Приехали на похороны немногие родственники, друзья, знакомые по работе. Говорили о чем-то, вспоминали. Она слышала, как одна из сослуживиц родителей сказала своей соседке: «Бог забирает лучших». Ей хотелось подойти и сказать этой женщине: «А вас тогда почему Бог не забрал? Наверное, вы не из лучших?» Она ненавидела эти банальные пошлости.

А между смертью отца и мамы были ее мальчики, или, как она их называла, постельные друзья. Они были то младше, то чуть старше. Короткие встречи, от постели до постели. Никого из них она не видела в роли человека, с которым бы пошла по жизни рядом. Это были спринтеры. Они годились только на короткие дистанции – на несколько вечеринок, несколько коротких встреч от постели до постели.

С первых ее школьных сексуальных опытов прошло уже много времени, и теперь это была уже не та незрелая, неопытная девушка, ничего не понимающая в отношениях мужчин и женщин. Теперь для нее уже не оставалось каких-либо секретов в том, что в американских фильмах называлось «заняться любовью». Она уже сознавала, каким искусным орудием ее одарила природа, сколь вожделенна ее нагота в глазах мужчин. Особенно притягательно ее тело становилось летом, когда коричневый загар ровным слоем покрывал ее красивое тело. Оставалась незагорелой только узкая полоска от трусиков купального костюма. Все остальное, в том числе и грудь (она не стыдилась загорать топлес), было покрыто ровным слоем загара. Вот эта узкая полоска незагорелой части тела, сзади два круглых, упругих мячика ее изящной маленькой попы, а спереди – аккуратный треугольник волос ее лобка на фоне незагорелой части более всего и возбуждали мужчин, пробуждали в них эротическое томление и физиологическую страсть.

Любая, даже искусно приготовленная пища только выигрывает от изысканной сервировки. Так и женская нагота требовала определенной сервировки: навязчивая, грубоватая демонстрация, как в порнографических фильмах, очень быстро вызывала скуку и отторжение.

Но ничего подобного она не допускала. Она старалась оголяться ненавязчиво. Приходя с прогулки со своим очередным постельным другом, она под предлогом освежиться шла в душ, выходила оттуда обнаженная, с осевшими на ее загорелой коже капельками воды и начинала что-то выискивать в своей сумке. Она чувствовала, что эта обыденность наготы сильнее всего действует на мужчин.

Мужчины приходили и уходили. Но она не была донжуаном в юбке. Лозунг одного из киновоплощений Брижит Бардо «пленить легко, труднее завоевать и уничтожить» не был ее жизненным кредо. Даже когда она пыталась привлечь внимание мужчин, то делала это вовсе не для того, чтобы обольстить и бросить. В мужчинах она искала того, с кем она может обрести благополучное семейное счастье, то, чего так и не нашла в своей жизни ее мама и многие знакомые женщины. И не ее вина, что ей попадались мужчины, которые были не прочь покувыркаться в постели с женщиной, не связывая себя никакими узами. Сытые, обеспеченные мужчины были уже женаты, и их она интересовала только в качестве любовницы. Но статус любовницы не привлекал ее. Она знала, что век любовниц очень недолог: стоило появиться первым признакам целлюлита, как на место любовницы придет другая, с молодым, упругим телом.

На память об отношениях с «постельными кавалерами» остались какие-то подаренные ей книги, какие-то фразы и цитаты. Когда-то про одну ее знакомую университетский однокурсник сказал, что у нее было много мужчин, от которых она набралась различных цитат и фраз, своей учености. Так и она благодаря этим постельным дружкам набралась различной книжной мудрости.

Мама о ее второй жизни ничего не знала, ни о чем не догадывалась. Не спрашивала и про дорогие безделушки, которые у нее появлялись после той или иной вечеринки. Она слепо продолжала верить ее объяснениям: «После клуба буду ночевать у Веры, она там живет рядом». Спустя годы, вспоминая эти события, она думала, что легко отделалась: легкость, с которой она укладывалась в постель с незнакомыми мужчинами, могла бы привести к серьезным болезням, но обошлось без всяких инфекций.

