В каталоге Фон Хагенс пишет: «Наука анатомия ограничена. В человеческом организме около 6000 известных частей, которые за прошедшие 4 века неоднократно изображались в атласах или представали в изготовленных препаратах. Я же хочу показать в этой сфере что-то еще невиданное ранее. При этом я не полагаюсь на мое Знание, но ищу и надеюсь, что возникнет что-то новое, не само собой разумеющееся. И как художник мысленно компонует свое будущее произведение, так и я размышляю о различных вариантах препарирования. В оптимальном случае я имею перед собой готовый пластинат, так же как скульптор видит изваянную статую. Но в отличие от скульптора, который может свободно обращаться с глыбой мрамора, я все-таки должен с почтением относиться к имеющимся останкам. Ключ к созданию произведений „анатомического искусства“ заключается в планировании работы над препаратом, точном придумывании композиции анатомических деталей и тонком, чистом выполнении задуманных операций… Произведения искусства – это артефакты, сотворенные людьми. Произведения анатомического искусства – это переработанные продукты природы. Вместе со скелетом и мумией пластинаты – это форма посмертного существования индивида. Но в отличие от них, так же как в отличие привычных, жутких, коричневых, формалиновых препаратов, в пластинатах сохраняется сама органика объекта, то, из чего человек когда-то состоял».¹¹

Доброе утро, майор Бертран.

Водомерка

Ловец сюжетов. Живо представляю себе его. Это непременно жизнерадостный человек. Последовательность его конек.

Последовательность и выводы связаны между собой как соитие и рождение ребенка. Каждый жаждет, чтобы у него родился здоровый ребенок.

Другое дело, при соитии не всегда думают о деторождении. Иные и вовсе не думают.

Теперь не думают. Прежде думали.

Справедливости ради иные и прежде не думали. Но серьезных людей было значительно больше. А среди прежних авторов – тем паче. Для прежних авторов выводы не были пустым звуком.

Ловец сюжетов, как правило, о выводах не думает. Плевал он на выводы.

Я не имею отношения ни к тем, ни к другим.

Меня интересуют жизнь водомерок. Отсутствие логики и смысла в их движениях восхитительно.

В движении

Ягнатьев то появляется, то исчезает, то появляется, то исчезает. Обратили внимание?

Такие дела.

Жук

Профессор патологической анатомии Борис Иванович Жук был гением.

Высокий, ушастый, сутулый. Очки с толстенными линзами. Пальцы длиннющие. Глаза – зияющие точки. Нехорош собой, но красавец. Движения плавные, голос тихий. Нескладный, но элегантный. Аристократ. Даже в клеенчатом своем фартуке смотрелся аристократом. Между тем этот изысканный, даже несколько женственный человек в годы войны служил оперуполномоченным на Западной Украине.

Он говорил, – Что там прячется в человеке? Никто не знает. Он сам не знает. А я знаю.

С улыбкой, конечно. Он редко расставался с улыбкой.

Вскрытия, производимые Жуком, представляли собой зрелище магическое, колдовское.

Закрывал глаза, коротко молился про себя, после чего низко наклонялся над трупом точно цапля, приподняв одну ногу.

Ах, птицы, птицы!

Некоторое время профессор слушал мертвое тело, прислонившись к нему огромным своим ухом. Затем, легко удерживая большим и указательным пальцами секционный нож выписывал в воздухе дирижерский вензель и… одним движением открывал грудную клетку усопшего. После чего принимался пританцовывать, бормотать и нашептывать.

В отличие от однокашников, которые вздыхали, зажмуривались, переговаривались, Алексей Ильич безотрывно наблюдал за ритуалом. И вот какие мысли посещали его: кто он, этот мертвый человек, не знаю, только это не он. Навряд ли человек, что-то другое. Подмена. Кто-то подменил его. Кого? Человека, если был человек, если это не обман с самого начала. Нет в нем признаков жизни, признаков угасшей жизни. Интересно, из какого материала сделано его тело и органы. Искусная поделка. Фантом. Разве профессор этого не видит? Видит, конечно, но делает вид, что не видит. Учит. Его дело нас учить, вот он и учит. Интересно, когда была произведена подмена? Ночью вероятно. Когда близкие, устав от слез разбрелись по спальням. А куда делся покойный? А что если такое происходит каждый раз? Усопших похищают, а их место на смертном одре занимают куклы. Не куклы, такую куклу создать невозможно. Человеку невозможно, но кто сказал, что их делает человек? Это происходит само по себе. Как бы само по себе, так проще понять. А мертвец отправляется в некое путешествие. Говорят, душа уходит. Нет, весь человек уходит. С ручками, ножками. Мы же целехонькими видим во сне своих мертвецов. А хороним копии, фантомы. Почему от нас это скрывают? Разве нам не было бы легче мириться с потерями, когда бы мы обладали этим знанием? Нет, этого нельзя. Нельзя людей лишать горя. Радости нельзя лишать, но и горя лишать нельзя.

