Славка денег накопил, книгу сам купил «Играй мой баян», а баяна у него все не было. То одно, то пятое, то десятое, как говорила в таких случаях соседка, Ленькина мать. Но в ту субботу все сказочно сошлось: дождь не тюкал вредно по стеклу, мать не пошла на работу, и, главное, Ленька сказал: «Добро!»
Поехали они в Москву, поплутали по переходам, очутились в музыкальной комиссионке. Замерли у прилавка, за которым суетился в белой рубашке с черной бабочке толстый продавец, хитрый, и стояли на стеллажах и полу гармошки, баяны, аккордеоны, какие-то дудки в черных ящиках. Штук двадцать было баянов. И все трое смотрели на них неотрывно. Ленька – взглядом знатока, маэстро. Славка – с замиранием сердца. Мать его – с благоговением и страхом.
– Так, – важно протянул жилпоселовский баянист и чуть не убил Славку: – Ничего путевого за 60 рублей нет.
– Может, все-таки полубаян? – несмело молвила мать Славки, но Ленька поставил ее на место:
– На полубаяне – полуигра.
– Поучится, а потом …
– Поверьте, я-то знаю.
Славка в полуобморочном состоянии водил глазами по стеллажам и с ужасом думал: «А вдруг Ленька поддастся?! Позору будет! Полуцыганочка, полутанго, полурок – полу-Славка!» Выйдут в круг полулюди на одной ноге с одной рукой и будут полудрыгаться под его полумузыку, как микробы какие-нибудь, инфузории без туфелек.
– В чем загвоздка, мамаша? – подвернулся на беду продавец. – Полубаян? Прекрасно, скажу вам. Дешево и сердито. Легче держать, а значит, и легче играть. Научится, окрепнет – купите полный.
– А, сынок?
А у сынка язык одеревенел, в глазах круги зашевелились – мелкие баянные кнопки – басовые и голосовые – вперемешку. «Так и знал», – обреченно свесил он голову.
– Ну-ка, дядя, тот покажи. – Ленька протянул руку, указал на черный, блестящий, без царапин, то есть совсем новый инструмент, на котором стояла строгая табличка: 90 р.
– Дороговато для мальца, – ехидно шевельнулась «бабочка» под горлом продавца, но баян он подал, а куда ему деваться, если Ленька шпагой руку вперед: вон тот и точка.
– Может, я его себе куплю. – Баянист успокоил на время мать Славки, пробежался по клавишам. – Вещь! – сказал торжественно, а черный блестящий баян бедного Славку очаровал: какие клавиши, какой четкий звук, как красиво растопыриваются меха, как вообще он блестит здорово!
– Я бы мальцу полубаян рекомендовал. – Черная «бабочка», видно, очень захотела, чтобы ее поймали и засушили на гербарий.
Славка даже пожалел, что не было у него сачка, посмотрел на мать, как всегда смотрел, если у него чего-нибудь не хватало жизненно-важного, очень необходимого, и… обрадовался сын! В глазах мамкиных он увидел таинственный огонек – и ей понравился баян! Она глядела на Леньку, на прекрасный инструмент, на Славкино очарованное отражение в зеркальном блеске лака, и наконец она улыбнулась:
– У меня девяносто два рубля. На обратную дорогу хватит.
– Вещь! – обрадовался и Ленька. – Сделан, видите, год назад. Новяк!
Купили!
Дома Славка уговорил Леньку показать пару пьес: «Русского» и «Барыню». Долго Ломал пальцы, получилось, запомнил. Потом бегал по поселку, хвалился друзьям, к полуночи пришел домой, лег в кровать, сказал, рассматривая черный свой блестящий баян:
– Мам, подай мне его. Потренируюсь.
Поднял подушку, приподнялся. Мать дала, удивленная и довольная, инструмент, он поиграл немного, притомился, уложил баян рядом и заснул, загадав желание: «Может, Ленька завтра „цыганочку“ покажет».