Все эти встречи и расставания у нее проходили на стороне: она не позволяла себе любовных интрижек в институте.

В глазах институтских сотрудников и сотрудниц она была сдержанной, аскетичной, всецело увлеченной наукой, не давала пищи для разговоров и пересудов озлобленным на жизнь старым институтским девам. Герман был исключением, но о ее романе с Германом Бомштейном никто из институтских сотрудниц не знал. И с самим Германом она вела себя осторожно, стараясь каким-нибудь жестом или словом не выдать свой богатый опыт сексуальных отношений, чтобы у него, подобно довлатовскому персонажу, не появился вопрос: «Кто научил тебя всем этим штукам?» Однако новелла с Германом оказалась скоротечной.

Подобно многим девушкам ее поколения, она попыталась расширить поиски партнера в социальных сетях и на сайтах знакомств. Интернет с его разветвленной сетью таких сайтов создавал иллюзию, что проблема поиска партнера решается быстро, но на деле все оказалось не столь безоблачно. Она пробиралась через многочисленные объявления, в которых обещались самые невероятные наслаждения, для убедительности приводились размеры интимной части мужского тела. Она, превозмогая тошноту от этих пошлых, скабрезных объявлений просматривала сайт за сайтом. Она искала того, кто мог бы разом решить все ее проблемы, кто даст все сразу: деньги, положение…

Как-то одна из ее подруг сказала, что она торопится, что, возможно, некоторые из отвергнутых ею гадких утят со временем превратятся в настоящих лебедей, в тех самых принцев, которых она ищет, нужно просто подождать, помочь этим гадким утятам превратиться в красивых белокрылых лебедей. Но зачем, зачем она должна с кем-то нянькаться? Зачем она должна тратить свою жизнь на это, высиживая и обогревая теплом, ждать, что, может, из этого яйца что-то вылупится. А может, это окаменевшие яйца динозавров, в которых жизнь угасла многие тысячи лет назад, и зачем ей тогда отдавать тепло этим бездушным округлым камешкам? Зачем ей на всякого рода лузеров тратить свое время и свою жизнь?

Нет, это не для нее. Ей не хотелось по частям, ей хотелось все сразу. Ее не устраивало сегодня одно, завтра другое: ей было уже двадцать пять, и время неумолимо и безжалостно бежало вперед, с каждым новым витком, с каждым прошедшим месяцем напоминая, что «еще пара лет – и никто не возьмет».

В какой-то момент она поняла, что большинство клиентов на сайтах знакомств аутсайдеры – те, кто обычным способом не способен решить свои личные проблемы.

А время, как стрелки метронома, отстукивало, что проблемы надо решать быстро…

И тогда она сосредоточилась на иностранцах. Она могла бы иметь успех – она знала английский, немного говорила по-французски, но среди интернетовских корреспондентов-иностранцев ей в большинстве своем попадались такие же аутсайдеры, как и на российских сайтах знакомств, или спринтеры, которые искали девушку на период командировки. Ей нужен был человек, который искал бы в женщине миф – особую русскую женщину, ни на кого не похожую. И нужно было, чтобы у него были деньги, недвижимость и все прочее. Ей не хотелось выходить замуж за какого-то неудачника – перебираться через океан, чтобы там заниматься балансом прихода и расхода, было не для нее.

