Все мы смертные, кроме вечно живых.

Григорий Стернин

ПРОЛОГ

...И вдруг наступила тишина. Едкий пороховой дым стелился плотным, темным туманом над искореженной высотой. Легкий весенний ветер не мог справиться с дымовой завесой, смешанной с отвратительным запахом СМЕРТИ. Только вершины гор, ставшие случайными свидетелями жесточайшей битвы, гордо возвышались над местом боя, недосягаемые ни для темно-серого смрада, ни для человеческого страдания. Они покрылись ярким весенним нарядом и красовались между собой на фоне чистейшего, безоблачного неба. Им, как и тем, кто развязал это безумие, было совершенно безразлично то, что произошло там, внизу, на уровне, куда интересы их не распространяются. По обоим склонам в самых неестественных позах лежало множество людей, вернее, то, что от них осталось после массированного артобстрела. В одной из воронок, наполовину присыпанный землей, с открытыми, полными навечно застывшей боли глазами, нашел свое последнее укрытие командир роты. Рядом – на расстоянии протянутой руки – догорал обезображенный до неузнаваемости труп капитана-десантника. И чуть поодаль – почти весь личный состав. Погибший, но не сдавший своих позиций, выполнивший до конца Воинский Долг. А метрах в десяти, не далее, – уничтоженный враг. Смерть смела все, что разделяло их в жизни, – идеологию и вероисповедание, национальность и возраст. Смерть в одно мгновение уравняла всех. И сейчас они лежали, с одинаково искаженными от боли и ненависти мертвыми лицами, с оружием в руках, в непосредственной близости друг от друга. Русский и белорус, чеченец и араб. Солдат Отчизны и платный наемник. Они уже не были врагами. Все они стали жертвами одной войны, одной политической схватки, цель которой – власть. А дым горящих камней, земли и человеческих тел постепенно поднимался ввысь, туда, к неприступным и равнодушным вершинам, унося с собой души погибших. Поднимался, чтобы там, надо всем живым, раствориться в чистом небе, в котором уже стали собираться стервятники, чутко уловившие запах обильно пролитой крови. Они парили, кровожадно всматриваясь вниз, где на безымянной высоте у Косых Ворот в неравном бою погибло сводное подразделение. Рота специального назначения!

* * *

Костя проснулся рано, на часах не было и шести утра. Открыв припухшие от обильного ночного возлияния глаза, нащупал рукой возле софы бутылку пива – непременный атрибут его похмельного пробуждения. Сделав несколько судорожных глотков, откинулся на подушку.

Сейчас должна отпустить тошнота, исчезнуть сухость во рту и ослабеть боль, раскалывающая череп пополам.

Он лежал и ждал облегчения. По мере того как похмелье неохотно отступало, к Косте возвращалась способность соображать.

Возникал вопрос, постоянный в такие мгновения, – что было вчера?

В редких случаях по утрам Костя более-менее помнил, что происходило на финальной стадии предыдущей пьянки. По большей части события бурной ночи память не хранила. Наверняка опять чего-нибудь «учудили» напоследок, после безумных, до предела извращенных оргий с девицами на дискотеке «У Паши».

Черт! Как же плохо. Водки бы, граммов сто.

– Мам! – крикнул Костя. – Мам!

Его крик был услышан, в комнату вошла мать.

– Проснулся, чудо?

– Проснулся. Знаешь, как мне плохо?

– Представляю.

– Налей, мам, грамм сто пятьдесят?

– Прямо в постель подать?

– Все равно.

– Тебе все равно. А мне – нет. Поднимайся, там, в холодильнике, есть немного коньяка, но прежде ответь, когда прекратится весь этот бардак?

– Мам, дай прийти в себя. Потом поговорим. Отчим, наверное, на кухне?

– Да, завтракает.

– Опять мораль начнет читать.

– А ты как хотел? Папа занимает высокий пост, я тоже, слава богу, не кухарка, а сын – не пойми что. Ты думаешь, о твоем поведении у нас на службе никому ничего не известно?

– Можно подумать, отчиму в его мэрии за меня мозги чистят.

– А ты думаешь, нет?

– Ладно, пошел я, мочи нет.

Костя, не одеваясь, в плавках, прошел на кухню.

Отчим доедал свою яичницу.

– Привет, – буркнул Костя.

– Здравствуй, здравствуй. Что это ты, не умывшись, не одевшись, и сразу в холодильник?

– Похмелиться хочу. – Костя не считал нужным скрывать свои намерения.

Он достал початую бутылку «Арарата», не наливая в рюмку, опрокинул содержимое в себя из горла.

– Фу, – поморщился отчим, – как так можно?

– Молча, папа, молча. Ты деньжат случаем не подбросишь?

– Деньги, между прочим, с неба не падают.

– У вас, в мэрии, падают. И не только с неба.

– Эх, Костя, Костя! – Отчим явно не хотел портить себе настроение. – Не пойму я тебя. Имеешь практически все. Не зависим ни от кого. Когда за ум возьмешься?

– Возьмусь, пап. – Костя достал из салатницы дольку помидора, бросил в рот. – Вот погуляю с годик, а потом все – очки на фейс и за учебники. И никаких пьянок. Учеба, учеба и еще раз учеба. Клянусь. Клянусь крутыми кроссовками, которые, кстати, ты обещал мне.

– Как ты хорошо помнишь, что обещают тебе, а вот своих обязательств исполнять не торопишься.

– Всему свое время, пап. И не надо только про свою «совковую» юность плакаться. Наслышан. Так дашь денег? Хоть сотню?

