Часа полтора мы гуляем среди опечаленной осенними холодами фауны, замерзаем вконец и идем к метро «Баррикадная». Я хочу ее проводить, но почему-то не говорю ей об этом – просто плетусь за ней в вагон, следующий до конечной станции «Планерная». Она живет там, я знаю. Тушинская она девчонка. Тушинская… Все, тушите свет, я влюбился. Первый раз в жизни…

– Так что насчет подготовки в театральный? – спрашивает она уже на платформе.

– Конечно, конечно, – бормочу я, – сделаю все, что смогу.

– Отлично! Спасибо тебе. Не надо меня провожать – я сама.

– А когда?.. – Отчаяние придает мне сил, и я пытаюсь узнать у нее, когда мы увидимся. Силы покидают меня на середине вопроса, но она понимает. Она так меня понимает, никто меня так не понимал. Ни разу в жизни.

– Завтра, – говорит Аня, улыбаясь, – завтра увидимся. Ты же живешь один? Вот завтра и начнем подготовку. Приеду к тебе на пробы, как ты и хотел. Или передумал?

Аллилуйя! Есть бог на свете, она это сказала, мне не послышалось, она сказала это! И лукавые чертики из ее глаз прыгнули на мое покрасневшее от шока и счастья лицо. И облизывают его, щекочут, ласкают… Я хочу ей сказать что-то, поблагодарить, пасть на колени, облобызать ступни. Но она не дает мне такой возможности, вскакивает в подъехавший вагон, машет мне весело рукой и уносится в свое Тушино.

Любила ли она меня тогда? Сомневаюсь… После говорила, что всего лишь хотела подготовиться к экзаменам в театральный, без всякой задней мысли, как всегда. А я подло воспользовался…

Ну, вот это уж совсем наглое вранье, все она понимала. Но не любила, я думаю. Просто природа сделала одну из своих бесчисленных попыток – решила метнуться и в эту сторону. А почему бы и нет? Парень вроде симпатичный, неглупый…

Любил ли я ее? Тоже не факт. Во всяком случае, все следующие сутки после нашего расставания я старался убедить себя, что не люблю. Показалось, пригрезилось. Я представлял Аньку в наипохабнейших позах, предвкушал грядущие сексуальные радости: как я ее и так, и сяк… В принципе, меня можно понять. А иначе как пережить эти бесконечные сутки, как с ума не сойти от любви, нежности и неизвестности? У меня почти получилось: сияющий образ прекрасной дамы, мелькнувший в московском зоопарке, немного посопротивлявшись, низвергнулся до обычного изображения симпатичной телки. Волнительно, конечно, с новой красоткой в первый раз, но это приятное волнение. Возбуждающее. Только вот почему за полчаса до ее прихода я заменил новенькие нарядные джинсы «Левис 501» на растянутые и рваные на коленках треники? Что, а главное кому я хотел доказать? Себе хотел, себя уговаривал… «Нет, нет, не люблю! Она – просто еще одна телка в моей коллекции. Вот видите, я даже штаны нормальные ради нее одеть не удосужился. Видите, видите?!» Хорошее доказательство, убедительное. Но дело в том, что сама попытка такого доказательства опровергает его истинность напрочь.