Два раза ей встретились мужчины, которые, казалось, были близки к ее требованиям. Они были старше ее – в одном случае на пятнадцать лет, в другом на двадцать, – и, как сообщалось на их страницах в социальных сетях, были разведены. И самое главное – у них были деньги, и, как они заявляли на своих страницах, они искали в русских женщинах загадочную душу. Ее отношения с этими иностранцами проходили по одному и тому же сценарию: в течение полугода она встречалась с ними в гостиницах в разных городах, а потом что один, что другой вдруг резко пропадали из сети: переставали реагировать на ее письма, их странички в социальных сетях переставали быть активными, и лишь спустя какое-то время она узнавала, что это были фальшивые странички коммивояжеров, совершающих деловые командировки в Россию, что ни в какую загадочность русской женщины они на самом деле не верили, а нужна им была женщина, с которой, как саркастически выразилась одна ее знакомая, можно было без опасения прихватить какую-то заразу покувыркаться в постели. Она еще продолжала по инерции вылавливать в социальных сетях иностранцев, желающих найти спутницу жизни из России, но дальше нескольких встреч с этими командировочными ловеласами дело не пошло.

Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Еще пара лет – и никто не возьмет, думала она про себя, и она превратится в старую незамужнюю тетку. С такими опоздавшими выйти замуж она регулярно встречалась в коридорах института – состарившиеся, сорокалетние институтские девы на выданье, женщины без определенного возраста. Они и одевались соответствующе: джинсы, свитер – своеобразная рабочая униформа; и так изо дня в день, в одном и том же, ничего женственного. Лица не женского, а среднего рода. Один сотрудник, говоря про этих старых институтских дев, рассказал ей анекдот про Йоко Оно: Джон Леннон привел в студию Йоко Оно и говорит Харрисону с Маккартни: «Знакомьтесь ребята, это моя новая девушка». Маккартни посмотрел на Йоко и спросил Харрисона: «Как ты думаешь, это он или она?» Харрисон ответил: «Это Оно».

Вот и она тоже могла со временем прийти по этой торной дороге к тому же финалу: превратиться в Оно – лицо не женского, а среднего рода.

Вдруг счастье, казалось, забрезжило на горизонте ее жизни: она познакомилась с режиссером документального кино. Он был старше ее на тринадцать лет. Он снимал документальный фильм про академика Николая Яковлевича Марра. В двадцатые годы в их институте проходили выездные заседания Яфетического института, и режиссер приехал для съемок фильма о деятельности Марра. Ее прикрепили к этой съемочной группе в качестве сопровождающей: она выписывала на них пропуск у начальника охраны, а затем у служебного входа поджидала их. В течение дня они снимали различные эпизоды будущего фильма: протоколы и материалы этих самых выездных заседаний в архиве института, залы и кабинеты института, где проходили эти выездные заседания. Озвучивал тексты молодой человек по фамилии Карасик. Это был полный, невысокого роста молодой человек. У них в университете парней такого физиологического типа называли Колобок. Режиссер гонял Колобка взад-вперед по коридорам и кабинетам, по ходу движения тот должен был произносить различные тексты: «Вот здесь, по этим коридорам института, в двадцатые годы частенько прогуливался академик Николай Яковлевич Марр»; «В этом кабинете – тогда он, правда, выглядел несколько иначе – проходили выездные заседания Яфетического института»; «Вот сохранившиеся документы тех самых выездных заседаний».

В один из вечеров, за день до отъезда, режиссер в знак благодарности пригласил ее в ресторан украинской кухни «Водограй» на Караванной улице. Из ресторана он поехал не в гостиницу, а к ней, на Пловдивскую. На следующий день позвонил жене, сказал, что еще на пару дней ему нужно остаться в Питере, кое-что доснять. В институте он уже не появлялся, а все эти три дня провел с ней – гуляли по городу, ночевали на Пловдивской. Она взяла для этого три дня отгулов. И вот так начался их бурный роман.

У него была семья, двое детей. Она думала, что с помощью ребенка ей удастся привязать его к себе. Он, как стрелка метронома, метался между Петербургом и Москвой. На весах с одной стороны были она и ее ребенок, с другой – та, полная, некрасивая сорокапятилетняя женщина, чью фотографию он ей как-то показывал, и двое детей: мальчик семнадцати и мальчик четырнадцати лет.

Как-то он ей сказал:

– Я так больше не могу!

Он остался со своей женой, она с его ребенком.