– Спрашивай у матери, она бюджет ведет.

– А ты из внебюджетных? Вон из рубашки так и выпирают! Поделись с больным сыном!

– Больным? Да на таких больных... ладно, пошел я. – Отчим встал, бросая на стол пятидесятирублевую купюру. – Хватит и полтинника.

После этого, поправив галстук, вышел.

– Козел, – произнес Костя вслед, – сам каждый день тысячами таскает, а сотню зажал. Ну и черт с ним. Мамуля подкинет еще. Деньги будут.

Костя присел за стол, закурил «Парламент» отчима. Курить он начал в десятом классе. Сразу и при всех. «Предки» поахали-поохали, смирились.

Курил Костя и думал: что же было ночью? Чем все кончилось? Бухать они начали у Паши с утра. Потом потусовались у Эдика. Затем к Валере завалили. У того родители уже второй год за бугром пашут, ежемесячно зеленые шлют на бабку. По-моему, как раз баксы и поступили, иначе чего они тогда в обменнике меняли? Точно, вспомнил – триста баксов.

Потом разъехались. Эдик с Валерой в институты свои, отметиться. Он же, Костя, вернулся домой. Домработница Зина заканчивала уборку, и он завалился спать. Пока удается проследить ход событий.

Разбудил его тот же Эдик, и они ломанулись к «Паше».

Начали с пива, потом – как всегда. Тогда-то и девочки подкатили. Это он помнил. А вот что было дальше? Какая-то бабец. Базар с ней. Вместе вроде не пили. Вернее, он один пил. Улица. Дождь. Потом... а вот потом все покрыто, как говорится, мраком. Переспал с ней? Или нет? И что же было дальше?

Костя напрягал извилины, но ничего путного вспомнить не мог.

На кухню вошла мать.

– Ты так и будешь в трусах сидеть?

– А чего? Я – дома.

– Но и дома надо соблюдать приличия. Я хоть и мать, но, в первую очередь, – женщина. Имей такт.

– Ладно. Сейчас оденусь. Слушай, мам, мне двести рублей надо.

– Что так мало? Мог бы и больше запросить.

– Дай больше, но я вчера занял двести у пацана одного – отдать надо.

– Иди оденься, поговорим серьезно.

– Но деньги дашь? А то неудобно получится.

– Ну сколько тебе одно и то же говорить? Приведи себя в порядок.

– Иду.

Костя зашел в ванную комнату, поплескался теплой водой, намочил зубную щетку, мыло. Бриться не стал. И так сойдет. Прошел в свою комнату, натянул джинсы и майку. Проверил карманы. В одном лежала визитка отчима, Костя всегда носил ее с собой, на ней корявым почерком цифры – телефонный номер и имя. То ли Лида, то ли Люся, то ли Лена – не понять.

С этим разберемся потом.

Сейчас главное – заполучить «бобы» и слинять из дома.

К Эдику. От него и по номеру прозвонить, если тот не объяснит сам, кому принадлежит этот телефон.

– Я готов, мам, о чем разговор поведем?

– Может, хватит придуряться? Естественно, о твоем поведении.

– Ну вот, всегда так. Человеку без нотаций хреново, а тут еще душеспасительные беседы, отчим отчитал уже.

– Кость! Тебе нравится твой образ жизни?

– Нет, конечно. Но это временно. Сама же говорила – лучше перебеситься в молодости, чем потом всю жизнь куролесить.

– Перебеситься – одно, а вот стать алкоголиком в восемнадцать лет – совсем другое.

– Лучше алкоголиком, чем наркоманом, – тоже твои, кстати, слова.

– Не цепляйся к словам.

– Ты – нападаешь, я – защищаюсь. Но, знаешь, честно говоря, мне гулянки тоже уже надоели. Гулять-то хорошо, а вот по утрам... врагу не пожелаешь. Синдром проклятый вконец достал.

– Дала бы я тебе по заднице.

– Э! Это надо было раньше делать, теперь – поздно.

– Давай ложись в постель – отходи. Переболеешь дня два – легче будет.

– Ладно, черт с ним, переболею, но давай с послезавтра. У нас на сегодня и завтра дела с Эдиком.

– И какие могут быть дела у двух бездельников?

– Мы с Эдиком познакомились с девушками, нет, только ничего плохого не думай. На этот раз все чисто и благопристойно. Пригласили их провести время вместе на природе. Согласись, не можем же мы кинуть их? Как я буду выглядеть, если завалюсь в постель? Разве так поступают? А послезавтра – все! Шабаш! Ложусь и отхожу. Честное пионерское. Тем более стимул есть – отчим обещал кроссовки.

– Я сейчас позвоню Эдику и проверю правдивость твоих слов.

– И подставишь меня. Нет, ты, конечно, можешь позвонить, но как после этого будут говорить обо мне? Маменькин сыночек? Подъюбочник?

– Ладно. Поверю тебе, в последний раз поверю, но послезавтра – ты мой. Все, что бы я ни потребовала, будешь выполнять беспрекословно, согласен?

– Согласен. Но условие на просьбу. Я не могу явиться в компанию без денег, дай пятьсот рублей?

– Мне помнится – ты просил двести?

– Двести – долг отдать, три сотни – на природу.

После некоторого раздумья Анна Сергеевна достала банкноту.

– Хорошо. Вот тебе деньги. Но, учти, послезавтра...

– Я все учел, все, мамуля. Извини, мне пора.

Костя, сунув деньги в карман, выбежал из дома.

Осадившись пивком, направился к Эдику.