Братья учились на факультете физической культуры и были убеждены, что это единственное место, за исключением ринга, где их недюжинная сила может привести к успеху. В годы их молодости криминал ещё считался делом наказуемым и постыдным. Младжан – старший из братьев, высокий, атлетического телосложения, быстрый и подвижный, словно кот, был во время войны лейтенантом в подразделении Срджана. Симпатяга с немного резкими движениями и тёмными умными и осторожными глазами он любил одеваться красиво, чтобы всё было по размеру и сочеталось. Даже на войне был щеголем, не опускаясь и тщательно бреясь в условиях, когда многие просто махнули на себя рукой, обрастая бородой по уши.

Мрджан, младше его на два года был громадным детиной, ростом более двух метров, чьи детские голубые глаза плохо сочетались с огромными ковшами ладоней. Говорил он редко и мало, а ещё реже отвечал на вопросы. Мрджан считал, что если человек что-то сказал, то значит это и должен сделать, а если не может, то и слова тратить не следует. Спокойный, медлительный, любитель выпиливать безделушки из дерева или рамочки для фотографий или иконок, он не хранил свои поделки – часть раздавал, часть терял, но никогда не продавал. За своим за старшим братом Младжаном он следовал по жизни без вопросов и сомнений. И вместе с ним оказался в подразделении Срджана, вслед за братом признал Срджана Малешевича своим вождём, затем назвал другом и побратимом, а впоследствии и кумом. Мрджан не преувеличивал, когда говорил, что женился лишь для того, чтобы получить такого вот кума. И пока другие посмеивались, слушая его речи, он спокойно и немного торжественно повторял, что женщин на свете много, а настоящих людей – мало. И добавлял, что кума, в отличие от брата, выбираешь сам.

Они были близки настолько, что делили друг с другом всё: одежду, деньги, иногда даже женщин. Вместе ушли на войну, вместе демобилизовались. И сейчас вместе сидели, пьянея больше от разговора, чем от плохой слабенькой ракии. Сидели под иконой со скорбным святым ликом, перед которым никогда не зажигалась пластмассовая дешёвая лампадка и делили горесть совместных воспоминаний.

Говорили они всегда о чем угодно, только не о войне, хотя разговор о тех временах был непрерывным. Но вслух говорить о ней они избегали, понимая друг друга с полуслова. А на вопросы любопытных давали короткие и скучные ответы, и даже принимая выпивку, поставленную в их честь, они не стремились поделиться простой и страшной в нагой простоте правдой, не спешили тешить народ армейскими байками, смешными и страшными. Когда они выпивали слишком много и алкоголь убаюкивал их разум, лишая его осторожности и обволакивая печалью, они заводили разговор друг с другом. Поначалу тихо, медленно, с расстановкой, затем всё быстрее и громче, пока совсем не слушая друг друга. Если же в этот момент в разговор включался какой-то слишком настырный или любопытный посторонний слушатель, то Срджан скалясь цедил, что никакой войны не было, а даже если и была, то закончилась она победой. Победой мультиэтнической, мультиконфессиональной, объединённой кантональной Боснии. И, смеясь, добавлял, что зря говорят, что нет войны без побеждённых, поскольку в Боснии, как он видит, победили все. Все, кроме них, нервных и злых, вечно страдающих бессонницей. Выходило, что лишь для них не наступил мир, и эта новая дивная постдейтонская единственно возможная жизнь не признаёт их и не принимает. Те, кто когда-то принимал решения о начале войны, были теми, кто потом принимал решение о принуждении к миру, и теми, кто ныне опять принимает решения, являя собой наглядный пример того, что не было ни войны, ни поражения, ни победы, ни даже тени смысла. Все прежние политики оставались на своих местах и только выглядели как-то праведнее, чище и моложе, чем раньше. И также пламенно проповедовали мир, как ранее взывали к патриотизму и вели в бой. Победители хорошо друг друга понимают, между ними нет споров и недоговорённости, и в этом мире счастливых победителей нет места бедным проигравшим. Для проигравших выбор всегда до неприличия ограничен, поэтому они всегда виноваты и перед другими и перед собой.