Подъезд ошарашил теплом батарей, сухим пыльным воздухом, тишиной. Тихо. Сдавленный скрип ступеней. Тревога на душе.
«Никто полы не моет на лестнице. Мамка всю очередь перепутала. Ждут ее, бестолковые!»
На кухне никого. У соседей приглушенный дверью бубнеж дяди Леши: учит сына жить: «Шоколад пачками жрешь, а учиться не хочешь, дубина стоеросовая!»
В комнате неуют-тоска. Вчера прибрался, полы вымыл, а все равно не сидится, не лежится, ничего не хочется делать! И «шоколадный воспитатель» разошелся: гудит, давит на уши.
– Ты с ними осторожней. Злые они, как черти, – говорил дядя Леша, когда в квартиру въехала семья глухонемых.
Но ведь глухонемые тетя Варя и дядя Коля никогда на него не злились! Вдобавок, Вовка, их старший сын, был мировой парень. Он ничего не жалел. Корку черного натрет чесноком – отломит. Пистолет шпоночный смастерит – поможет. Крючки на пескаря раздобудет – даст один. К тому же рисовал он, как настоящий художник. Особенно хорошо получался у Вовки окруженный кустарником и загородкой белый дом у речки, холм, вечерняя луна над ним. Вовку хвалили, и Славке захотелось рисовать. Но у него даже луна не получалась.
Зашел он как-то к Вовке с альбомом, увидел знаменитую картину и хмыкнул грустно:
– Никогда так не получится!
– А ты не спеши. – Художник пододвинул его альбом к себе и быстрыми штрихами набросал контуры первой Славкиной работы. – Понял, как надо?
– Да! – Ученик стал судорожно копировать движения мастера и, как ему казалось, линии на бумаге.
– Неплохо. – Вовка вновь «подкорректировал» ластиком и карандашом Славкину работу, поясняя при этом: – Сильно не нажимай, чтобы стирать легче было, – а после очередной правки одобрительно вздохнул: – Кажись, ничего себе. Теперь закрашивай. Вот как это делается.
Славка ликовал: получились у него дом, луна и даже кусты!
– Очень хорошо! – поразилась мама, а тетя Варя, подняв большой палец, мыкнула: «Мы-мы-мы!»
Успех окрылил. Несколько дней Славка честно пытался стать художником, но дядя Леша, увидев его картину, вынес приговор:
– Вовкина работа.
– Сам он рисовал. – Учитель нахмурился и понес горшок сестренке.
– Так я и поверил, – усмехнулся знаток жилпоселовской живописи, а Славке сказал: – Не тушуйся. Малевать картины могут не все. А с ними ты не заигрывай. Злые они все и жадные.
«Ничего они не злые», – подумал Славка, но спорить в открытую со взрослым не решился.
А время между тем шло. Глухонемые вдруг купили дом в деревне Киселиха («Отхватили себе домину, жадюги!» – бурчал дядя Леша) и как-то внезапно переехали на новое место. Славка даже не простился с Вовкой, из-за чего долго переживал, пока мама не порадовала его:
– Завтра пойдем в Киселиху? С Вовиком встретишься.
…К деревне они подошли в полдень. Мама долго расспрашивала местных жителей о глухонемых. Славка искал домину, которую они отхватили. Наконец, какая-то старушка указала им дорогу:
– Вон туда ступайте, аккурат, последняя изба.
Миновав домины, дома и домики, они вышли в поле, которое начиналось за кособоким сараем, окруженным беззубым штакетником.
– Нам сюда. – Мама шагнула к калитке, Славка виновато шмыгнул носом.
А когда их впустили в низкое помещение и он увидел тетю Варю, радостно потянувшуюся к его голове, стало стыдно – почему он не поспорил с дядей Лешей?!
