На людей, подобных мне обыкновенно смотрят с любопытством или безразличием. Здесь же – тревога.

Как бы мне не оказаться правым?

Что знал я о мышах? Практически ничего.

Неизвестность пугает всегда и, думаю, всех, что бы там не говорили. Но, знай я и больше, разве смог бы защитить?

Я не покинут Богом, нет. Напротив, мне даровано особое восприятие через слух, зрение.

Я знаком с многообразием и изощренностью сил зла, но я знаю и то, что противостоять этим силам можно лишь слабостью, ибо слабость, как воздух животворный, расступаясь, сталкивает зло со злом и губит зло. Я знаю это.

Но судьбы конкретных людей?

Подойти к мальчику и шепнуть на ухо – Спрячься.

Это – само по себе зло, заставлять людей прятаться, учить их этому. Ведь, насколько я разумею, прятаться должны мыши?

Или так было прежде?

Что скажете, Стилист, я помню, что говорю теперь с Вами?

ХРАНИТЕЛЬ Мышь не интересна. Не настолько интересна. По крайней мере, на некоторое время. Можно было бы и нынче устроить забавное представление, но, покуда, это преждевременно. Дорога дальняя. Настанет час, когда сделается вовсе скучно.

И еще.

Необходимо окончательно определиться с расстановкой сил в вагоне.

Однозначно, Мышь не столь интересна сейчас.

В большей степени меня занимает Господин Учитель.

Да, да, тот самый сизобородый пожилой господин в очках у самого тамбура, что без остановки читает книгу.

И безнадежному фантазеру трудно представить себе тот путь чистосердечной надежды, что прошел он от иллюзий до полной глупости.

Господин Учитель даже оглох от пустых побед в области разумного, доброго, вечного. На этом пути он потерял и разум, и масштабы, да и добрым его теперь уже трудно назвать, так как он не совершает поступков.

Ни больших, не малых.

Он даже перестал чистить зубы и кормить бродячих собак.

В правом нагрудном кармане его тяжелого пиджака лежит выцветшая фотография. На этой фотографии Господин Учитель сорок лет назад, в шелковой рубашке, опирается на тяжелый велосипед и ослепительно улыбается.

В правом нагрудном кармане этой шелковой рубашки Господина Учителя, что на сорок лет моложе, когда он ослепительно улыбается, опираясь на тяжелый, по нынешним временам, велосипед, тоже лежит фотография.

На той фотографии, в свою очередь, молодая женщина с милым подбородком и волевым взглядом не менее ослепительно улыбается неизвестному фотографу, по моим предположениям, самому Господину Учителю.

Суть – песочные часы.

Этот знак бесконечности, поставленный «на попа».

Ясно вам?

Теперь Господин Учитель занят особого рода бездеятельностью, что я называю «формальным чтением».

Термин сей означает, что человек читает, и ему нравится как выстраиваются предложения, вспоминает давно вышедшие из его лексикона слова, расшифровывает их значение, наподобие головоломок, допускает, что в книге присутствует сюжетная линия, но напрочь опускает сам процесс.

Это – как борьба за уже отвоеванную глухоту с навязчивой памятью.

Глухота – дар обессилевшему.

Присутствие внешних звуков может вызвать звуки изнутри, куда более тревожные.

Скажем, щелчок фотоаппарата.

Не знает теперь Господин Учитель, что за фотография лежала в правом нагрудном кармане его шелковой рубашки сорок лет назад.

Песочные часы.

На самом деле он неплохой человек.

Хороший человек этот Господин Учитель.

Он долго-долго преподавал литературу.

А лучшей ученицей в одном из его классов была… наша Мышь.

Оба они так изменились с тех пор, что, без посторонней помощи, ни за что не узнают друг друга.

Песочные часы.

Я ЖЕ Египет?

Невольно любуюсь книгой Господина Учителя.

Старинная книга с иллюстрациями.

Уж не библейские ли это сюжеты?

Страницы переложены папиросной бумагой.

Учитель не читает книгу. Он и не может читать ее сейчас. Мысли его заняты совсем другим.

Только теперь Учитель начинает осознавать, что ангелы отнесли его память к реке и вновь сделали ребенком.

А как они выглядят, эти ангелы?

