Глава V
Холодный день

Январь 855 года от основания Рима^[50]. Эск

Приск карабкался наверх, обдирая пальцы. До голого гребня хребта оставалось около сотни футов, когда над белой полосой то ли облака, то ли тумана возникла наблюдательная башня, сложенная на дакийский манер из прямоугольных камней, скрепленных деревянными балками. Ставить свои башни в горах даки умели так, что и не сразу заметишь, где на склоне холма прячутся наблюдатели, но все равно даже среди буковых лесов и покрытого елями склона такая слепота непростительна для «быка Декстра», а уж на голом хребте не заметить дакийский бург было делом немыслимым. Приск прижался к камням, будто надеялся врасти в расселину. Нет, его не могли заметить с башни – туман слишком плотный, а плечи накрыты волчьей шкурой – старая уловка, издалека караульному покажется, что бродит по склонам серый одинокий хищник.

Но когда Приск выглянул вновь, то увидел, что никакой башни поблизости нет, а сидит неподалеку на камнях, спиной к легионеру, человек в меховой безрукавке и смотрит на запад. Судя по длинным светлым волосам и одежде, это был дакийский пастух. Сидел он как раз на тропе, и обойти его уже не было никакой возможности. Значит, Приск должен подобраться неслышно, левой рукой зажать рот, правой полоснуть ножом по горлу. А потом уже махнуть красной тряпицей – подать знак своим, что дорога открыта, и можно идти дальше гуськом по тропе в тыл дакам – к заветному перевалу.

«Странный какой-то пастух, – подумал Приск, – сидит недвижно, глядит в одну точку и не оборачивается».

Легионер был уже почти рядом – осталось только сделать последний шаг, протянуть руку и…

Человек оглянулся. Оскалился, сверкнув белыми зубами. И тогда Приск увидел, что это вовсе никакой не дак, это центурион Нонний.

– Ах, ты! – Приск замахнулся кривым фракийским кинжалом, но ударить Нонния не успел.

Тот легонько ткнул его пальцем в грудь, и легионер полетел со скалы вниз.

Гай ударился о камни, перевернулся, и стал падать дальше. Справа рушился вниз водопад – кипящий белый столб воды. В ледяной воде играла радуга.

«А ведь не больно… почему не больно-то?» – удивился Приск.

…И пробудился. Он был в комнате своего контуберния в казарме Пятого Македонского лагеря в Эске.

«Дома», – подумал Приск и усмехнулся.

Родной дом он утратил после того как его отца приговорили к смерти.

Неясный свет пробивался сквозь слюдяное оконце. Холод пробирал до костей – даже сквозь одеяло и меховую накидку. Вода в кувшине, что стоял на сундуке, наверняка замерзла. Приск дохнул, понаблюдал, как белые завитки пара клубятся в воздухе.

«Вот же нелепый сон… Нонний, мерзавец, приснился… это уж наверняка к беде, сон-то странный, а значит вещий… Неужели мне наяву мало этого Нонния, так он еще и в сон ко мне забрался, будто воришка в дом».

Приск никогда не был суеверен, но, случалось, сны его пугали. Так, однажды ему приснилось, что он умрет через два дня. Как именно умрет, не привиделось, но от ощущения близкой смерти холодом пробило до самых костей. Приснился ему тот сон в лагере Четвертого Флавиева легиона возле Берзобиса – где на обратном пути застряли на три или четыре дня повозки с ранеными. Лагерь был каменный, надежный, две трети легиона должны были зимовать в бараках, стеречь вместе с другими подразделениями проложенный летом путь. Раненые Четвертого легиона дальше ехать были не должны, остальных вывозили в Виминаций.

Приск ждал назначенного Морфеем срока с тревогой в душе. «День смерти» прошел на редкость буднично и мерзко – медики в госпитале перевязывали и осматривали раненых, кому-то вскрывали нагноившиеся раны, другим обмазывали мазью обмороженные пальцы, а кое-кому отпиливали руки да стопы. Рану Приска заново перевязали, и сам он, дабы не слышать воплей и стонов, весь день просидел на стене, вдыхая влажный осенний воздух – снег остался где-то там, на вершинах Дакийских Альп^[51] – и слушая рассказы караульных о том, что где-то близ своей столицы даки, мол, возвели такие крепости, что их можно сто лет штурмовать, но все равно не взять. В мастерских стучали молотки, оттуда тянуло дымом – ремесленники уже готовились к кампании следующего года, у принципии квестор^[52] ругался с каким-то вольноотпущенником – тот скупал по дешевке пленных и назначал цену мизерную, совершенно грабительскую. Все казалось спокойным, будничным, лишенным даже намека на опасность.

И все же смерть была где-то рядом, она притаилась в еловом черном лесу, кутаясь в плащ из толстой шерсти, с которой легко скатываются и капли дождя, и снег, покусывала губы, щурила глаза, примеривалась, выбирая жертву. Но так и ушла, не высмотрев добычи. Не запела тетива, не отправилась в полет отравленная змеиным ядом крючковатая стрела. Быть может, влажный туман был тому причиной?

Так что не сбылось.

Но нет-нет, и вспоминался Приску тот сон. Ну, что ж, теперь вот еще один – ему в пару…

Разбудить Тиресия, что ли, спросить, о чем говорит это появление Нонния во сне? Приск еще немного подумал и решил прорицателя не тревожить.

Кука заворочался, спросил:

– Нам вставать?

– Лежи, – отозвался Приск, – трубы еще не было.

– Хорошо бы проспать до весны.

Приск не ответил, выпростал из-под одеяла левую руку, несколько раз сжал и разжал кулак, вслушиваясь в собственное тело – не отзовется ли движение пальцев тянущей ломотной болью в плече. Потом ощупал само плечо – там, где дакийский фалькс оставил уродливый и бугристый шрам…

Тапае… крови там было столько, что бурная река стала алой. В тот день Траян велел изорвать на повязки раненым простыни из своего шатра. Приск вспомнил, как смотрел на желтое, уходящее за вершины холмов солнце, и думал, что видит светило в последний раз… Порой Гаю до сих пор не верилось, что он выжил. Приск стиснул кулак изо всей силы. Но тело молчало… разве что требовало все же покинуть теплую койку по делам вполне естественным.

А Кука, мерзавец, вновь посапывал сладко.

* * *

Приск вышел из барака, поплотнее запахнул меховую безрукавку, но все равно мороз пробирал до костей.

Лагерь Пятого Македонского еще спал – кроме часовых, разумеется.

«Мало народу… слишком мало…» – подумал Приск.

Легат легиона вместе с основными силами зимовал в Виминации, чтобы по первому приказу императора выступить на ту сторону, за Данубий. Дорога известна, цель ясна – Сармизегетуза, дакийская столица, чтоб ей в Тартар провалиться вместе с Децебалом. Хотя нет, не надо… Потому что если провалится, то не только вместе с Децебалом и защитниками, но и с золотом, которого в Дакии, сказывают, больше, чем в самом Риме.

Пятеро легионеров вернулись в лагерь по личному распоряжению Адриана. Внимание императорского племянника – оно, конечно, приятно греет душу… Да только Элий Адриан пока не наследник, и станет ли им – вопрос очень даже спорный. Уж больно извилист и сложен путь Адриана наверх. А главное, не любит Траян своего племянника, не любит, и все. Слишком они разные. Один – солдат, другой – философ. Траян воюет по зову сердца, Адриан – из расчета. А расчеты его сложны и запутаны, и планы сомнительны, в том смысле, что сомнительно их исполнение. Такие как Адриан задумывают всегда нечто грандиозное, но им редко удается воплотить свои мечты. Когда-то Адриан рассказал Приску, что мечтает построить огромный храм всех богов с окном-оком в вершине купола. Похоже, Адриан и Империю мечтал создать как этот храм – один огромный дом, где каждому хватит места – и богам, и людям под надзором всевидящего благосклонного ока мудрого императора.

Жизнь в постоянном каменном лагере сильно отличалась от той, что вели легионеры в походе. Если не случалось военной кампании, то с каждым годом военных трудов в жизни легионера становится все меньше, все больше времени проводят служилые в канабе – поселке, что разрастался поблизости. Лет через пять-десять после начала службы многие легионеры обзаводились кухарками – рабынями или вольноотпущенницами, – и по улицам канабы бегал целый выводок незаконно прижитых деток. Правда, из пятерых легионеров «славного контуберния» никто пока не имел семьи. Но разговоры то и дело заходили. Больше всего на эту тему любил болтать Кука, а вот Приск в них не участвовал. После того как он узнал от Майи, дочери ликсы^[53] Кандида, что красавица Кориолла бегает тайком в лупанарий^[54], он вообще старался на подобные темы не говорить.

Возле кухни несколько лагерных рабов не спеша кололи дрова, растапливали печь – еще только готовились выпекать хлеб. Припозднились лодыри, только к обеду успеют. Гермий, после летнего похода превратившийся из раба в вольноотпущенника, пробил деревяшкой ледяную корку в ведре, вытащил льдину, повертел в руках. Льдина была толщиной в три пальца.

– На кухне стояла, не на улице, – пояснил Гермий.

Приск понимающе кивнул. Сильный мороз. А раз так – лед на Данубии уже достаточно крепок, чтобы выдержать всадника с лошадью. Не сегодня-завтра пожалуют варвары из-за реки. Гонцы, отосланные в Виминаций и в Диррахий, выехали восемь дней назад из Нов. До Виминация, меняя лошадей, посланец наверняка добрался. До Виминация, но не до Рима. Если Траян в Риме (а это не исключено), дело плохо.

Вчера, сначала утром, а потом вечером, уже в темноте, Кука с Приском ездили верхом к Данубийскому берегу. На том берегу наискось от Эска располагался дакийский городок^[55] Сацидава. Обычно зимними ночами поселение казалось черным – если только не случалось в городке пожара. Теперь же варварский берег светился мутно-красным маревом. Означать это могло одно – сотни разожженных вокруг Сацидавы костров. Ничего необычного в этом не было: кочевники из скифских степей зимой приходили на Данубий не только грабить, но и торговать – пригоняли на продажу коней, домашний скот, рабов, привозили войлоко. По льду переходили на эту сторону отдельные всадники, вели с легионным квестором переговоры – сколько и за что римляне готовы платить. Сговорившись, опять же по льду, подвозили товары. Но в этот раз – Приск и Кука были уверены – речь о торговле не пойдет.

Вернувшись, разведчики тотчас сообщили о том, что видели, префекту лагеря. Префект и военный трибун собрали всех центурионов, совещались часа два. В обычное время варвары, скорее всего, к лагерю и не сунулись бы, – с полным легионом тягаться грабителям не по зубам. В такой ситуации легат выводит когорты из лагеря и попросту уничтожает незваных гостей. Но при нынешнем положении дел никто за ворота даже не сунется. Разумеется, тут же, еще с одним донесением отправили бенефициария в Виминаций – вдруг прежний гонец не сумел добраться. А вот что делать дальше, было не совсем ясно. Дополнительно укреплять лагерь? Он и так был укреплен – еще в прошлом году стены обновили, запасы сделали, дополнительные машины стояли в мастерских наготове. Префект лагеря отдал приказ рано утром все метательные машины проверить, натяжение жил отрегулировать, да установить, где надо, машины на стены, так что у префекта фабрума^[56] работенки на следующий день будет невпроворот. Оставалась еще канаба, где почти у каждого легионера был кто-то родной или знакомый. Опять же послать людей для обороны канабы не было никакой возможности, так что придется гражданских забрать к себе в лагерь.

– А если Писк и Кука ошиблись, и никакого вторжения не будет? – спросил центурион Пруденс. – Поднимется паника, люди оставят дома, имущество…

У него у самого в канабе имелась кухарка и двое прижитых от нее детишек. Ну и половинка домика со всяким скарбом, новенькие двери и замки центурион лично поставил.

– Дом в канабе стоит шестьсот денариев, – напомнил префект лагеря. – Столько же, сколько один хороший раб. Люди дороже домов. Завтра после первой дневной стражи будем переселять.

С префектом лагеря Кука сильно повздорил – из-за того, что тот велел сдать в легионное хранилище добытые у даков браслеты. Кука уже почитал это золото своим и даже подсчитывал, за сколько его можно продать. Но прискакавший из Нов гонец привез письмо префекту от военного трибуна: Анний рассказал не только о стычке с Ноннием, но и о солидной добыче, посему с золотыми браслетами пришлось распрощаться. Приск подозревал, что Кука пару браслетов припрятал. Но подозрения эти оставил при себе.

Еще ночью префект лагеря разослал гонцов – выставить на бургах двойные караулы и чуть что, зажигать на башнях сигнальные огни… В случае нападения – отступать к лагерю. Но до утра все было тихо. То есть, снаружи тихо. А внутри ограды до самой третьей ночной стражи кипела работа: вытаскивали из мастерских запасные машины, сооружали для них настилы, подтаскивали камни и стрелы.

Гарнизон хоть куда – шесть центурий из ветеранов, новички, легионные рабы, когорта ауксиллариев да легионные писцы, у этих оружие – бронзовый стиль^[57], а не меч. Из старших офицеров в лагере только временный префект лагеря и один из военных трибунов, центурионов хватает, но все перестарки – из тех, у кого срок службы уже вышел, но они не ушли в отставку.

Приск поднялся на стену, долго вглядывался в бледнеющее небо на севере.

Здесь он услышал, как заиграла труба, призывая легионеров просыпаться.

«А мороз-то усиливается…» – подумал Приск отстраненно.

Может, в самом деле варвары явились торговать? Нет, тогда бы прислали гонца для переговоров, а со стороны реки никто не появлялся.

Блестел снег в первых лучах солнца. Небо было чистым и прозрачным как лед. Вдали над крышей ближайшей усадьбы вверх столбом уходил тонкой струйкой дым. Тишина и покой завораживали. Одно время, помнится, Приск пытался с высоты стен рассмотреть крыши Корнеливой усадьбы, но ее заслоняли холмы. Да что глядеть-то! Кориолла наверняка в канабе, развлекается, дрянная девчонка… Нет больше Приску дела до нее дела, – нет, и все. Пусть центурион Валенс из-за нее страдает, она ему обещана, и уж не первый год гуляет центурионова невеста, таскаясь тайком в лупанарий. А Приску уже совсем не больно, когда он думает о Кориолле. Ну, почти не больно… Только в груди немного ноет.

Приск вернулся в барак. Еще в прошлом году, пока казармы не наполнились новобранцами, Молчун и Кука оборудовали у входа небольшую кухню. Одну половину ее занимала печь, вторую – длинный узкий стол с посудой. Под столом сложены были дрова – припас на день или два. В углу имелась здоровенная глиняная бочка, в которой хранили зерно. Молчун, на все руки мастер, вмуровал дымоход между двумя стенами – так что когда печь топилась, соседнюю комнату – а это была как раз казарма «славной восьмерки» – обогревало не хуже настоящего гипокауста^[58]. Сейчас Молчун сидел подле печи, от него пахло травами: медик прописал ему пить по утрам и вечерам какую-то мерзкую настойку.

«Печально, но нас давно уже не восемь», – подумал Приск. И сердце на миг прихватило ледяной корочкой.

Так бывало прежде, когда Приск вспоминал о смерти отца, убитого по приказу Домициана. Теперь холод подступал, если думал о погибших друзьях. В казарме памятью о них остались надписи на стене. Квинт Марий, Крисп, Скирон. Первых двоих уже нет в живых. Скирон исчез где-то за рекой, жив ли нет, неведомо. Малыш утверждал, что видел Скирона в горах, но многое может почудиться, когда тебя пытают.

Пятеро легионеров значились в лагере иммунами – то есть обязаны были лишь воевать, а не работать и тренироваться. Для легионеров пятьдесят девятой центурии они продвигались вверх весьма успешно. Однако о привилегиях быстро забывают, когда опасность близка: Малыш и Тиресий определены были во вторую дневную стражу, Кука с Приском – в четвертую, Молчуна пока медик освободил от всех обязанностей.

Печь радостно полыхала. Пока Приск разгуливал по лагерю и лазал по стенам, Кука поставил на огонь ковшик с водой для завтрака. Приск взял кусок хлеба, пальцем подцепил из глиняной миски толченки – к растертому в кашицу чесноку добавлялись сыр с уксусом, лук-пырей и рута.

– Ну, что там? – спросил Кука без тени тревоги, склоняясь к огню.

Розовые всполохи подсветили его лицо, и в Приске на миг проснулся художник – вот бы так изобразить на фреске Вулкана^[59] возле своей кузницы – эти яркие отсветы на коже, сверкающие белые зубы, темные завитки волос, уже тронутые сединой. Приск только сейчас заметил в волосах Куки седые пряди. Да он же… Сколько ему лет?!

– Тихо пока, – отозвался Приск.

На деревянном столе уже расставлены были пять глиняных чашек. Кука разлил горячую воду, добавил из кувшина вина и поставил на печь миску со вчерашней кашей – разогреваться.

Последним на кухню соизволил выйти Тиресий, подсел к столу, взял чашку, хлебнул горячей воды с вином. Кука наполнил его миску кашей. Никто не попрекнул провидца за сонливость. Если Тиресий спал после того как прозвучала лагерная труба, значит, сон ему снился особенный. Но какой именно, Тиресий пока не торопился никому сообщать.

Лагерная жизнь приучила легионеров завтракать обстоятельно. Бой на голодный желудок – проигранный бой. Не верьте тому, кто утверждает обратное. Все равно, если меч вспорет брюхо, лишь один счастливчик из тысячи может выжить – да и то, если медик на месте прополощет кишки крепким вином, уложит все обратно да зашьет. То есть, считай, шансов нет никаких. Так что лучше сытно поесть и надеяться, что доспехи защитят твой живот от вражеского фалькса.

Отвлечь от еды могла лишь прямая атака противника.

– Кашу ешь, центурион. Хуже всего стоять на стене на голодный желудок! – Пихнул Гая в бок Кука.

Когда он хотел в чем-то уязвить Приска, то всегда именовал его центурионом. Звание молодому легионеру было обещано вне очереди, как только наберется достаточно боевого опыта. Но после ранения ни центурион Валенс, ни Адриан, их покровитель, не упоминали об этом обещании. Так что посеребренная лорика и поперечный алый гребень оставались по-прежнему недостижимой мечтой.

«И все оттого, что мы перестроились недостаточно быстро», – вспоминал сражение при Тапае Приск и стискивал зубы так, что сводило скулы.

Уже по возвращении в лагерь Приск изготовил тупой макет фалькса и заставлял Куку раз за разом наносить удары, а сам, вооружившись учебным гладиусом, пытался найти защиту против страшного оружия. Ничего не получалось. Без прикрытия соседа справа десница то и дело оказывалась под ударом. Можно, конечно, надеть защиту на правую руку – но она сковывала движения. К тому же тонкий металл наруча^[60] страшный фалькс перерубал без труда.

«Ну, какой я после этого центурион? – мрачнел Приск. – Мальчишка честолюбивый и себялюбивый. Всю мою центурию положат. Ведь я не умею, как Валенс, руководить, высчитывать, выгадывать, чуять потрохами, где моим людям удар нанесут. И мгновенно принимать решения».

Но при этом знал, что, если представится случай, ни за что не откажется надеть на шлем поперечный гребень. Знал, что именно этого ему и хотелось всегда – отвечать за других, отдавать приказы и держать в руках чужие судьбы.

– Что будем делать сегодня? – спросил Малыш, наваливая из общего котелка себе в тарелку остатки каши и выскребая присохшие корочки ложкой.

– Ты и Тиресий – в караул. А мы с Приском в канабу идем, – ответил Кука. – Народ переселять в лагерь, велено все сделать без паники.