенью, глядя через запотевшее стекло и стараясь запомнить силуэт страны, которую он покидал, Срджан Малешевич понял, что ему больше нечего бояться. Свобода, о которой он мечтал невозможна. Невозможна здесь, среди этих гор. Невозможна на его родине, среди этих людей, которых он знает и понимает.

Свобода – это страх, страх самого себя и собственных решений. Свобода – это цепи. Цепи, которые умеют носить с достоинством, только взрослые. Только те, которые понимают их значение и их суть. Срджан и далее верил в свободу, однако больше не знал, кому эта свобода суждена и не был уверен, что ему она необходима. Он в сотый раз спрашивал себя, заслуживают ли он и его народ свободы, могут ли те, кто привык от решений уходить в горы, взять на себя это тяжкую ношу. Он не смог. Не смог стать свободным в этом родном для него мире. В мире, который для него был действительно значительным и важным. Как же он сможет достичь успеха где-то в далёком чужом мире? И важен ли для него этот возможный успех?

Тишина в автобусе висела густым молоком тумана. Это не была напряжённая, лихорадочная тишина тех, кто на что-то надеется. Это не была торжественная тишина важного события. Это была покорная овечья тишина, словно предстоящие места, куда их несёт автобусик, и события, которые их ожидают, не имеют к ним никакого отношения. Это была тишина без страха. Поскольку страх – это свобода.

Свобода – возможна, если есть выбор. А они были освобождены уже от выбора. От обязанности размышлять и беспокоиться. От сомнений и дилемм. Они уже проиграли. Проиграли всё, свои битвы, те битвы, которые они вели по желанию других, но проиграли исключительно по своей вине. Не может быть победителем человек, который уходит из своего городка на войну и возвращается после войны в тот же городок. Не может быть победителем тот, кто, живым и цельным, уходил на войну из живого и целого городка. А вернулся мертвецом. Пережёванным войной мертвецом в мёртвый исковерканный город.

Когда-то их предки возвращались после войны победителями. Поскольку победой была редкая возможность – умереть дома и быть похороненным рядом с дорогими могилами. Победителями были те, кто после войны мог вдоволь накормить потомков хлебом и воспоминаниями. Каждое поколение боролось за право лежать в своей могиле и кормить детей собственно выращенным хлебом. О большем и не мечтали. Мечтали лишь о том, что для других народов было скучной нормой. Но победителей в этой, последней войне – не было.

Тишина густела, разительно отличаясь от того трепета, который когда-то царил в военном грузовике Югославской народной армии, когда они, тогда ещё молодые солдатики, ехали на свою первую войну – в полыхающую Славонию. В зелёных суконных мундирах, в блестящих ботинках и новеньких ремнях. Он них разило кожей и оружейным маслом. А на их круглых мальчишечьих головах красовались пилотки-титовки с металлическими красными звёздочками.

С глупой наивностью двадцатилетних, верующих, что едут на учения, а не на войну, в поход, а не в окоп, они были защищены своим святым простодушием. Они, гружёные рюкзаками, где лежали такие дорогие для них и такие бесполезные для сохранения их жизни вещи, пили и пели, поддразнивали друг друга и шутили. Это была их последняя дорога. Дорога, когда все были равны и все были братья. И не было ни эллина, ни иудея, ни серба, ни хорвата, ни мусульманина.

Новобранцы Югославской народной армии ехали на похороны своей мечты. Мечты, которая навсегда осталась в жирной грязи Славонии, Бараньи и Западного Срема. Это были мечты о сильном государстве и сплочённой армии трёх народов, триединых как Бог и также распятых как Сын Божий – за чужие грехи. Ехали не боясь подлости и предательства, улыбались без страха и сомнений, принимали подарки и слали поцелуи. Женщины плакали, вытирая слёзы и видя в них, сходно возрасту, своих детей или мужей, женихов или внуков. За грузовиками бежали дети и псы. В придорожных магазинах им бесплатно отпускали те мелочи, которым им захотелось купить. Они – весёлые боснийцы, проезжая через села, знали, что это их, боснийские села, и даже не задумывались – кто там живёт: боснийские ли сербы, боснийские ли хорваты или же боснийские мусульмане.

И как же изменилось всё после первой их военной вылазки. Когда они – ошеломлённые, грязные и промокшие, ехали молча через те же самые сёла, которые глядели на них тяжёлым взглядом плотно закрытых ставней. И они знали, что нужно как собственное имя запомнить, чьё это село: сербское ли, хорватское ли, мусульманское ли. Чьё село, чей дом, чей лес и чья дорога. Запомнить как помнишь имя своё и знать как знаешь собственную национальность. Потому что если этого не сделать, погибнешь. Уже не было на их путь людей, которые бы хотели их встретить и разделить с ними их триумф. Да и триумфа не было никакого. По тишине после первого боя уже знали результат этой войны. Уже осознали, вытирая со лбов кровавый пот, что стали свидетелями последних судорог умирающей Югославии.