Первое время он помогал ей – высылал денежные переводы. А потом режиссер перебрался в Сургут, и переводы прекратились.

Теперь она была одна – одна на всем белом свете, а на руках у нее был маленький ребенок, которого ей предстояло одной поднимать и ставить на ноги. Подавать на алименты было бессмысленно – они ведь не были расписаны, доказывать с помощью анализов ДНК, что это его ребенок и, как некие хабалки, мелькающие на всяких ток-шоу, шантажировать и пытаться через скандал добиться от него алиментов – нет, никаких скандалов она не хотела. Как есть, пусть так и будет.

По ночам ее часто преследовал один кошмарный сон.

Ей снилось, что она падает в какую-то глубокую пропасть, в темную бездну. Вокруг плотная, вязкая темнота – ничего не видно. Страх заполняет всю ее душу. Ей кажется, что еще немного – и она ударится о камни и разобьется. В этот момент она слышит чей-то крик: «Лилит!» И всякий раз на этом месте она просыпалась. Гулко стучало сердце. Потом она долго лежала, не могла уснуть.

Перерыв в работе в институте затянулся на целых пять лет: вначале декретный отпуск, а потом три года отпуска после родов и еще год, который она брала за свой счет, пока устраивала ребенка в садик. Жила на скромное пособие по уходу за ребенком и за счет различных подработок: подруга из машбюро на Лиговке приносила печатать различные рукописи.

Состав отдела за эти годы поменялся. Из старого состава остались только заведующая Елена Меировна Флейшман и три пожилых сотрудницы. На место ушедших пришли молодые, амбициозные барышни с ничего не значащими голливудскими улыбками на лицах. Она была старше их на семь лет, но между ними была глубокая пропасть. Они были очень хорошо подготовлены технически. Если для нее компьютер был всего лишь разновидностью пишущей машинки, то для них он был техническим средством, с помощью которого они могли легко перелицевать чужие тексты и скроить из этих компилятивных кусков свою статью. При этом они не испытывали каких-либо моральных угрызений из-за того, что пользуются чужими наработками и чужими материалами.

Им удалось то, что в прежние годы не удавалось никому из сотрудников отдела: подобрать ключи к тщеславному сердцу Флейшман.

Тщеславными людьми, людьми с гипертрофированно болезненным самолюбием, как известно, легко манипулировать. Зная о слабости Флейшман, о ее болезненной щепетильности относительно собственной значимости, они умело манипулировали ею. В выступлениях на конференциях они все время подчеркивали значимость Флейшман: «Исследование основано на теоретических и практических разработках известного российского антрополога Флейшман»; «Обработка материалов социологического опроса проводилась в соответствии с рекомендациями Елены Меировны Флейшман», и обязательно в конце статьи следовали обороты «про сердечную признательность Елене Меировне Флейшман, чьи ценные советы помогли реализации этого проекта» или же «этот проект невозможно было бы реализовать без помощи Флейшман». Как заметила одна старая сотрудница, «Флейшман сейчас испытывает вторую молодость, такого благоухания елея ее восхваления, такой сладкой патоки лести ей не приходилось слышать все предыдущие десятилетия».

Нет, она не умела и вообще считала дурным тоном кем-то манипулировать (исключение только мужчины, но это не было связано с карьерой как таковой) и таким образом двигаться по карьерной лестнице.

Глядя, как ловко и умело они обрабатывают Флейшман, она язвительно думала: «Российские дипломаты в лице этих молодых беспринципных карьеристок потеряли весьма ценные кадры, лишились хороших специалистов».

Они были порождением современного общества потребления, беспринципной эпохи конформистов и приспособленцев, всякого рода политических перевертышей. Они очень хорошо чувствовали быстро меняющую политическую конъюнктуру: с легкостью, по несколько раз в день в зависимости от окружающей их компании меняли свои политические убеждения, но были весьма осторожны в публичном пространстве: на их страницах в социальных сетях были невинные пейзажи с видами различных церквей и городов.