Хозяйка усадила его за стол, поставила стакан с варенцом, отрезала ломоть белого хлеба и «разговорилась» с мамой. Варенец вещь вкусная! Иногда на поселок приходили старушки из соседних деревень. Они «заламывали» цены, но в дни получки родители покупали детям варенец, простоквашу, молоко.
– Вова поехал на футбол, – «перевела» мама.
– У-у! Зря только шел в такую даль.
Но тетя Варя поставила на стол еще один стакан с варенцом, большую кружку компота, и грустить стало некогда. «Совсем они не жадные», – думал Славка, поглядывая на хозяйку и невольно «вникая» в то, о чем «говорила» она на сложном языке глухонемых.
«Ух ты! – удивлялся киселихинский обжора. – Они, оказывается, раньше и слышали и говорили! Потом ушли на фронт: она санитаркой, он автоматчиком. Вон, показывает, как раненых таскала. А тут дядю Колю ранило, она его на волокуше тащила. Да вдруг бахнула рядом бомба, оглоушила их: вон показывает взрыв. Какие же они злые, если они воевали?!»
Тетя Варя говорила о сражениях – это любому ясно. «Пух-пых», – помогала она себе тяжелым, непослушным языком, и взлетали мягкие руки, сердились глаза, надувались щеки, складывались в трубочку губы, как ругала она врага, как понимал ее гость, как обвинял себя: «Они воевали, а я не мог поспорить!»
На обратном пути, уже за деревней, он спросил маму:
– А у них медали есть?
– Не знаю, сынок, может, и есть.
– А как их оглоушило, расскажи!
– Как оглоушило? – Мама даже остановилась.
– Ну, тетя Варя рассказывала.
– А! Это она про пожар. Напарник дяди Коли (они с ним скотниками работают) уснул, а папироска упала, от нее все и загорелось. Хорошо, дядя Коля рядом оказался, пожар потушил, человека спас, коров. Премию ему дали, а про медаль… или я прослушала?
– А что же они не воевали, что ли?
– Они же глухонемые, сынок! Откуда ты взял?
Они еще играли «в войну», «старожилы» Жилпоселка, но уже говорили о женщинах. Всякое говорил: кто что знал.
В «кирпичной», еще не штукатуренной комнате спорили Игорь и Колька. Славка с Васькой слушали их молча, хотя и было у них желание вставить что-то свое. Но вот что?
Задиристый, с хитроватым прищуром Колька свободно говорил на женскую тему. У него получалось. Он как будто все знал.
– А, чепуха! Надо быть смелым, они это любят. Обнял, прижался к ней – хорошо! Она же вся горячая, как блин.
Блины он любил. Это знали. И, казалось, никто не усомнится в его словах, но Игорь, вытянувшийся за лето и давно заметивший на себе настороженные взгляды сверстниц, возразил веско, хотя и без напора:
– Этим их можно только напугать. Не все такие.
– Брось ты! – напирал Колька. – Будешь цацкаться с ними, скорее напугаешь.
– Ха! – усмехнулся Славка и быстро добавил: – Ты видел, как тетя Нина вчера дядю Петю мутузила? Такую и не обхватишь. Как врежет. Она, может, и горячая, только и руки у нее дай боже!
Его выслушали молча. Он был на два года моложе спорщиков и конечно же серьезных доводов пока привести не мог. Но Колька все же ответил ему:
– Эх, Славка! Да у них столько слабых мест есть!
– Ну и что? – не понял Славка.
– А то! Нужно только ткнуть ее разочек вот сюда, например. Она сразу как лягушка и все.
– А зачем тебе лягушка? – удивился Васька, до этого молча ковырявший глину на кирпичах у окна.
– Не нужна мне никакая лягушка! А это, чтобы не дралась.
– Куда? Вот сюда? – уточнил Славка, в сомнении тыкая себя в грудную клетку.
– В грудь, понимаешь! – бравировал Колька. – В левую или в правую. И если она у нее большая, ей же хуже. Точняк. Проверено. Мне братан говорил.
О проекте
О подписке