Неточка

 
куда как тяжкое похмелье
             початый втаскивал рояль
ты на этаж столпотворенья
             вот – пробочкой опять разит
 
 
и я безумел от видений
             скажи и запрокинь мурло
покуда неточку-психею
             буравит жидкое сверло
иль лучше вот что – запечатай
             себя в объятия цикут
ну… блевани как бы цитатой
             минута – и стихи свободно потекут
 

«наматывай веретено…»

 
наматывай веретено
             часы растительные комкай
над льдистой корочкой над кромкой
             одним усилием трепещущим дано
нам вознести немую речь тапира
             в кино где плещется тапер
позолотить останки мира
             целлулоидный шатер
растет растет любвеобильный
             и опадает как живот
тогда – смеркается. тогда лишенный тени
             вхожу в него как битое стекло
сомнамбулически как под наркозом
             смотрю – смеркается сеанс
и выхожу. и горлом (вот когда!)
             идет закат
 

Амадеус

Аркадию Драгомощенко

 
разъятых игр танцор ли асмодей
             как бы резвяся и стеная
хромой стопою – в нотный стан
             в листы разметанного рая
 
 
сухую беглость кто предал перстам
             кишенье книжное страницы
вкушай же агнца плоть как нижнего белья
             пустопорожний храм
как обращенье плащаницы
иль перечти Женитьбу Фигаро
             он весел. вдруг… иль что-нибудь такое
пусть счастье катится как обруч обрусев
             и не кончается качаясь
 
 
за огненной рекой тучнеющий исав
             кичась виденьем гробовым, мотивчик
он все твердит его когда он сам – напев
             нет оборотень нет иаков
 
 
разъятых игр танцор ли асмодей
             а в остальном прекрасная маркиза
все глуше музыка таинственных скорбей
             исподних клавиш преисподню —
 
 
се дар изоры – запрокинься, пей!
             лицо моцарта испитое
навзничь
             и в ночь идет и плачет уходя
 
 
«и не кончается»
 

Или/или

 
и он мне грудь рассек мечом
             от уха и до уха
чтоб я как навуходоносор вкусным лечем
             возлег на пиршественный стол
божественного донор духа
 
 
нет он мне грудь не рассекал мечом
             от уха и до уха
чтоб я как навуходоносор вкусным
             вознесся
облачком божественного вздоха
 
 
«что в вымени тебе моем?
             ты сам – священная корова
пускающая кровь времен
             на голове твоей корона
терцин терновых головня
             на кой доить тебе меня»
 
 
да донор я и я песчинка
             а он ума палата номер шесть
он будет есть меня на дармовщинку
             как донора рот в рот дышать
 
 
восстань шептать и виждь и внемли…
             нет просто – встань девочка
встань и иди
 

Фрагменты Орфея

1

 
на стогнах угольных впотьмах
петитом стакнутых палаццо
весь САНКТ – как бы ладони взмах
чьим пальцам ямбом каменеть
       и лимбом снисходить и грезить
с подругой мнимой Мнемозиной
царапаться влюбленно в смерть
 

2

 
как челобитчик перед ней Невой – как подданный он падал
        на пепелище кек-уок
(растрачен в свитке рукопашном
наскальный петербург теней)
              теперь пляши
           огнеупорных башен
элегик, мать твою, и трагик
        в падучей бьющийся Орфей!
 

3

 
аттическую соль лакал
се – остров Патмос не Пальмира
наволгший беломорканал коньячный пира пунш и пыл
             в метро конечном скрежет пыли
и закадычный тот глоток…
             …на сонмы струнных раскроили
 

4

 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

5

 
и цепенеет идол бург
держава сывороткой хлещет
сам скипетр-Петр – как кровосток
на капище помпейских литер
         ладонью
     ущемляет плац
         подруга очи разверзает:
Чьим пальцам ямбом каменеть
и в нимбе зыбком ужаснувшись грезить
 

«куда еще всего себя ты вложишь…»

 
куда еще всего себя ты вложишь
             всё в щелк да в щелк
машинописных альвеол и клавиш
             смесительный снует уток
 
 
в тираж выходит сукровица
             и вывихнутая стопа
как машенька к подножью жмется
             александрийского столпа
 
 
ужель шелковицы ей поминальной мало
             печатных плит воздушных сот
не сеют и не жнут ямбический обмылок
             но извергаются с высот
 
 
в сетях и нетях психотропных
             задушенные имена психей
и чем стропила выше – струпья
             столбов содома солоней
 
 
се, плотник мой, слюды и дыма
             вальс с поджелудочной слезой
…что рушишься бесплотной тенью
             предстательною железой
 

«Голый завтрак». Премьера

 
се – завтрак на траве он голый
             он в складчину раздет
за обе щеки ветреную голень
             уписывает менуэт
 
 
в воображении и только
             как посох тросточка цветет
лицо присыпанное тальком
             вакханки бородатый рот
 
 
и в хороводе мусикийском
            приняв на посошок
так и стираешься с возлюбленной
                         актриской
в астральный порошок
 
 
и – кончено погасшим стэком
            в партере уголь ворошить
а мондриану двух веков на стыке
            парадный саван шить
 
 
здесь ноготок его прошелся в лайке
            а все же есть
раз выстроилась по линейке
            свалявшаяся мира шерсть
 
 
так в оркестровом свальном мраке
            теперь станцуемся мил-друг
прилаживая мертвой Эвридике
            надраенный мундштук
 

«Обмелело все, что мелеть могло…»

 
Обмелело все, что мелеть могло,
обмолот при Милетах, при нас – огло-
 
 
бля, скажу и в жмурки пойду играть,
собирая подать с петровых Кать.
 
 
Отыкалось им и вошло впритык —
Екатеринбург, и мин херц, и дык
 
 
ёлы-палы; все, что могло линять,
истекало околоплодным ять.
 
 
А на ижицу как насадить язя
да с фитой по Яузе, кабы льзя…
 
 
по усам в Париже текло бы так,
как из сказки помнит Иван-дурак.
 
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Обмелело все, что могло мелеть.
Остается во мгле, хоть ни зги, неметь.
 
 
По-немецки Бог-Нахтигаль, соври,
отпуская Гретхен грехи с иври-
 
 
тат-а-тет мне пела про тот исход,
обломился которым кронштадтский лед…
 

Кенотаф

I

Свободен путь под Фермопилами…

Георгий Иванов

 
Дыша как дышится – толковым словарем
на толковище безударном,
где ять и ижица, униженно виясь…
Как им на горло песней наступили
(О, если б Песнью Песней)
санитары-краснодеревщики, Аз, денщики,
воспрянувшие радостно у входа в разогнанную
Учредилку, те,
что учредили для бытописанья
подобие диеты пуританской —
по-руссоистски приспустив портки
как западникам, так и русофилам
(Кириллу и Мефодию).
                                   Кириллиц
дружины добровольческие шли под трибунал,
под гарнитуру таймс в створоженной
фасетке. Но дышали:
как дальнобойным эхом из Парижу контуженные
мальчики – картечь, ком.патриоты, юнкера,
с начинкой разнокалиберного разночинства, —
заколотые опосля в райке,
в том, достоевском, в доску поминай
как звали, не увидевшие «Федры»
в дистиллированные Цельсием бинокли
армейские, с обратной перспективой,
всклянь налитые дисциплиной смерти,
                                                 обороной
консервов твердой крови,
плазмы вшей окопных, взматеревших
на поминках по стратегически-соборному
сырью, клиническому донорскому долгу
словесности отечественной. Амен.
Иль в самом деле оказался прав
от православной церкви отлученный
 
 
боярин, призывавший: мiру – мир,
земля – крестьянам, хижины – дворцам,
а небо Аустерлица – Андрею
Болконскому; и что в Эгейском море
нам нечего топить, кроме цепей и эпоса
Гомера?
 
 
                         …Когда бы я не видел эти игры
 
 
коллежских регистраторов, с повинной
являющихся к смердяковым власти…
 
 
Одна отрада: хмурый Ходасевич
повелевает умереть отсюда
ночными и безумными словами, разящими —
как бы мираж
в пустыне сей. И я это
увидел.
 
 
                         Прощай, прощай. Не помни обо мне.
Но, ижицу с фитой храня в обойме,
склоняй тех, в пыльных шлемах, комиссаров
к классическому правонаписанью,
классическому.
 

II

Тайной вечери глаз знает много Нева…

Велимир Хлебников

 
Откуда готика, откуда прежде сны,
откуда рог возвышенной луны,
и хвойный дух в лесах белопогонных,
и снеги идут. В зеркалах – темноты,
и пропуски в словах; Санкт-Петербург,
ума единорог, откуда морок
второразрядный, инфлюэнца, насморк
и кенотаф из скандинавских плит?
Избыток, патока несбыточного рая,
твердыня и цезура мира,
                                                          крен
балтийской синусоиде.
Харибдой
и Сциллой промеж ног прыжок и фрахт,
и поворот винта суицидальный, – вся
подноготная. И причащенье
булыжником с бумажной мостовой.
 
 
А что пенька и лен в твоей Тавриде?
 
 
В скалистых фьордах фолианты Фрейда
листай, там все написано о смертных,
торгующих деторожденьем смертных.
Нуте-с…
 
 
                    В оранжерее разоренной
Биржи
раскрой объятья залетейской стуже
и яблочком катись по Малой Невке,
на частничке к Некрасовскому рынку,
к подстриженному аглицкому парку,
где вреден Север, где скрипят полозья
как армия писцов нотариальных.
 
 
Здесь похоронен неумытый князь.
В камзоле? В тоге? Прах
ни отряхнуть, ни вытряхнуть.
Санкт-Петербург ума,
откуда готика, когда еще не назван
никак, – но существует? Существуй!
Как ты да я, как гений и злодейство.
 
 
Откуда готика? Откуда прежде сны.
Откуда рог возвышенной луны.
«Все, кто блистал в тринадцатом году, —
лишь призраки на петербургском льду».
 
 
И хвойный дух в лесах белопогонных;
 
 
подошвы чуют гуд грунтовых вод.
 

Лето 1990 г.