Луи де Вилье не любил летать, особенно регулярными линиями. В этот раз даже бизнес-класс, в кожаном кресле которого он разместился недовольно, не уменьшил ощущения дискомфорта при взгляде на толпы пассажиров, спешащих по своим делам и не подозревающих о его исключительности и важной решающей миссии. В ответ полковник, чувствуя тайное превосходство над этими людишками, раздувал образ от собственного величия, наслаждаясь собой воображаемым. И хоть он и осознавал, что это снобизм, но оправдывал себя, говоря, что ничего в этом постыдного нет, и всегда были чернь и элита. Он чувствовал, что знание неких тайн, пусть иногда воображаемых или постыдных выделяет его из среднестатистической массы. Он знал то, о чем они даже не подозревали. Знал, что каждая их шоколадка, каждый вояж, каждый митинг в защиту китов ли или выдр – это результат его работы. Его и его людей, которые управляют толпой, дёргая её за верёвочки. Люди и народы за пределами бывшего железного занавеса осознавали его существование гораздо яснее, поскольку ими манипулировали грубее и зримей. Сограждане же де Вилье, не чувствовали мягкой руки кукловода, не видели его и были уверены в своей свободе. Впрочем он иногда сомневался, а думают ли они вообще и нужна ли им вообще какая либо правда. Именно за это он так ненавидел всех этих, развращённых и защищённых гражданскими свободами и избирательным правом, молокососов. Вернее, не столько ненавидел, сколько презирал, ведь ненависть – это важное и дорогостоящее чувство, которое следовало беречь для гражданских войн. Выработанная привычка держать в тайне многое заставила де Вилье лететь обычным туристическим рейсом, что дало ему возможность не информировать о своих намерениях сонных австрийских союзников, предоставляя им возможность спокойно жить, наращивая жирок. Сейчас он – де Вилье – типичный представитель среднего класса, отправившийся в небольшое путешествие по осколкам некогда могущественной империи.

Прогуливаясь перед полётом по венским улицам, он наблюдал как позолота с резных вывесок отражается в золоте головок нижнеавстрийских официанток, и оттуда стекает солнечным кружевом, озаряя мостовые славной имперской столицы. Слышал как отдаётся эхо многочисленных туристических каблуков в залах музея истории, чьё величие и слава покоится на выстреле Гаврила Принципа. Он глазел на кондитерские, где в дерзком великолепии на антикварной посуде, назло прошлому и невзирая на проигранные войны, красовался торт Sacher. В толпе туристов перед Cafe Hawelka на Dorotheergasse полковник де Вилье вполне осознавал, что империи никогда не умирают, поскольку истинное величие потерять нельзя. Как нельзя потерять белое облако купола здания в стиле барокко, плывущее над прекрасным голубым Дунаем, чьи ласковые волны, покидая зелень шварцвальдских лесов, будут темнеть и темнеть, пока не превратятся в грозное чужое Чёрное море.

Зелёные кованые столики с полукруглыми стульями кофеен-кондитерских радушно принимали в свои объятия пёстрый человеческий поток, состоящий из туристов, мелких воришек и некоторого количества людей с размытой биографией и цепкими взглядами. Бывшие шпионы, оставшиеся без работы и дела после того, как потеряли своих врагов, вели себя как сводники с автовокзалов. Этот винегрет «бывших» позабавил де Вилье, напомнив ему фильмы Бергмана и легенды, которые рассказывали все разведчики мира в те времена до падения Стены, когда всё было проще, хотя и не так наивно, как это кажется нам нынешним.