* * *

То, что произошло на следующий день, достойно сцены в фильме Квентина Тарантино. Смешно, нелепо, трогательно, бредово и очень, очень волнительно. Она подготовилась, пересекла порог моей съемной квартиры, на две трети состоящей из коробок с бренди «Слынчев Бряг», во всеоружии. Что-то такое кружевное на ней было, черное, с романтичным названием комби-дрес, как я узнал впоследствии. И раскрас настолько боевой, что в плен хотелось сдаться немедленно. Уж чего-чего, а таких скрытых талантов в ней я не предполагал найти. И тут я стою в рваных трениках. Она покосилась на меня удивленно, но все-таки вошла. Вздохнула тяжело, как будто в омут глубокий бросаясь, и разъединилась на мгновение со своим ярким макияжем. Она – веселая, хорошая девочка – сама по себе, а образ отчаянной пэтэушницы в поисках приключений – сам по себе. Странное зрелище, щемящее, даже болезненное какое-то. А я в трениках рваных, она старалась, готовилась, а я в трениках… Что же я делаю? Это как ребенка обидеть, она же слабая, она же дурочка моя любимая! Кого я на место поставить собрался? В квартире бушевали энергетические вихри, мы стояли друг напротив друга, и что-то происходило. Ветер судьбы хлестал меня по щекам. Я вдруг понял, почему на самом деле надел эти проклятые треники. «Привыкай, – говорил я ими, – да, я вот такой, привыкай ко мне, нам жизнь вместе жить». Мне стало страшно, и ей, по-моему, тоже. Определялась жизнь… «Нет, нет, нет, нет, не может быть, показалось, пригрезилось». И у нее в глазах: «Нет, нет, нет, нет…» А сверху над нашим рефлекторным испуганным «нет» висело огромное и толкающее нас друг к другу – «да»! Вселенная нам сказала – да, и от громкости ее рыка задрожали барабанные перепонки, пересохло во рту, подскочило сердце и заметалось где-то в гортани. Нет, нет, нет, нет… ДА!!!!

На кухне стояла бутылка «Столичной» водки и немудреная закуска. Я подготовился. Мог бы лучше, конечно, коньяк или шампанское, но мне показалось, так правильнее, черт его знает, почему так показалось. Теперь я догадывался почему. Очень важно, чтобы все было по-простому, по-честному, встреча судьбы не терпит понтов и фальши. «Нет, нет, нет, нет, – говорил я себе, – стечение обстоятельств, лень выйти в магазин, придумал я все, нафантазировал…» Мы почти не разговаривали. Анька стянула сапоги на огромных каблучищах и стояла маленькая босиком на полу в черных колготках, ультракороткой мини-юбке и сексуальном просвечивающем комбидресе. В ее глазах спятившей рыбкой плескался страх. Стояла, дрожала, трогательная такая… Не предложив ей даже тапочек, я еле выдавил из себя:

– Там… – и указал пальцем на кухню, – там водка и закусить, и вообще… Пойдем.

Она чуть ли не бегом рванула. И я за нею. Очень хотелось выпить. После случившегося с нами в обшарпанном коридоре моей съемной квартиры очень хотелось выпить.

Пол-литра водки мы уговорили за 15 минут. Анька пила наравне со мной, никогда после я не видел, чтобы она пила так. От стресса, видимо. Говорили снова немного. За встречу – бах. За все хорошее – бах. За знакомство (почему за знакомство? Мы с ней давно познакомились. Неважно) – бах. Вообще без тоста – бах. Бах, бах, бах, бах, бах… Когда бутылка кончилась, Анька, расслабленно и стеснительно улыбнувшись, спросила: «А еще есть?» – и глупо хихикнула. Есть ли у меня еще? От нелепости подобного вопроса со мной чуть не случился припадок, я застонал, взял непонимающую Аньку за руку и потащил в одну из закрытых на ключ спален.

– Пойдем посмотрим, – сказал, подавив приступ смеха, – есть ли у меня еще.

Комната до потолка была уставлена коробками. Я открыл одну, и она увидела двенадцать бутылок легендарного «Слынчев Бряга».