Алексей Ильич никогда не был и теперь не является сумасшедшим. Менее всего хотелось бы мне, чтобы будущий читатель, ознакомившись с моим опусом, пришел к подобному заключению. Алексей Ильич отдавал себе отчет в том, что его соображения, когда бы он поведал их кому бы то ни было, могли произвести на собеседника чудовищное впечатление.

Тем не менее, однажды Алеша не удержался и поделился своими мыслями с профессором. То, что услышал он в ответ, превзошло все его ожидания.

Профессор улыбнулся загадочной своей улыбкой и произнес, – Только, пожалуйста, Алеша (прежде он никогда не называл его по имени), пожалуйста, никому больше не рассказывайте об этом.

Произнес, приблизил к себе голову ученика и поцеловал его в лоб.

Всякая история содержит в себе один, а, нередко, несколько выводов. Какие же выводы можно сделать из этой истории? Никаких. Пока. Но выводы будут сделаны непременно. Чуть позже. Спешка в таком деле преступна.

Релаксация

Я – вселенная.

Во мне множество сочащихся светом озер, трав и деревьев

Я лежу спокойно.

Мое тело расслаблено.

Мои руки и ноги расслаблены.

Я чувствую пальцы ног.

Они расслаблены полностью.

Чувствую свои голени.

Мои голени расслаблены полностью.

Чувствую свои бедра.

Мои бедра расслаблены.

Я больше не чувствую ног.

Их нет.

Моя грудная клетка расслаблена.

Я больше не чувствую грудной клетки.

Ее больше нет.

Все мое тело расслаблено.

Мое тело расслаблено.

Чувствую свой живот.

Он расслаблен.

Я больше не чувствую живота.

Его больше нет.

Чувствую свое лицо.

Я больше не чувствую лица.

Его больше нет.

Я больше не чувствую своего тела.

Его больше нет.

Меня больше нет.

Входит Энди. У него ключ. Видит, что меня нет. Пожав плечами уходит.

Арик Шуман

Манная каша.

Ха-ха-ха-ха-ха!..

Самое отвратительное блюдо на земле.

Нас с Ариком Шуманом объединяет то, что в детстве нас обоих буквально закармливали манной кашей.

У Арика Шумана уже трое детей, а у меня только один. Будет. Если все сложится удачно.

Алексей Ильич Ягнатьев – мой ребенок.

Мой японец

Японец извлекает из чулана юлу. Вот уже битый час он, не отрываясь, наблюдает за ее вращением. При этом лицо его остается непроницаемым. Кто знает, что у него на уме, будь он неладен.

На самом деле я предельно доброжелателен.

«Будь он не ладен» – присказка, а не проклятие.

Еще о детях

У Алексея Ильича детей не было. Это не тяготило ни его, ни его жену Веру.

Ягнатьев сам был ребенком. Это не тяготило ни его, ни его жену Веру.

До поры до времени.

Но об этом позже.

Шекспир

И в небе, и в земле сокрыто больше,

Чем снится Вашей милости, Горацио…¹²

Авторы прошлого

Размышляя о будущем романе, я нередко разговариваю с великими людьми. Советуюсь с ними. В основном это авторы прошлого. Авторы прошлого жили в старом Петербурге, Ялте, Коктебеле, Венеции, в своих деревеньках и просто в деревеньках. Шекспир – в Стратфорде-апон-Эйвоне. Где только не жили прежние авторы. По моим наблюдениям ютились поближе к воде. Не трудно догадаться, что, проживая у воды, авторы прошлого потребляли довольно много жидкости. Не обязательно вина. Совсем не обязательно. Пили чай самоварами. Иногда кофе. Сельтерскую. В классической литературе много говорится о сельтерской.

Торжество морали

Справедливости ради следует признать: чрезмерно развитая интуиция убивает легкость.

Во мне нет легкости.

И в Ягнатьеве нет легкости.

Следовательно, мы оба – интуиты.

Ловец сюжетов плевал на интуицию. В отличие от нас он легок, хотя и глуповат, как правило. За неимением философской глубины завлекает читателя интригой. Грубо говоря, рассчитывает на дурачка.

Здесь уместно вспомнить фразу на все времена: «заманили дурачка на четыре кулачка»

Но читатель, кто бы что ни говорил, умен. Очень умен. Его интригой не возьмешь. Конечно, первоначально он может увлечься, по ночам читать будет, чтобы узнать какой фокус в финале заготовил ему писака. Но как только цветухастая книжица закроется на последней странице, чудовищное разочарование постигнет его. Ибо главным для всех нас, несомненно, является мораль. У ловца же с моралью туго.

