Меня ошибочно любили
Златые женщины твои.
Меня случайно не убили
враги твои – враги мои.
Долдонили, меня позоря,
твои начальственные лбы,
что выносить не надо сора,
пойми, мол, из чужой избы.
Друзей безмолвно провожаю
и осуждать их не берусь.
Страна моя, изба чужая,
а я с тобою остаюсь.
Твоих успехов череда —
не для меня, не для меня.
А для меня твоя война,
а для меня твоя беда.
1976
А легко ль переносить,
сдерживать себя, крепиться,
постепенно научиться
в непроглядном рабстве жить?
И навеки кротким стать,
чтоб не выйти из терпенья,
угасая постепенно,
и смиряться и прощать?
Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?
А потом до той зимы…
А случится, и до лета,
ну, случится, до тюрьмы
(где-то в смысле шутки это).
И не то перетерпели!
Ведь не мы одни. Теперь
терпят все – и те и эти,
но доколе так терпеть и
сколько можно так терпеть!
Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?..
1973
Недобросовестность, ты выживешь,
владея средствами простыми:
так осторожна перед высшими —
небрежна перед остальными,
так невнимательно рассеянна,
ты выше всех земных сует.
Ты, бесшабашная, весенняя,
как бы талант и как бы свет…
Нестойкий, ненадежный мир
невыполненных обещаний,
пивных, запущенных квартир,
потерь, обид, судов, прощаний.
Недобросовестность в молчании
свершает беззаботный пир.
Гордый город Москва.
Там начальство в велюровых шляпах.
Там талант на таланте,
и тоже причастны к верхам.
Там вручают награды,
свершают торжественный шабаш.
На угрюмых столах
там безумных бумаг ворохá.
Там клыки как штыки
и любовны лихие улыбки.
Там по пропуску, скромно —
в обширный глухой кабинет.
Там подловят тебя
на твоей нестоличной ошибке.
И готов. И позор.
И на двор. И обратный билет.
Там автобусы
иногородних везут за добычей,
от щедрот неизведанных
в ЦУМе иль в ГУМе вкусить.
Гордый город Москва.
Вознеслась в магазинном величье
и на алчную родину
пристальным глазом косит.
1985
Время, ты незапятнано.
Поглощенные Летою,
оживают распятые,
исчезают воспетые.
Колокольные звоны
память прочили вечную —
вспоминаем казненных.
забываем увенчанных.
Солнечным сиянием пронизан,
ветром революции несом,
над землей парит социализм
с получеловеческим лицом.
1978
Медленные приближались даты,
чтоб настать и промелькнуть тотчас.
Как мы ждали праздников когда-то!
Как они обманывали нас…
Ушел кровавый день вчерашний,
и этот сходит день на нет.
Жива еще планета наша.
Одна средь неживых планет.
Гии Данелии
Мы самоеды —
себя грызущие.
Вам наши беды —
потехи сущие.
В парадном зале
нам не веселье.
Не к месту встали,
некстати сели.
Любовным нежностям
не верим, где там!
За что, мол, не за что!
Мы самоеды.
Уже и седы —
стыдясь, скорбя,
не жрем соседей.
едим себя.
Первый раз в жизни
я перестал понимать:
как жить? Что делать? Ради чего?
Едва слышу,
что кто-то все это знает
и у него все в порядке, —
скорей бегу спросить:
почему у вас все в порядке?
Как вы этого добились?
Но у каждого свои причины,
а мне ничего не помогает.
Может быть, уже пора опускаться?
Но долго опускаться скучно,
а жить осталось еще порядочно.
А может быть, пора уже стать мудрым?
Так я – с удовольствием!
Но в каком смысле?
Что мне надо мудро понять?
Как жить? Что делать? Ради чего?
Но ведь именно этого
я и не могу понять!..
Я не буду зависеть от
разгильдяев, от негодяев,
от несчетных дневных забот,
от нелюбящих, нелюбимых,
уважающих нас и не
уважающих – мимо, мимо!
Я от этого в стороне.
На утерю (плюс ко всему) пропуска на работу.
Все беды встали на порог.
Что ж, лезьте!
Одну бы как-то превозмог.
Но – вместе!
А у знакомых отпуска,
месяц осенний.
Один в квартире – вот тоска!
Вот невезенье!
К тому ж посеял, все ищу
пропуск…
Что там свистит? То я лечу
в пропасть.
Ушла поэзия. Укрылась
в тени гористой.
Совсем ушла. Сложила крылья,
как говорится.
Казалось, с ней не будет слада!
С ней – в путь тернистый.
Мечты, мечты, где ваша сладость? —
как говорится.
Так запросто входила в дом,
садилась рядом!..
Живем неплохо, хлеб жуем,
как говорится.
Нашел никем не занятое место.
Стоять на нем назначила судьба.
О вашей жизни долетают вести,
забавные, летят ко мне сюда.
Телеанкеты и телевопросы.
Такие есть, что не найдешь ответ!
Вот: «Что такое счастье?»
Все непросто.
«Ты счастлив?»
«Да».
«А если честно?»
«Нет».
Михаилу Козакову
Виновных я клеймил, ликуя.
Теперь иная полоса…
Себя виню, себя кляну я.
Одна вина сменить другую
спешит, дав третьей полчаса.
Открыться жизни! Распахнуть наружу
окно мое. Я сон души нарушу!
Как долго заперта была в глуши.
Распахнута душа моя, дыши!
Смотри во все глаза, что происходит
в открытом мире! Появился СПИД!
Кто едет, кто дорогу переходит.
Кто в семь проснулся, кто до часу спит!
Какие толпы населяют землю!
Какие дети на траве растут!
Как наш народ теледебатам внемлет!
Какие компроматы реют тут!
Какие перемены происходят!
То к лучшему, то к худшему они.
Какие громы в поднебесье бродят…
Проснулась ты, душа моя?
Усни.
1998
Проступок, промашка. Оплошность.
Почти незаметна она.
Напрасно сорвался. И – в прошлом.
Проступок. Еще не вина.
Не знать угрызений, не ведать…
Что совести пара прорех!
Жизнь эта пока что из света.
Был грех, посмеешься, был грех.
Не время еще покаянью,
и слово такое смешно.
Вина потревожит и канет,
как не было. Было – прошло.
Но где-то копилось возмездье.
Не скрыться, не спрятать лица.
Отныне судьба моя – вместе
с возмездьем прожить до конца.
Одних обидел – знаю, виноват.
Тогда подумалось – и это минет.
Но те грехи нас догоняют ныне.
Забудешь – вспомнишь – снова тяготят.
Других задел без умысла, невольно.
Нечаянно, поверьте, не хотел.
Я просто шел, погодою довольный,
а вот – задел. Напрасно. Между дел.
Без этих мыслей не проходит дня.
Грехи мои, догнали вы меня.
Грехи, и ошибки, и кляксы на жизни.
Смолчал, когда надо ответить,
Сорвался, где надо смолчать.
Стыды, и ошибки, и черные мысли к рассвету
У каждого мысли свои и по-своему мучат.
А жизнь моя – это подарок.
Война подарила ее или Бог подарил, неизвестно.
Не быть благодарным грешно…
Я судьей себе стал, палачом.
Что ни день, то казню себя заново.
А тогда – было все нипочем…
Вот за это несу наказание.
Все удачи, успехи по сути
Позабыты. И тяжкие сны…
Сколько было дурацких поступков!
Оказалось, они и грешны.
Не начальник, не хам и не вор,
и, сдается, не зол и не жаден.
Но выносит судья приговор.
Не один приговор – десять за день.
Казалось, жалкой жизни не стерпеть:
тогда уж лучше кувыркнуться с кручи.
Казалось, если несвобода – лучше
совсем не жить. Тогда уж лучше смерть.
Но – самого себя смешной осколок —
живу, бреду, скудея по пути.
Я знать не знал тогда вначале, сколько
смогу, приноровясь, перенести.
Друзей моей юности нет
Их годы войны помололи.
Они – в поле боя и боли,
а я в поле бега от бед.
Не верить в будущий прогресс,
а вовсе, мол, прогресса нет?
А есть собес, и есть обвес,
и просто есть полет планет?
В неведомое, черт возьми,
и непосильное уму?..
Грузи свой скарб, вози, вози,
носи, носи свою суму,
скучай средь торжества торжеств,
не верь среди бесчинства тайн.
И гордо знай, что жесть есть жесть,
Песок – песок, трамвай – трамвай.
Рабом кромешной суеты
из тьмы бежать в другую тьму?
Не верить в высшее, чем ты?
Не поклоняться ничему?
1979
Полоса неудач,
то ль хихикай, то ли плачь.
Не денешься никуда —
полоса стыда.
Так и ходишь полосат:
бед полоса…
Но вдруг – что такое?
Нечто вроде покоя.
Нечто вроде снова
каких-то сил.
Ты не так уж скован,
не так уж хил.
Друзья подали вести,
думал, нет их нигде.
А они, как известно,
познаются в беде.
Простые заботы,
охота работать.
Сегодня суббота,
плохая погода.
Но там – воскресенье,
два выходных.
Удача? Везенье?
Живут и без них.
Он был веселый человек
и любил все веселое:
веселую музыку —
и сам что-то свиристел на чем-то,
веселые пляски,
когда веселые девушки
что-то одинаковое ножками,
и одинаковое ручками,
и забавное золотыми головками.
Он любил хорошую погоду,
когда все светится, даже то,
чему, казалось, никак не положено.
Его специально звали в гости,
чтобы он там всех веселил.
Но время шло…
Собирались по-прежнему компании,
но уже не такие молодые,
и многим уже не до веселья,
а он все веселится!
Наконец, это веселье
стало просто подозрительным
(серьезное время, никому не до веселья),
и его – трах! —
в психиатрическую больницу.
Вот тут он оказался на месте:
врачи его любили,
и сиделки любили,
и больные любили,
и все, как один, жалели,
когда он – бац! – об стенку головой.
О проекте
О подписке