– Немного есть, совсем чуть-чуть, и во второй спальне столько же…

Мы ржали до всхлипов и утробных рыданий, мы ползали по коробкам с болгарским бренди и не могли встать. Мы даже пытались целоваться, но так и не сумели, потому что невозможно, когда смех и истерика такая. А когда у нас не получалось, мы смеялись еще сильнее, потому что и это было смешно. Ситуация сама по себе безумная, есть от чего прийти в неистовство, но энергетические вихри, ветры судьбы, нервяк и ужас, овладевшие нами, ее только усугубляли. Напряжение так выходило. Никогда не забуду. Полчаса абсолютного, высшей пробы счастья – это реально немало… А потом мы взяли каждый по бутылке «Слынчев Бряга» и пошли в единственную не заставленную коробками комнату слушать «Металлику». Расслабились, окосели, лежали на диване, отхлебывали бренди и слушали. Хорошо-хорошо стало, спокойно-спокойно, даже сексом заниматься не хотелось. Нарушат, казалось, смешные и резкие движения нашу нирвану. Зачем вообще люди тыкаются друг в друга, раз и так хорошо? Сами себе кайф обламывают, дураки. Помнится, я даже высказал в перерыве между песнями эту мысль вслух, и Анька активно меня поддержала. Однако ближе к ночи мы все же не утерпели, изобразили что-то на диване под играющую по кругу «Металлику». Смутно помню, что пьяные были сильно. Так, формальность для закрепления нашего союза. Тем не менее нужно было, вот и сделали. А потом мы уснули на моем продавленном, рассчитанном на меня одного диванчике. Я пожертвовал ей в качестве ночнушки свою майку, обнял ее и мгновенно отрубился. Удивительно, я первый раз спал с женщиной, не в переносном, а в буквальном смысле этого слова. У меня до нее было много девушек, но я просто физически не мог терпеть присутствие постороннего человека во сне. Девки обижались, устраивали истерики, я лепетал что-то невразумительное в ответ, но все равно не мог. А тут… будто в одной постели с ней родился. Она не мешала совсем, наоборот – помогала. Я даже не понимал, как я раньше спал без нее… Холодно ведь, одиноко.

Под эти приятные мысли и уснул. Проснулся быстро – от толчка в бок и ее несчастного, виноватого шепота:

– Витя, прости меня, пожалуйста, мне плохо. Подвинься, не вставай, не вставай, я сама, я сейчас…

Она убежала в туалет, и оттуда послышались страшные, рычащие звуки. Со сна я подумал, что Анька злится – обидел я ее, наверное. Напоил, трахнул хорошую девочку, а теперь она протрезвела, и ей плохо… Влюбленные глупы и романтичны, самым простым физиологическим явлениям они придумывают возвышенные объяснения. Я это понял, когда окончательно проснулся и определил в рычащих звуках знакомые мне обертона последствий перепоя. «Ничего себе – первая ночь, – подумал. – Если мы с ней поженимся, эта история войдет в анналы семейных легенд, детям рассказывать буду, как мамка нажралась и блевала, когда с папкой впервые…» Именно в этот момент, под аккомпанемент ее рыка и стонов, я решил жениться на Аньке. Не то чтобы решил, но вдруг допустил такую мысль. Чудно, трахнутая по пьяни подруга блюет в туалете, а я думаю о женитьбе и будущих детях. Сказал бы кто – не поверил: да не бывает такого. Бывает! Только так и бывает – у Господа своеобразное чувство юмора, особенно если учесть, что через двадцать лет подруге, родившей мне двоих детей, будет противно готовить для меня еду. И я ей буду противен. И все, что со мною связано… Божьи шутки очень медленно доходят до простых смертных. До меня вот только сейчас дошло, и то не до конца. Тогда же, глупый и влюбленный, я лежал на своем продавленном диванчике и умилялся непонятно чему. Но через некоторое время даже мне, влюбленному и глупому, стало понятно, что дело плохо. Звуки не прекращались, и я пошел в туалет. Анька, услышав мои шаги, сквозь рык и стоны трагически прохрипела: «Нет, нет, не заходи, не надо!» И я зашел.