И с выводами беда.

При встрече умный читатель при случае задаст литературному интригану излюбленный свой вопрос, – О чем ваша книга?

Или хуже того, – Для кого вы все это написали, милостивый государь? Я с самого начала знал, кто убил. Стоило в таком случае огород городить? В чем мораль? Каковы выводы?

Стыдно, честное слово.

В нашем с Ягнатьевым романе каждая главка содержит и мораль, и вывод. У нас сама главка – и мораль и вывод. Справедливости ради, сюжет просматривается с трудом, но умного читателя от сюжетов уже тошнит.

Легкость

Легкость, на наш взгляд, чаще всего иллюзия. В России, по нашему глубокому убеждению, легких людей единицы. Если они вообще существуют. А те, что производят впечатление легкости, на самом деле играют. Как правило, плохо играют.

Смех

Смеются много. Над родными, друзьями, знакомыми, незнакомыми. Откровенные подлецы смеются над животными и убогими. Над собой смеются значительно реже.

Смех бывает разным. Бывает смех ради смеха, бывает со значением. Бывает смех искрометный, а бывает тяжелый как воздух в прачечной.

Палачи и мясники, главным образом, смешливые ребята.

И румяные.

Смех Арика Шумана существует сам по себе.

Вне Арика Шумана.

Возможно это и не смех вовсе.

Изящная словесность

Ах, изящная словесность, золотая пыльца!

Мы не сумели сохранить ее. Оттого живем теперь на вокзале.

Фрагменты

В моем представлении атомная бомба выглядит так, как изображалась она на рисунках утешавшего наше поколение журнала «Крокодил». Потрясающий журнал! Именно в нем мы впервые увидели портрет Мика Джаггера во всей красе. С языком и стеклянными бусами.

Сначала вымерли динозавры, а потом уже дирижабли. Теперь и те, и другие возвращаются потихоньку.

Никто не смог разубедить Алешу в том, что дирижабли живые.

Моя жизнь состоит из фрагментов Каждый по три дня.

К примеру, три дня бессонницы по поводу ужасающей смерти ленивца.

Три дня изучения «Махабхараты».

Три дня запоя.

Покинувшую меня незадолго до настоящих событий многострадальную и терпеливую жену мою Веру, с которой мы прожили без малого двенадцать лет, я сосватал тоже за три дня.

Справедливости ради, отведя в угоду симметрии повествования и Ягнатьеву три загульных дня, я слукавил. Запой Ягнатьева, к сожалению, длился много дольше.

Энди Уорхол

Энди Уорхол крайне возбужден. Возбужден и сосредоточен одновременно. Разговаривает как будто со мной, но даже не смотрит в мою сторону. Бродит по комнате, берет предметы и тут же ставит их на место.

Говорю ему:

– Я думал, вы не работаете с натурой.

Отвечает:

– Никогда не работаю с натурой.

Отвечает машинально. Мысли его далеко.

Усаживается в кресло, тотчас встает, подходит к краскам перекладывает тюбики, возвращается в кресло. Спрашивает:

– Вы же помните Мемлинга? Эти алебастровые мадонны… мертвенные. Мне всегда хотелось оживить их. Помните Мемлинга?

Отвечаю:

– Не помню.

– Не важно.

Из ванной доносится шум воды.

– Алебастр! В точности как у матрон Мемлинга. Помните Мемлинга?

– Не помню.

– Не важно. Я сделаю ее золотой.

Спрашиваю:

– Рыжей?

– Именно золотой! – восклицает Энди. – Она еще не знает, какой сюрприз ждет ее.

– Будет похожа на Лилит?

– Не знаю. Я Лилит не видел. Только бы она не завела разговор о сексе.

– Будет странно, если не заведет. Она же проститутка.

Шум воды прекращается.

Энди переходит на шепот:

– Лишь бы ее не спугнуть.

– Да что с вами?

– Вы скажите ей.

– Хорошо.

– Скажите ей, ничего общего с боди-артом.

– Думаю, ей все равно.

– Скажите.

– Скажу.

Она входит в комнату. Никогда прежде не видел я такой белой кожи. Белесые брови, ресницы, низ живота. Не улыбается, но и не испугана.

Беру ее за руку, усаживаю на табурет:

– Энди Уорхол будет вас рисовать. Вы знаете, кто это, Энди Уорхол?

– Нет.

– Он выдающийся художник и будет вас рисовать.

– Зачем вы? – вмешивается скромник Энди.

Продолжаю:

– Выдающийся художник обессмертит ваш лик. Вы рады?

– Не знаю.

Энди пытается предупредить грядущее недоразумение:

– Простите, девушка. Надо, чтобы вы поняли. Я буду именно вас рисовать.

– Я поняла. Я работала натурщицей. Я начинала как натурщица.

– Я буду рисовать вас не на холсте, я буду рисовать именно вас. Буду рисовать вам ваше лицо, тело.

– Хорошо.

– Ничего общего с боди-артом.

– Хорошо.

– Вас это не смущает?

– Нет.

– Но это лицо останется у вас навсегда.

– Я доверяю вам.

– Почему?

– У вас добрые глаза.

– Это так важно?

– Важно.

Энди замирает.

Надолго.

Возникшая пауза, по-видимому, тяготит натурщицу:

– Я должна что-нибудь сделать? Должна вам как-то помочь?

Энди выходит из оцепенения:

– Нет. Нет. Ничего не нужно делать. Просто говорите, рассказывайте что-нибудь.

– Что?

– Что хотите, все равно.

Энди приближается к ней, принимается рассматривать ее лицо. Близко-близко. Шею, губы, щеки близко-близко:

– Ну, что же вы молчите? О чем вы хотите мне рассказать?

– Могу рассказать о моей тетушке.

– Пусть будет тетушка.

– Она умирает от рака.

– Прискорбно.

– У нее тоже добрые глаза.

– Наверное, она добрый человек?

– Очень.

Энди принимается священнодействовать. Кладет краску на шею, губы, щеки…

– Видите, сколько у меня родинок? – спрашивает она.

– Да.

– У моего деда было много родинок. Весь в родинках был.

– Любопытно, – говорит Уорхол машинально.

– Мой дед тоже умер от рака. Он много курил.

– Что курил?

– Не знаю. Я не курю и не разбираюсь в этом.

– Нужно было курить трубку.

– Да, я слышала что-то такое.

– Лучше, если бы он курил трубку.

– Думаете, в таком случае он избежал бы рака?

– Вряд ли.

– Я тоже умру от рака.

– Вам страшно?

– Нет.

– Теперь не умрете. Теперь вы станете другим человеком. У вас будет новое лицо, тело, новая жизнь.

– Я бы хотела стать актрисой.

– Кем?

– Актрисой. Играть в театре. Возможно, сниматься в кино.

– Это скучно.

– Не знаю. Наверное. Вам виднее. Я раньше не думала о таком. Сейчас пришло в голову.

– Значит, будете актрисой.

– Завтра уже расхочу…

– Вполне.

– У меня правда будет новая жизнь?

– Конечно.

– Вы разыгрываете меня.

– Отнюдь.

– Я знаю, что вы разыгрываете меня, но мне все равно приятно. Я люблю помечтать. Вообще-то я неглупая девушка… Краска слезет, конечно.

– Теперь помолчите немного. Сейчас самый ответственный момент.

Молчание длится недолго, видимо она не выносит тишину:

– Ночью пойдет дождь. Вот увидите.

Энди явно в гневе резко выпрямляется, поворачивается ко мне, протягивает кисть:

– Хотите попробовать?

– Что вы? Я не умею.

– Вот и я не умею, как оказалось… Очень, очень жаль.

И уходит, оставляя меня наедине с несостоявшейся Галатеей.

Уходит навсегда.

Он больше не вернется.

В этом весь Энди Уорхол.

Вера

Вера – рыжая. Не шатенка, рыжая. Мир ее черен и непостижим. Наводит на мысль о том, что рыжие – разновидность брюнеток. У нее меловая как у матрон вышеупомянутого Мемлинга кожа и голубые ручейки на висках.

Если мне не изменяет генетическая память, именно так выглядела Лилит.

На самом дне Вериных глаз рассыпан бронзовый песок. И это не метафора. Когда Вера волнуется, волнуется и песок. К вечеру ее веки краснеют.

Для того чтобы наблюдать движение песка, нужно пристально, не отвлекаясь, смотреть ей в глаза. Стараться не обращать внимания на протест: лучше придержать ее голову руками. Попытаться, по крайней мере.

– Что ты там изучаешь? – каждый раз спрашивала она. – Что ты хочешь там увидеть?

Я молча отводил взгляд, но через некоторое время вновь возвращался к странному своему занятию. Неведомая сила, сродни гипнозу, манила меня.

– Ты сумасшедший? – спрашивала она.

Я не знал, что ответить.

Однажды она плеснула мне в лицо кипятком, но и это меня не остановило.

Вере, как и всякой женщине, хотелось, что бы в минуты ее гнева, я метался по комнатам. Или укладывался на диван, отвернув голову. Или плакал. Или еще что-нибудь в этом роде.

Иногда, чтобы утешить ее, я так и поступал. Но, признаюсь, не всегда.

Вера часто гневалась. Признаться, поводов для гнева было предостаточно.

Алеша

Перед тем как погрузиться в ванну Алеша Ягнатьев уселся на ледяной кафель и, согнув ноги в коленях, уперся теменем в хитросплетение покрытых испариной труб.