Под брезентом военного грузовика, который возвращался с линии фронта, было намного свободнее: часть их друзей ехали отдельно. Потом их положат в свинцовые гробы и перешлют матерям, снабдив эти посылки телеграммой, мол, такой-то солдат пал на поле боя, честно отслужив службу свою. Но этим матерям повезло больше, чем тем, которые ничего не получили. Их сыновья не вернулись с поля боя: пропали без вести. Во мраке сгинули. Сердца трёх товарищей – Срджана, Мрджана и Младжана обливались кровью от всего происходящего. От разговоров о наших и ваших, об отечестве и родине, о несправедливости и исторических долгах. С пилоток исчезали звезды, исчезали сами пилотки-титовки. На головах возникли шайкачи на которых реяли королевские двуглавые орлы, или шапки с шахматным хорватским узором, или фески с боснийскими лилиями. И все, раньше бывшие братьями одной семьи, оказались различными. Оказались чужими. Оказались врагами, а не братьями.

И тогда они начали мечтать о возвращении домой. Просто о возвращении, поскольку остановить сумасшествие не получалось. Вернувшись же домой думали о той густой бетонной лжи в которой они застыли как жуки или бабочки в оборванными крыльями. Думали и лечили друг друга заговорной мантрой обещаний, что никто больше их не обманет ни за какие коврижки и не заставит уничтожать себе подобных. Они верили наивно и простодушно, что несчастье останется там же, где родилось, что зажжённый где-то далеко огонь погаснет сам по себе, не затронув их домов, будто на Балканах существует понятие «далеко», будто на Балканах не знают как быстро начинают полыхать лесные пожары, сжирая всё на своём пути, будто на Балканах что-то может гореть ярче и дольше, чем ненависть.

Нынешняя тишина была иной. Срджан, Мрджан и Младжан молчали: им не с кем было разговаривать, не с кем смеяться, не с кем выпить, не с кем обсудить происходящее. Опыт и воспоминания сделали их осторожней и подозрительней, впрочем, однако, ни на шаг не приблизили к мудрости. Автобусик летел по горам в сторону реки. Едкий табачный дым: кто-то курил в конце салона, не мог разогнать утренний свежий ветерок, ползущий струйкой в приоткрытое окно. Они приближались к Вишеграду.

Этот легендарный город на зелёной широкой реке Дрине мирно жил, даже не думая об их прибытии. У старого моста Мехмеда-паши Соколовича автобусик сбросил скорость, как всегда бывает на сложном участке дороги. Здесь, в этом городке, славном лишь наличием моста, когда-то собирали христианских детей, чтобы сделать их них верных псов империи – янычар. Во времена гонений и ига, данью в крови и жизни, во времена злые Оттоманские Дрина была такой же: тяжелей, зелёной и равнодушной. На берегах её селились и сербы и мусульмане, но и река их, и земли их, и кровь их и их потомков принадлежала не им, а далёкому чужому султану.

Балканским народам редко когда выпадала возможность выбирать что-то: веру, имя, силу или красоту самостоятельно. По большей части они делали то, что от них ожидалось: переходили на сторону победителей, принимая их веру и обычаи. А если не соглашались, то теряли не только веру и имя, но и голову. Различные боги правили этими балканскими южными славянскими племенами, а даже когда они начинали признавать одного бога, то и тогда находили причины для распри: из-за языка или детали обряда, из-за строчки в священной книге, из-за цвета одеяния и формы креста. И чужаки не забывали указывать им на эти различия, не забывали напоминать о распрях, не забывали унавоживать густую почву обид, указывая, как, кого и за что нужно ненавидеть настолько, что не бояться гибнуть самому. Балканским древним и южным славянским народам не впервой было забывать старых богов, делая выбор в пользу сильных и молодых. И выбор всегда был кровавым. Они, вышивая золотом на знамёнах один и тот же Святой Лик, воевали друг с другом. И вкус крови Христовой, смешанной с именем его на их губах был различным. Только молитва о победе над врагом была одинаковой. О победе для своих и смерти для других. Говорят, что людям и вещам свойственно меняться, а удача на войне – вещь недолговечная. Так когда-то Запад ушёл из этих гор, которые он считал Востоком, а Восток пришел на эти горы, которые для него были Западом. Эти новых завоевателей на своих спинах принесли терпеливые жилистые лошадки. А завоеватели принесли в походных котомках новую веру. И снова старого бога заменили. И новый бог стал требовать жертв. Жертв, уважения, храмов, обрядов и крови. И братья опять становились чужаками и трещина между ними росла и увеличивалась до размеров военной траншеи. И каждое изменение лишь увеличивало ров, пока он не занял собой всю территорию, расколов её. А те, кто верил в бога, верил просто в бога не называя его и не споря о сути его имени, те лишь молились ему да роняли слёзы в зелёную Дрину, делая её и без того мутной..