Мальчик Минька, сосед по даче, которого Учитель знакомил с буквами, напустил однажды летом полную веранду стрекоз. Старик вошел, испугался живого облака, отворил двери, окна и… потерял память.

Не целиком, но в подробностях.

Не те ли стрекозы – ангелы?

На рисунках в книге они совсем другие.

Крохотные, не то, что громовики.

У них не такие большие, как у громовиков, глаза и, наконец, они вовсе не улыбаются.

С ангелами, что нарисованы, Учителю спокойнее.

Никак не может Учитель восстановить годы и события.

Он не мучается этим, нет, это другое, игра. И в игре этой так много покоя и терпения, что сравнить ее можно только с составлением гербария.

Гербарий.

Между шестой и седьмой страницей узорный листочек вины, между двенадцатой и тринадцатой – длинный листочек послушания, между двадцатой и двадцать первой – иголочка наказания, между двадцать седьмой и двадцать восьмой – лепесток бессонницы, между тридцать второй и тридцать третей – стебелек болезни и откуда-то, вдруг, мышиный хвостик.

Фу, какая гадость!

Книга захлопывается, дабы никто не увидел.

В глазах Учителя растерянность.

Как мог мышиный хвост попасть в гербарий?

Книга захлопывается и ангелы там, внутри, целуются.

Поезд следует по расписанию.

ХРАНИТЕЛЬ Поезд следует по расписанию. Нынче ехать приятно. Не стало комаров. Вот только зябко.

Теперь бы чаю.

До Происшествия непременно надобно напиться чаю.

Когда-то чай в поездах разносили.

Теперь он был бы кстати.

Я ЖЕ И русские люди, и сама Россия опутаны провидением.

Оттого, что имеют душу слепого, осязают себя и других чувственно и чудно.

Столь сомкнуты судьбы мелочами и случайностями, что невозможно прожить жизнь, не причинив боли.

И мысли, а мысли зачастую грешны, и чаяния все сбываются, ибо услышанными бывают.

Да и как не быть им услышанными, когда всякие звуки и всякая тайна сливаются в единую просьбу?

Это одному человеку кажется, что молит только он, а мольба его, самая тихая и сокровенная, повторяется многократно и усиливается до нестерпимого крика.

Люди не задумываются над этим, не знают этого, но чувствуют это непременно, при том с самого раннего детства.

И часто страшатся просить.

И часто страшатся совершать поступки себе ли во благо, близким ли во благо, оттого, что, как знать, благом ли этот поступок обернется, пристойна ли эта просьба?

И устают от этих внутренних терзаний, и все же совершают поступки. Но вовсе не те, а совсем иные, и причиняют еще большее горе, и за то терзают себя еще больше, и желают забыться хотя бы на время, спрятаться от себя и движений своей души, и… пьют водку.

И будут пить ее в России и слабые, и сильные еще много лет.

Будто бы вижу теперь Ваше лицо, Стилист.

Вот уж, явственно вижу.

Вижу, как Вы соглашаетесь со мной.

А как же иначе?

Нужно же Вам оправдание?

Всякому человеку оно надобно.

Простите, простите меня великодушно.

Это я еще не читал прочих Ваших рассказов.

Верите Вы мне?

Нет, не верите.

Однако продолжим.

Вот и Хранитель пьет.

Он знает, что в вагоне этом все – родные, за исключением меня.

Но я – особенный человек, потому и позволяет он себе беседовать с Наблюдателем.

Он любит всех здесь.

О, как трудно ему подмечать несчастья спутников наших и знать, что через некоторое время случится Происшествие!

В этом Происшествии будет и его вина.

И так каждый раз.

Трудно и зябко ему.

И хочется чая.

ХРАНИТЕЛЬ Вот, изволите видеть – Гусь.

Шея длинная, редкие волосы.

Гладко выбритое лицо.

Бухгалтерский отчет.

Сладострастие без надежды.

Любопытство сверх всякой меры.

Страсть к сплетням.

Страх перед собеседником.

Одно время мучился проблемой, как закричать «помогите», если случится с ним разбой на улице, даже репетировал дома, когда оставался один.

Бросил эту затею, потому что неизвестно, не будет ли он бит после этого крика еще больше.

В термосе горячий чай. Он бы и рад предложить мне его, да стеснителен, крайне стеснителен.

Вырос Гусь в одном дворе с Валетом. Боялся его так, что даже не выходил на улицу, когда там оказывался Валет.

Сейчас Валет в этом же вагоне, но располагается спиной к Гусю, и они не видят друг друга.

Валет спит.

Во сне он видит карты. Он всегда видит карты во сне, потому и Валет.

В карты он играет плохо.

Только дерется хорошо.

И ворует тоже плохо, попадается.

Сидел дважды, по глупости.

Он все делает плохо, только дерется хорошо.

Но лежачего не бьет.

И слабых защищал, и за мальчика этого восточного вступится, случись что.

И влюбляется в каждую новую женщину.

И в Вику влюблялся, но она с ним баловалась.

Вика – это та темноволосая кроха, что минуту назад вышла покурить в тамбур.

Она – соседка Мыши по квартире и однажды умудрилась пролить на нее горячий бульон.

Вика ищет себе подходящую партию.

Что-нибудь наподобие Гуся, человека «положительного».

Между прочим, могла бы стать хорошей женой.

Заканчивала школу, где преподавал Господин Учитель.

Будь Господин Учитель помоложе, он, быть может, приударил бы за Викой. Женщина в его вкусе.

И с характером, что немаловажно. Из-за характера и происходят ссоры между Викой и Валетом.

Валет Учителя видел много раз, но лично они не знакомы. Заочно Валет испытывает к Учителю глубокое уважение.

Вот такой расклад.

Все. Все мы обручены в этом поезде.

Чаю бы горячего.

Водки не хочется, в сон клонит.

Уже скучно.

Совсем скучно.

Поезд следует по расписанию.

Пойду, однако, и я покурю в тамбур…

Вот с этого самого «пойду, однако, и я покурю в тамбур» все и началось.

Вы будете осуждать меня, мудрый Стилист, как и сам я осуждаю себя теперь. Но, уже наказан.

Видит Бог, наказан.

Теперь могу рассказать Вам все.

Хранитель не возвращался. Прошло много времени. Давно заняла свое место легкомысленная Вика, и надежды мои на то, что они разговорились между собой и выкурили еще по сигаретке, рассеялись.

Я выглянул в тамбур и не обнаружил там никого.

Хранитель исчез.

Начал пробуждаться мой Мучитель.

Теперь будьте внимательны, Стилист, ибо то, что я расскажу Вам, есть ничто иное, как репетиция страстей.

Если Вас, конечно, занимает эта тема.

Как писателя.

Как великого писателя.

Как Стилиста.

В вагоне появились восточные люди и начали на чужом языке объяснять что-то мальчику.

Кто-то из них выдал бедняжке увесистый подзатыльник.

Затем все как будто успокоилось, только за окном на смену хвойному лесу явился бесконечный пустырь, со множеством чадящих холмов хлама и вороньем.

Из этого я сделал заключение, что Хранитель не вернется.

Проснулся Валет. Стал озираться.

Гусь, будто почувствовав это, сложил шею и крепче прижал к себе портфель. Слава Богу, они не увидели друг друга.

Мышь зевнула и в упор стала разглядывать Господина Учителя. Вы можете не поверить мне, мудрый Стилист, но это был самый настоящий гипноз.

Учитель поднял глаза и тоже принялся смотреть на Мышь.

С того момента я не подвергал ни на минуту сомнению тот факт, что Происшествие, о котором знал Хранитель, приближается.

Восточный мальчик вскочил с места и побежал в дальний конец вагона. Зачем?

Он уселся там, у окна и принялся внимательно изучать пустырь.

Зачем?

А все могло быть иначе, если бы не нерешительность Гуся.

Так ли уж трудно было предложить Хранителю чая?

Ах, как мы стесняемся всегда собственной вежливости, и собственного же радушия!

Теперь вся система, состоящая из этих людей, пришла в движение, и движение стало приобретать непредсказуемый характер.

Вика подошла к Валету, села напротив и принялась что-то говорить. Что?

Вновь ощущение ваты сковало меня.

Вика смеялась, а Валет не смеялся.

Вата в голове.

Как заклинание крутилось «поезд следует по расписанию».

Вика достала из сумочки карты, еще не хватало, и положила их на колени Валету.

Его глаза налились кровью.

Гусь за чем-то полез под скамейку. Что-то обронил?

Поезд следует по расписанию.