В самой глубине кофейни, сидя лицом ко входу, его ожидал Кукловод. В его спокойно сложенных ладонях между пальцами застыли серебряные чётки, а беспокойные глаза спрятались за квадратной оправой чёрных солнцезащитных очков Ray Ban. С седыми редкими волосами, аккуратно зачёсанными, с лицом более добродушным, чем нужно, в безупречном крахмальном воротничке, чуть смягчённом капелькой чистого дезодорированного пота, увидев его, он растянул губы в целлулоидной улыбке и сердечно, а посему неискренне, ответил на рукопожатие полковника.

Кукловод и де Вилье дождались, чтобы забегавшаяся за день официантка приняла заказ, а затем без ненужных вступлений приступили к составлению списка пушечного мяса. К составлению списка тел, имеющих военный опыт и готовых на все, списка тех, которым терять нечего и которые готовы заложить жизнь свою за сберегательный счёт, открытый на их имя в той стране, которую они укажут. В качестве приманки решено было также упомянуть повышение в чинах и дальнейшее сотрудничество.

– Для тех, кто выживет! – беззвучно хохотнул Кукловод с которым у де Вилье давно сложилось полное взаимопонимание, несмотря на то, что Кукловод по-французски говорил плохо, а по-английски ещё хуже.

Деньги не давали возникнуть между ними стене непонимания – так себе однажды объяснил этот феномен де Вилье. Было решено, что люди Кукловода начнут вербовку в Боснии и Сербии. За каждого человека следует награда, ведь правительство Французской Республики умеет быть (опять смешок) благодарным. Войны не прекратятся никогда, они лишь меняют свой облик, их, что бы там ни думали янки, ведут и выигрывают люди, а не компьютеры.

– Местом назначения будет Заир, а с электричеством там проблемы, не говоря уже об интернете! – усмехнулся де Вилье, подчёркивая, что секретность миссии будет обеспечена.

– Зато бриллиантов там с лихвой! – добавил Кукловод.

Транспорт и вооружение решено было сделать заботой Кукловода: ему доставят столько средств, сколько он посчитает нужным заявить. Всё необходимо делать очень тщательно и очень осторожно, – предупредил его де Вилье вполголоса, исподтишка наблюдая за лицами, сидящими за соседними столиками.

– В год выборов любой скандал может быть судьбоносным. Ни один след не должен вести к западным властям. Если что-то вскроется, то ответственность должна лечь на плечи кого-то, кто связан с Балканами.

Для надёжности Кукловоду следовало бы установить контакты с сербской службой безопасности. Те, возгордившись, что их высоко ценят и что им доверили тайну, таким образом, будут считать себя партнёрами, что очень будет кстати, если что-то пойдёт не так. – Они не побрезгуют никакой работой, – продолжил полковник голосом человека, которого опыт научил, что деньги если не стирают полностью границу человеческой порядочности, то значительно её уменьшают. – А если всё же не согласятся, то можете обратиться к другому балканскому народу, указав, что их враги или союзники отказались: обычно этого достаточно, чтобы получить расположение и тех, и других. В остальном, они и так жаждут оказать нам любую услугу, так как думают, что в какой-то момент им за это воздастся. Они никогда не понимали и не верили в то, что для цивилизованной Европы всё они – на одно лицо: ничем не примечательные, едва приученные к порядку и окультуренные дикари – сказал полковник, обмениваясь с Кукловодом понимающими взглядами.

– Цивилизованные народы вовсе не должны держать слово, данное дикарям.

Кукловод кивнул, соглашаясь и улыбкой скрепил договор. С мусульманами, хорватами и сербами он работал часто и умел делать это безукоризненно:

– У нас у всех одна мать, просто она по ошибке отдавалась разным отцам – втолковывал он людям, с которыми вёл свои дела и которым никогда не глядел в глаза, ограничивая контакты вялым пожатием руки в которой спящей змеёй грелись серебряные чётки. На встречах Кукловода и его так называемых партнёров, интересных той пёстрой незначительностью различий, которая толкала их уничтожать друг друга, споров не было. В работе с ним они применяли уроки, полученные на западе и исходили из сходства, а не отличий, которые хранили в сердце своём как память о единокровном сиротстве.

Де Вилье, вынимая одну за другой сигариллы из пачки и уничтожая их в пепельнице после пары затяжек, подал знак, что встреча подходит к концу. Кукловод хоть и был ему в чем-то близок и понятен, но был также невыносимо противен: простой работорговец без собственных идей и убеждений, человек, верить которому нельзя. И пусть после долгих лет сотрудничества сугроб недоверия подтаял, но всё равно между ними было достаточно холодной осторожности. Кукловод же с приклеенной улыбкой глядел на полковника, окутанного дымом уничтожаемых им сигарилл и презирал за высокомерие, которое он считал слабостью, за стремление придать себе больше важности, чем есть на самом деле и за барскую надменную глупость человека, уверенного в ничтожестве мира, огромного и чужого, находящегося за оградой европейского уютного изолятора.

Кукловод также не питал особой симпатии ни к своим согражданам и соотечественникам, истинным компатриотом он считал личный денежный капитал, хотя иногда в глубине души и признавал, что хотел бы быть изначально частью европейского дивного и стерильного мира, что заставило бы де Вилье общаться с ним на равных. Это желание – встать вровень с миром сильных чувствовалось во всем: в поведении, одежде, даже в этих нарочитых киношных очках. Но, увы, беседы наподобие этой, снова и снова убеждали Кукловода, что ни он, ни его дети никогда не смогут преодолеть этот незримый и такой крепкий и ощутимый барьер. И дело – не в деньгах, врёт капитализм об обществе равных возможностей. Впрочем, к черту капитализм и дивный мир, создаваемый им.

Закончив встречу, мужчины попрощались равнодушно и расстались с видом случайно встретившихся едва знакомых людей. Де Вилье посмотрел на часы Patek Philippe — до рейса было свободных ещё часа три. Размеренными шагами, мало отличаясь от обыкновенных туристов, полковник легко смешался с толпой: тень в море подобных. Утонув в море престарелых пар, наконец-то осуществивших мечту повидать мир, закрутившись в вихре разноцветных рубашек, японских камер и путешествий в кредит, де Вилье продвигался вперёд, морща нос от запаха потных тел и их затхлых тривиальных желаний и радостей.

Покинув пёструю смесь людей и языков, Кукловод, отыскал на парковке за автостанцией свой зелёный металлик Mercedes Benz Karavan, где ожидала его крупная, может даже полнее чем нужно, блондинка, чьи волосы также были чуть светлее, чем нужно, а толстая змейка золотой цепочки на груди чуть желтее, чем следовало бы. Это была супруга Кукловода, а на заднем сидении томились два черноволосых потных мальчугана. Не обращая внимания на извинения мужа, она завела какую-то свою историю, то укоряя его, то рассказывая о своих покупках. Кукловод сел в автомобиль, погладив детские головы мальчишек с той нежностью, на которую он, по мнению де Вилье, не был способен, и двинулся домой.

Подобно тому, как обманный мир заменил правдивую войну, так и лживые военные идеи стали частью реальной жизни. Для Срджана, Мрджана и Младжана – детей, сформировавшихся и возмужавших на войне, в этом мире подразумеваемой лжи не было места. Их самих, их имена и лица мир стремился забыть, как чуждых подкидышей. Их вынуждены были терпеть, но их стыдились и терпели, когда не удавалось скрыть от дорогих неожиданных иностранных незваных гостей. Поначалу они не хотели смириться с такой ролью. Они не считали свою молодость унизительной. Это были страшные времена, оставившие страшные воспоминания, которые хотелось забыть как кошмарный сон, но это была их молодость, за которую сейчас, так навязывало им общество, они были должны каяться и считать преступной. Ими перестали гордиться и перестали ставить их в пример, хотя раньше носились с ними как с полковым знаменем. Они уже не удивлялись натыкаясь на отказ, где им предлагалось потерпеть и подождать, они уже привыкли к бегающим глазам и неуверенным слова, что всё наладится и вернутся старые добрые времена. Они больше не хмурились, когда вчерашние приятели совали им в их ладони, вспотевшие от стыда, мятые купюры в ответ на их просьбу о работе, в ответ на их дружески протянутую руку. Они стали привыкать к новым правилам игры этого нового мира, в создании которого когда-то сами принимали прямое участие. Он был плох, несправедлив и несовершенен этот мир, поэтому они не имели прав и оснований гордиться результатом своих трудов.

По приезде в Сербию они делали то, что, по их мнению, умели делать лучше всего: подрабатывали вышибалами в ночных клубах, публичных домах и на дискотеках, корешились с бандитами или с теми, кто воображал себя ими. Вечно полупьяные, окружённые проститутками всех мастей, которых они защищали, они остро ощущали собственную продажность. Будучи ещё молодыми, они на жизнь смотрели всё повидавшими пожившими глазами, которым знаком запах страха и бремя зависти. Зависти к тем, кто прожил свою молодость достойнее и лучше. Наступившее ожидаемое завтра застало их врасплох, сбило их с толку и оказалось, что желание пережить военную ночь и встретить победное утро не награда, а суровое наказание.

– И что теперь? – спросил Мрджан, потягиваясь так что заскрипел деревянный расшатанный стул.

– Говорят, что собирают отряд в Африку – продолжил Младжан. – Слышал пару дней назад от Жёлтого, ты его должен помнить, он служил с нами, но был комиссован из-за грыжи, хотя на самом деле дал на лапу докторам, так вот, он всегда во что-то ввязывается. – Какая ещё Африка, какой отряд? – заинтересовался Мрджан. – Срджан, ты веришь вракам этого придурка?

– А чему тут не верить? – ответил Срджан, взглянув на братьев Делич. – Если бы он сказал, что ему предложили какую-то достойную работу, я бы не поверил, но ведь нас приглашают на бойню, так что вполне вероятно, что всё это правда.

– Да оставьте вы всё это, отряды и Африку, ну хотя бы ты, Срджан! – выпрямив больную спину, в разговор вмешался хозяин буфета Миле, всё это время их внимательно слушающий. – Мало ли вам было в жизни бойни? С ума посходили, мать вашу, идите разгружайте уголь, всё лучше, чем сдохнуть у чёрта на куличках ни за грош. – Вот, значит, как говоришь, Миле. Уголь лучше, чем сдохнуть у чёрта на куличках. А вот скажи мне честно, что может быть хуже нашего нынешнего положения и что, по-твоему, нас ждёт, если мы останемся здесь? И как сейчас живут остальные, те, кому были нужны тогда? Читают лекции по Оксфордам задрав носы и о нас забыли напрочь. Не думаешь ли ты, Миле, что нас ждут большие пенсии и торжественные линейки в школах, где мы будем рассказывать детишкам воспоминания о войне, как, например, уже лет пятьдесят рассказывают твои старики, после чего их, вручив им путёвки, отправляют на лечение в пансионат? А может, ты найдёшь нам работу? Нашёл ведь своему Васе. Вот ты сюда таскаешь портреты Караджича, а сын у тебя в кантональной полиции, которую создали те, с кем он когда-то боролся. Как же меня от вас тошнит, разжиревшие ондатры! – рубанул в ответ Срджан резко и сразу же замолчал, стиснув зубы, как всегда делал в минуты приступа злости. – Да что со всеми вами сегодня, уже и слова нельзя сказать! всё, валите по домам, довольно! – буркнул Миле, кидая на барную стойку грязную тряпку и собираясь закрыть буфет.

Вечернее препровождение Срджана, Мрджана и Младжана всегда заканчивались одинаково – недоумением от бессмысленно проведённом времени и отвращением к новому дню, который, несмотря ни на что, всё же маячит впереди. Не сказав ни слова в ответ (а к чему лишние слова?) они встали и вышли в ночь, где молча распрощались, зная, что вечером встретятся на том же самом месте, и потечёт привычный, скучный и бессмысленный разговор.