На короткое время вспомнили народы, что у них только вера различная, а песни и язык, молоко и яд, беды и радости – одинаковы. Вспомнили и создали единое государство – Югославию. А когда оно умерло, то Дрина вновь стала границей. По обе стороны реки жили одинаково сложной и тяжкой жизнью люди, которые говорили на одном языке, любили одни и те же горы, рассказывали своим детям одинаковые сказки. Но им внушили, что они теперь другие, что здесь теперь проходит граница государств, которые кичились своей независимостью и что переходить на другую сторону категорически запрещено. Так Дрина – ничего не понимающая и ни в чём не виноватая, стала границей. Не реки и горы, а люди воздвигают стены, деля и ограничивая пространства. Они всегда жаждут границ внутри которых наведут собственный порядок. Они жаждут чьей-то воды и земли, хотя и своего им довольно. Все границы люди возводят сами, укрепляя их собственной алчностью и ненасытностью. Границы нужны, чтобы обвинить в своих бедах тех, кто находится за ними. И тем самым оправдать наличие границ.

Так человек воздвигает границы, закрываясь в своём страхе. Только в клетке он счастлив, поскольку уверен, что она защищает его. Жизнь вне клетки – пугает и кажется невозможной. И так было всегда. Особенно здесь, на берегах Дрины.

Когда наступают времена, которые считают последними и кровавыми, тогда зелёная Дрина становится красной. Красная река несёт тела, а кто они по национальности определяют по одежде и по направлению откуда их несёт их мутный поток. Но чем дальше тащит их вода, ударяя о камни, тем меньше видно какому народу принадлежали эти жалкие останки. Одно ясно, что они когда-то были людьми. Людьми, которые ныне, мёртвые, сообщают живым, стоящим на берегу, что пришла война.

Красная Дрина перестаёт быть рекой: никто не рыбачит и не ест рыбу, пахнущую человеческой кровью, детям не позволяют купаться в реке, чтобы потом они не сошли с ума от кровавых кошмаров. Когда Дрина становится красной, каждый, в ком теплится хоть доля разума, знает, что зло пришло, раззявило пасть и неминуемо настигнет его. И тогда всяк разумный бежит. Бежит в свою клетку, возводя границы и закрываясь в них от зла. И так повторяется вновь и вновь, много раз. И зелёный поток вечно меняет кровавый. И разрушенные границы возникают снова. И всё повторяется на берегах реки, которая мало что помнит, зато люди, живущие на её берегах, не умеют забывать.

На выезде из города Жёлтый остановился у гостиницы Источник, и, взяв себя в руки (нелегко далось ему его, вызванное инфернальным страхом молчание) сообщил, что они прибыли на место. Двухэтажное здание придорожной гостиницы много раз перестраивалось, причём без участия архитекторов, без плана, а прихотливо и в зависимости от капризов часто меняющихся хозяев. Каждый новый хозяин менял и назначение гостиницы: то она была просто рестораном, то забегаловкой, то домом свиданий, а ныне стала местом, где в пакет услуг входили еда и женщины. Пресная еда и дешёвые женщины. Два больших тёмных зала представляли собой помещения, которые были обставлены с претензией на роскошь, впрочем прокуренная потёртая обивка кресел при дневном свете выглядела так жалко, что тяжёлые шторы не поднимались никогда, а тусклого света бра было достаточно, чтобы осветить немолодые тела усталых танцовщиц, которые сулили ночь дешёвых удовольствий в обмен на дорогостоящие желания.

Путники, собравшиеся в Заир, рассевшись по столам в случайном порядке, начали обедать, посматривая на трёх офицеров SFOR, которые тоже болтались здесь: им также полагался бесплатный обед в обмен на помощь и защиту. Болтая по-английски, с примесью нескольких заученных сербских слов, они вспоминали прошлую ночь и мастерство русских проституток, работающих в гостинице. Срджан и его товарищи на них не обращали внимание, хотя и морщились от тембра их лающей речи.

После обеда Срджана отозвали в сторону. Мрджан и Младжан было двинулись за ним, но Срджан короткой и быстрой улыбкой остановил их, проследовав за приглашающим его на этаж выше общего обеденного зала. Там оказался кабинет: тёмный, никогда не проветриваемый, пропитанный запахом мужского пота и резкого одеколона. На полу стояла полная окурков пепельница, а под мансардным окном виднелась большая кровать с измятым постельным бельём, покрывающим замызганный матрас. В кабинете, разительно от него отличаясь, стоял неимоверно элегантный Кукловод, перебирая большим и указательным пальцами правой руки серебряные чётки. Его лицо при виде Срджана сложилось в гримасу, которая должна была обозначать улыбку.

Рука, зазвенев чётками, пригласила Срджана сесть на стул в середине комнаты. Срджан сел на стул и оказался спиной к Кукловоду, а тот, приблизившись к его спине стал шептать ему, что он знает о Срджане всё, абсолютно всё. Он не объяснил, что это – «абсолютно всё», а Срджан не требовал объяснения. Здесь, в комнате, которая видела муки и страдания, которая знала много стыдных тайн и много открытых ран, его тайны и раны не принадлежали ни этим стенам, ни этим ушам. А Кукловод продолжал шептать, что он знает, что Срджан – человек храбрый и умный, именно поэтому ему доверят командование над людьми. Пускай он поведёт их, пускай научит сражаться. Его приказы не могут обсуждаться. Непослушание не наказывается, а карается. Смертью. – Это касается и вас, майор Малешевич – тем же равнодушным голосом, словно бы к слову заметил Кукловод. И далее продолжил перечень обязанностей: приказания Срджан будет принимать от французских товарищей, только внимательней, майор, зарубите на носу – они должны быть довольны. В джунглях, майор, нет земляков, братьев, нет друзей. Это битва не боснийцев. Здесь всё гораздо важнее, чем страны и идеи, ведь речь идёт о больших деньгах и деле. Вы боретесь не ради славы или свободы. Ваше задание – защищать и защитить президента Сесе Секо. Ваши головы и Ваши души принадлежат заказчикам, то есть, правительству Заира. Вы принадлежите им так же, как и всегда принадлежали тем, кто был в состоянии, снабдив вас едой и оружием, послать куда-то с заданием.

Слова Кукловода шуршали за спиной, чётки звенели, лакированные ботинки марки Jonn скрипели. Срджан внимал, не поднимая головы: он здесь, чтобы слушать, командовать бандой псов, которым нет дела ни до чего, молчать – и когда нужно, убивать – по первому приказу.

«Я продал душу дьяволу», – подумал он лениво, не уточняя, когда продал, только сейчас или может быть тогда, когда впервые взял в руки оружие и надел военную форму. «Я продал душу дьяволу». Пути назад не было. Государство, которое Срджан создавал с тысячами себе подобных, не хотело, чтобы ему напоминали о том, как его создали. Оно, словно новорождённый, начиная жить и дышать чистым воздухом новой жизни, выплюнуло их как кровь и слизь. Момента зачатия для новорождённого не существует. Он не помнит его, не хочет знать и воспринимает как часть себя. Христианство две тысячи лет проповедует учение, что Сын Божий был зачат без греха, и эту истину за основу взяло каждое человеческое сообщество, свидетельствуя о её правдивости своим существованием. Нет государства, которое не доказывало бы в исторических хрониках, что было создано без греха. Без мук, без страданий, без пота и крови. Свидетелей же помнящих от грехе зачатия, о слизи, крови и криках рождения – устраняют. Истребляют без милости. Истребляют Кукловоды, которые закрывают глаза на детские шалости новорождённого, которые помогают ему, когда у него чешутся зубки, которые покупают ему сладости и тешат пороки. Кукловод учит новорождённого правилам, где основным является то, что в мире всё продаётся и покупается. Даже родители. Прежде всего – они. Сейчас, он учил правилам новой жизни Срджана. Учил, втолковывая ему, что каждый торгует тем, что у него есть. «А что может предложить эта страна, кроме людей? Ничего, лишь головы и души. Это дешёвый товар, но востребованный во всё времена, и необходимость в нём как была, так и будет». Срджан слушал молча: вялый, постаревший и осунувшийся, он не возражал. Не было необходимости.

Таким он и вышел к своему отряду. К тем случайным людям, которые стали его подчинёнными. – Смирно! – крикнул Срджан. На звук его голоса по забытой, но теперь вспомнившейся привычке, все встали подобрав животы и вытянув спины.

– С сегодняшнего дня я ваш командир, называйте меня майором, а слушайте меня крепко. Как не слушали бы даже Бога, которого впрочем вы и не слушали, поскольку, если бы слушали, то не оказались бы здесь. Слушайте меня крепко, как свой страх. Как страх собственной смерти. Ясно?!

Пятьдесят голосов ответили: – Ясно!

За Срджаном тенью стоял Кукловод, глядя на тела, которые принесли ему деньги и теперь стоят, готовые ехать к черту на рога и там оставить свои кости. Кукловод наслаждался их готовностью умереть, их потаённым страхом, их мечтами и надеждами. Люди весьма падки на золото, но на мечты – куда больше. И сейчас – он впитывал их страхи и мечты. А больше всего наслаждался он страхами и надеждой майора Срджана Малешевича, последнего из рода Малешевичей, который, презрев бытие своё, шагнул на тропу войны. Выбрав её как форму жизни. Навсегда.