Я знал, все происходящее имело смысл, логику, но я не мог понять этой логики, так как Мучитель начал вытаскивать из меня, прутик за прутиком, каркас.

Господин Учитель обронил книгу, и от этого звука воронье за окном разом поднялось в небо.

Каркас был окончательно разрушен.

Мысли получили вольную, и следующие картины предстали передо мной;

Идет суд и Мышь рыдает.

Валет склонился над бездыханным телом Вики.

Молодой Господин Учитель падает с велосипеда.

Гусь, потрясая руками, преследует восточного мальчика.

Другой мальчик, поселковый, подбирает камень покрупнее, чтобы запустить его в проходящий поезд.

Наблюдатель улыбнулся и исчез. Оставалось не более нескольких секунд до того, как камень полетит по назначению.

Все, буквально все опутаны провидением.

Я должен был сделать то, что сделал.

Во всяком случае, я был уверен в этом тогда.

Вы, конечно, догадываетесь, Мудрый Стилист, о чем я.

Ваш покорный слуга выбежал в тамбур и сорвал стоп-кран!

Ваш покорный слуга выбежал в тамбур и сорвал стоп-кран!

Ваш покорный слуга выбежал в тамбур и сорвал стоп-кран!

Последнее, что я видел, это как Господин Учитель упал на Мышь и невольно поцеловал ей руку. Вернулась ли к нему память в ту минуту?

Вика была спасена.

Все были спасены.

Мною.

Так ли это, мудрый Стилист?

Так ли это?

Так ли это?

Так ли это?

Так ли это?

Так ли это?

Так ли это?

Так ли это?

Так ли это?

Так ли это?

Стоп!

Я разбил колени.

Только Вам, мудрый Стилист доверил я эту историю. Я не смогу поведать ее даже доктору, хотя он – благороднейший человек. Я допускаю, он догадается о том, что произошло, но не подаст вида.

Оставьте и Вы мою тайну при себе, ибо ее огласка может положить начало новому движению с непредсказуемыми последствиями, а я не дам гарантий, что Вы не знакомы с Хранителем.

Помните, кто спасает Вас, когда оказываетесь спасенными.

Я разбил все.

Виталий Д.

Письмо восьмое

Теперь все переменилось. Вы пьете свою водку, а мне плохо. Каждое утро плохо. Милый Стилист, пощадите себя и меня!

Из чего, думаете Вы, складывается неприязнь?

Не далее чем вчера я наблюдал сцену неприязни, особенно поразившую меня, и не дававшую покоя даже ночью.

Сумасбродная пожилая женщина, решившая посидеть на лавочке в аллее, пользуясь последними солнечными днями, рассматривала прохожих.

Ничего особенного не происходило.

Она не делала никому замечаний.

Она просто сидела на лавочке и смотрела на людей.

Быть может, она привлекла мое внимание совсем чуждым ее возрасту ядовито зеленым пальто, а может быть непривычно крупным лицом.

Одним словом, что-то в ее внешности привлекло мое внимание и принудило сначала замедлить шаг, а затем вовсе остановиться.

О, милый Стилист, это был взгляд!

Вероятнее всего в этот момент Вы открыли еще одну, новую бутылку водки и услышали ее аромат!

Первоначально я подумал, что мы уже встречались когда-то с этой женщиной, и я при этой встрече сделал что-то нехорошее, гадкое, или, представилось мне, я мог быть в компании с ее сыном или дочерью в Палатах, а родители многих из путников считают каждого из нас, мягко говоря, неблагонадежными, или что-нибудь еще в этом роде.

Воспользовавшись тем, что она отвела взгляд, я прошел некоторое расстояние с тем, чтобы оказаться вне поля зрения этой женщины и присел на скамейку поодаль.

Мне понадобилось сосредоточиться.

Вот видите, каков был этот взгляд.

Трудно передать словами то паучье неприятное состояние, что разместилось, казалось, в каждом уголке моего существа.

Нет, я не мог вспомнить ничего, что могло бы хоть как-то связывать нас. И главным аргументом в пользу моих раздумий послужил тот факт, что лицо ее было очень и очень запоминающимся. Встретив одиножды, я не забыл бы его до конца дней.

Мало-помалу успокоившись на свой счет, я сам стал наблюдать за ней.

Я обратил внимание на то, что каждого из прохожих эта женщина одаривала таким же, или подобным этому взглядом.

Хотя, не совсем.

Взгляды разнились.

Каждый из них имел свой оттенок, свою ауру.

Несмотря на то, что взгляд ее был как бы остекленевшим, неподвижным, по причине сокращения зрачка, или потому, что она как-то особенно щурилась, складывалось впечатление, что менялся цвет ее глаз.

Мне трудно было разобрать из-за отдаленности объекта.

Общим оставалось одно – неприязнь.

То, что неприязнь была единой на всех, окончательно успокоило меня, и, на время, потеряв интерес к странной этой персоне, я предался размышлениям.

После того, как проходит какого-либо рода возбуждение, когда исчезает сам раздражитель, всегда остается след, уже не саднящий, но фактом своего существования, подталкивающий человека ко всевозможным реминисценциям, философствованию и так дальше.

Каким прискорбным фактом окажется тот, что Ваша ленинградка как две капли воды похожа на ту старушенцию?

Прошу Вас, не пейте так много!

Простите за неприязнь.

Это временное.

Письмо не будет отправлено за ненадобностью.

Ни мне, не Вам.

Ваш мучимый Вами брат.

Письмо девятое

Любезный сердцу моему Стилист!

Все, что я рассказывал Вам, не имеет никакого значения.

Теперь, когда я, наконец, окончательно излечился, все прежде изложенное мною в письмах потеряло весь и всяческий смысл.

Как же вы были правы, когда откладывали мои письма в стопку, нечитанными.

Все прежде изложенное мною – суета сует, и больше ничего!

После того, что сделали Вы с собой, а, точнее, я с Вами.

Но, прежде всего, Вас, наверняка интересует, как я умудрился в столь короткий срок, так и не добравшись до Палат излечиться?

Вопрос этот требует разрешения, во что бы то ни стало, иначе Вам совсем нечего будет доложить Вашей, а в далеком прошлом и моей маменьке.

Ответ очень прост. Доктора никогда не были нужны мне.

Вот, если бы Ваш покорный слуга не сорвал стоп-кран и добрался бы таки до Палат. Все оставалось бы без перемен.

И я не смог бы помочь вам. А Вы так нуждаетесь в помощи.

И не рассчитывайте, что ваше счастье со старушкой продлится долго. Вам еще придется хоронить ее, А Вы, я знаю Вашу врожденную чувствительность, не перенесете этого.

А жизнь, увы, ставит перед фактом.

Вот почему Вам нужна моя помощь (наконец-то!), и я это почувствовал, и, вместе с тем, наверное, впервые почувствовал по-настоящему.

Видите, как гладко, связно и последовательно я излагаю свои мысли.

Вам это ничего не стоит, а для меня, еще недавно, представлялось большой проблемой.

Итак, как получилось, что я сделался окончательно здоровым человеком?

Вот видите, я отлично помню, с чего начал.

Первое, на чем меня всегда ловили доктора, так это на том, что начинал я говорить об одном, а затем, совершив головокружительный кульбит, оказывался совершенно в другом месте, где-нибудь в Египте, например.

Но это, как я теперь понимаю, было от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств, от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств, от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств, от расстройств и вынужденного безделья, от вынужденного безделья и расстройств.

Теперь же все по другому.

Теперь я научился чувствовать свою логику. Хотя это очень и очень трудно. Так много первостепенного окружает меня!

Да если бы Вы только знали, насколько очевиден и предсказуем мир, окружающий нас, с нами самими внутри.

Если бы вы знали это, разве не совестно было бы Вам придти к такому вот отчаянию и потерять ребенка, сдавшись еще более предсказуемой особе, и, будучи несравненным Стилистом, сдаться ей, вот так, без боя, хотя старушка – прелесть, и то, что она из Петербурга, теперь надобно говорить так, так всегда нужно было говорить, потому что, если бы Вы знали Петра Алексеевича, так как знаю его я, Вам бы и в голову не пришло обращать внимание на какого-то там жирафа, что, впрочем, еще раз доказывает полное и бесповоротное мое излечение, о чем я доложу Вам позже.

А Вы, в теперешнем Вашем положении, смогли бы Вы вот так же сорвать стоп-кран, не задумываясь ни на минуту о том, что колено, может быть, и будет разбито?