Волна нежности накрыла меня с головой: Аня стояла на коленях, бессильно обнимая унитаз. Бледная, со слезами на глазах и потекшей тушью. Воробушек мой, нажралась от нервов и неловкости, а теперь страдает. Из-за меня, получается, страдает. Бедная, воробушек, солнышко… Остаток ночи прошел в моем умилении, ее причитаниях, суете и блевоте. Я поил ее кипяченой водой, вытирал лицо мокрым полотенцем, а она – в перерывах между спазмами – горько жаловалась на жизнь:

– Ну почему так? Я же не такая… Я же в первый раз, честное слово, и вот… Теперь ты меня бросишь… Брось, брось меня… Во всем бренди этот дурацкий виноват, водка была хорошая, а бренди… Уйди, не смотри, мне стыдно… Брось меня, уйди… Бренди виноват… Уйди…

Через какое-то время у несчастной Аньки не осталось сил произносить слова. Она только жалобно стонала и плакала. Я побежал в дежурную аптеку, купил активированного угля, еще каких-то лекарств и почти силком засунул их в нее.

Лекарства помогли, она немного ожила и суетливо засобиралась домой. Порывалась ехать на метро, запрещала мне ее провожать, но как мог я ее отпустить одну – бледную, опухшую, несчастную? Поймал такси и, не слушая возражений, уселся рядом.

До «Планерной» домчались быстро, пробок в Москве тогда еще не было. Она старалась на меня не смотреть, всю дорогу лихорадочно пудрилась и красилась, чтобы мама ничего не заметила. По легенде, она готовилась к экзаменам у подруги.

Я наблюдал ее бессмысленные попытки замести следы прошедшей ночи и влюблялся еще больше. Даже если бы у нее вдруг на моих глазах выросли рога и хвост, я все равно бы влюбился. Процесс был необратим. Он вырос из всякой чепухи, из кавээновских шуток, мерзнущего слона, мудро и печально глядящего на нас в зоопарке, дурацкого болгарского бренди «Слынчев Бряг» и даже из ее рвотных спазмов у меня в туалете. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда!» И любовь – оттуда же. И все мы.

За сто метров от дома она попросила остановить такси. Мама не должна видеть ее выходящей из машины.

– Ты прости меня, – сказала Анька тихо. – И не звони больше. Я не достойна… Стыдно очень… Забудь, не звони.

В ту минуту я впервые назвал ее дурой.

– Дура, – сказал. – Обнял и стал целовать ее опухшие от недосыпа и слез щеки. А она расплакалась. И все труды по приведению себя в порядок пошли насмарку.

На обратном пути я сделал последнюю попытку убедить себя, что ничего особенного не произошло. «Весело, конечно, было, – думал, покачиваясь в такси. – Забавно – обхохочешься, и вообще, она клевая мочалка, можно с ней и замутить на месяцок-другой. Только зачем я придаю этой глупой истории такое значение? Она же, в сущности, обыкновенная давалка – миллионы таких вокруг бегают. Дала на втором свидании по пьяни, без ухаживаний, без необходимых по протоколу цветочков и конфет. Ну, смешная – да. Переживает трогательно. Но это же не значит, что я должен в нее немедленно влюбиться?! Или значит?»

Входя в квартиру, я почти себя убедил: всё, пронесся ураган хаоса и безумия, выглянуло солнышко, я снова свободный, уверенный в себе и своем будущем молодой человек. У меня есть вагон болгарского бренди «Слынчев Бряг» и неограниченные перспективы впереди. Не одна Анька, а все девки будут моими. Рассеялся ночной морок, вот она, моя квартира, вот сотни коробок с бренди в запертых на ключ комнатах. Для того чтобы окончательно успокоиться, я даже открыл комнаты и насладился зрелищем придающих уверенность упаковок с алкоголем. И успокоился почти, зашел в гостиную, увидел диван со смятой, неубранной постелью. Сердечко как-то странно кольнуло. Я подошел к дивану, поднял с пола валяющуюся майку, повертел в руках, вспомнил, что именно эта майка еще недавно служила Аньке ночнушкой. Поднес ее к лицу, как бы стараясь рассмотреть, угадать в ней очертания Анькиного тела, и вдруг почувствовал ее запах. Понюхал, задержал дыхание, чуть не умер от любви, а потом зарылся в майку лицом и понял, что пропал навсегда.

Через четыре месяца мы с ней поженились.