Они ловко и умело эксплуатировали болезненное самолюбие Флейшман. А между собой ерничали и язвительно комментировали гипертрофированную самовлюбленность Флейшман, ее болезненную щепетильность относительно собственной значимости. Флейшман, глумливо посмеивались они, в статьях своих коллег обычно смотрит только на ссылки – сослались на нее или нет, «поэтому, чтобы не получить в ее лице врага, обязательно нужно привести какую-нибудь цитату из работ Флейшман, пусть даже она никогда этими проблемами и не занималась», как некогда в советские времена в научных статьях гуманитариев обязательным было цитирование работ так называемых классиков марксизма-ленинизма, и тогда все будет о’кей.

Эти молодые карьеристки были благополучны и в семейной жизни: имели обеспеченных мужей, которые приезжали за ними на дорогих иномарках. Но будь она мужчиной, она бы никогда не стала встречаться с такими. И глазу не за что было зацепиться: низкорослые, как пони, с толстыми, жирными задницами. Это же нужно, глядя на этих молодых карьеристок, зло думала она, дойти до такого отчаяния, так глубоко истосковаться по женскому теплу, чтобы решиться жениться на таких душевно и физически безобразных бабах… Но почему-то в ее жизни не встречались такие вот истосковавшиеся по женскому теплу успешные мужики…

В отличие от этих молодых карьеристок, ее дела в институте совсем разладились. Она устроила ребенка в садик, но сперва ей приходилось какое-то время оставаться с ним. Забирала она его тоже пораньше. Каждое утро она с боем собирала ребенка: он хныкал, не хотел идти в сад. Из-за детсадовских проблем она приходила на работу к десяти, а уходила в половине пятого. Вдобавок ко всему ребенок часто болел. На одном из приемов в детской поликлинике врач-педиатр заметила:

– У вас здоровый ребенок. Это просто протест организма. Обычное дело для детей его возраста.

Она несколько раз продлевала в аспирантуре академический отпуск, но теперь, когда она уже вышла после декретного отпуска на работу, оснований для очередного продления академического отпуска не было. Для ежегодного отчета аспирантов ей нужно было подготовить черновой вариант диссертационного сочинения, но у нее, как говорят в народе, «и конь не валялся». Она ничего не успевала.

Как-то утром ее пригласила в свой кабинет Флейшман.

– Вам не кажется, что вы работаете по особому графику: приходите к десяти, а уходите в пять? Вы завалили всю научную работу, – сказала Флейшман – По вашей исследовательской теме и вашей диссертации ничего не написано. Я не знаю, чем и как вы будете отчитываться перед Ученым советом.

– У меня ребенок, и по-другому не получается. Некоторые наши сотрудницы тоже ведь работают по особому графику: приходят в такое же время и уходят, как и я, в пять. Детей у них нет, у меня все-таки несколько отличная от них ситуация. Бабушек нет, и мне не с кем оставить ребенка, – попыталась оправдаться она. – Иногда помогают подруги, но у них свои проблемы, и не всегда получается упросить их посидеть с ребенком.

– Знаете, это не Вам определять, кому во сколько приходить и уходить с работы. Вы здесь никто, а заведующая здесь я, поэтому будьте любезны решать свои вопросы не за счет рабочего времени. У нас не благотворительная организация, а научное учреждение. Позволю себе заметить, – холодным взглядом сквозь очки окинула ее Флейшман – что, прежде чем заводить ребенка, надо было серьезно взвесить, в состоянии ли вы нести это бремя, тем более что, как вы говорите, вам не на кого положиться, у вас нет бабушек и дедушек. В конце концов, Вам ведь было не пятнадцать лет, когда это случилось, а двадцать семь, если не ошибаюсь!

Высокомерный тон Флейшман и ее реплика про бремя и завести ребенка (завести, подумала она, можно кошку или собаку, но не ребенка) вывели ее из себя, и она запальчиво, резко, чего раньше никогда себе не позволяла в разговоре с заведующей, ответила ей: