Владислав ПЕНЬКОВ. Для ангелов и лебедей

На смерть Влада Пенькова (1969–2020)

…Всегда замираешь от прихода таких вестей – у нас ведь расширенная «ситуация контакта», и контакта не поверхностного, а глубокого, «сердечного», затрагивающего самые тонкие душевные струны.

Так сформировался достаточно большой круг людей, которые идут бок о бок с тобой, которых считаешь «своими» и за которых болит душа как за самых близких.

Чуткий к слову и к миру поэт Влад Пеньков принадлежал к этому кругу – не по длительности совместного с «Парусом» пути, не по личным знакомствам, но по отчётливости и своеобычности художественного дара – как будто нездешнего, взлетающего к горним далёким мирам и с той высоты приносящего свою, запечатленную в оболочку поэтического слова весть.

Последние стихи Влада Пенькова показались совсем необычными – как будто перешёл он куда-то, в мир «зримых слов» (пользуюсь словом писателя Николая Смирнова) ещё до завершения своего земного пути.

И мы будем перечитывать эти удивительные стихи, помнить о таланте Влада и о том, что у Бога мёртвых нет.

Родным и близким Влада Пенькова – самые искренние соболезнования.

Редакция журнала «Парус»

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА

Не обретение – паденье

в ужасный мрак и в тёмный луч.

Моё пере- и пре-вращенье,

прошу тебя, меня не мучь,

не становись обычным светом,

простою плотью, кровью, но

излейся на меня на этом,

потустороннее вино.

Я потерял себя, ты – тоже.

Ты – тёмный жар, ты – свет ночей,

созвездье родинок на коже,

ты гибели моей ручей.

– И ты такой же. Ты потеря.

Я потеряла мир в тебе.

Бормочет истины тетеря,

глухая к нашенской судьбе.

Я быть и жить я перестала.

Ты тоже – смерть, ты тоже час,

когда на свете не застала

тупица-жизнь обоих нас.

Я жить не смею. Так хрупка я.

Ты видишь, милый, милый мой,

я для всего теперь такая —

луна обратной стороной.

...................................................

И мчался маленький кораблик.

Изольда и Тристан – и всё.

Вселенной крохотуля-зяблик

таких ни разу не спасёт.

ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

К. Ер-ву

Так эта улочка нелепа,

полуживёт-полугниёт.

Какое дело ей до Шеппа?

Какое Шеппу до неё?

Подъезды, лавки, магазины,

и камень мокрый и нагой.

Вчера сказала тётя Зина,

чтоб я к ней больше ни ногой.

Клялась вчерашним перманентом,

что нет любви, пощады нет

и что не склеится «Моментом»

разбитый на осколки свет.

И я иду куда-то мимо,

и Шепп играет в небесах,

и грустно мне невыразимо,

ах и увы, увы и ах.

Гуляю долгими часами,

стужусь на холоде-ветру,

и – дядя с длинными усами —

потом как маленький умру.

Но есть должок пред этим светом —

осенним, нежным навсегда —

связать его навеки с Шеппом,

хотя б на долгие года.

Года молчаний. Мы любили.

Мы падали, как жёлтый лист.

Скрипят-фырчат автомобили,

в одном из них – саксофонист.

ЛЁТЧИКИ

Чен Киму

Поздно думать о белиберде.

В сердце пустота, покой и жалость.

А поедем-ка в Улан-Удэ.

Там эстрада старая осталась?

Помнишь, как лежалось нам на ней?

Как сияли звёзды, пилось, пелось.

Как тогда нам было всё видней,

и – особо то, чего хотелось.

Бороздили спутники в ночи

всё пространство космоса над нами.

Я прошу тебя – ты помолчи,

потому что надо не словами

говорить об этом, mon ami.

Просто звёзды низко пролетают,

и двоих, считавшихся людьми,

не зовут, а сразу забирают.

И летим в их стае мы, летим,

видим город, парки и эстраду,

видим крыш сверкающий хитин,

всё, что надо видеть звездопаду.

Видим вечность, взятую вот так,

взятую за хвостик и за жабры.

И не нужен вечности пустяк,

вроде наших посторонних жалоб.

Мы с тобой счастливые вполне,

мы пилоты вечности и мига,

на фруктово-ягодном вине

в космос улетающего МИГа.

ВАЛЬС ДЛЯ ЖАННЫ

Во Франции зима. Волков голодных стаи

уходят в снег по горло на охоте.

Когда отрядик лучников оттает,

достанет серым человечьей плоти.

Стоят и там и тут пустые храмы,

в них только ветра стылые напевы,

К озябшим тонким пальцам Божьей Мамы

в одном из них приникли губы девы.

Смотрю на оловянные фигурки,

мне – дважды семь. Я плачу. Я рыдаю.

Бургундские проклятые придурки

ещё узнают, что она – Святая.

А в Таллине, как всадники по снегу,

вороны по сугробам жутко скачут.

Потом взлетают с быстрого разбегу

и, Боже мой, со мною вместе плачут.

Как розы чёрные летят они, роняя

то боевые кличи, то рыданья.

И гасят свет, но ничего не зная,

смутившиеся сланцевые зданья.

ZELDA

1

Наташе

Как ты будешь одна ночевать?

Ночью холодно, страшно и сыро.

Двор, вообще-то, плохая кровать

посреди неуютного мира.

Затрепещут от ветра меха

и завоют на звёзды собаки.

Как ты спишь, балерина-ольха,

в этой летней прохладе во мраке.

Не смогу я накинуть пальто

на дрожащие хрупкие плечи,

чтоб тебя оградить от Ничто,

что назвать мне по имени нечем.

Смотрит старый философ с высот

Ничего, головою качая,

и древесный сведённый твой рот

задохнулся, ему отвечая

тихим шёпотом – танец придёт,

только утро окрасит раствором

этот синий безжалостный лёд

с философским его разговором.

2

Звёздочка, девочка, море,

берег Лазурный. А там —

в синем сиянии – горе

будет целующим ртам.

Здесь – вечеринки и танцы,

песенки, джазовый фон.

Юные американцы

юных невинных времён,

гладкие ножки, и рожки

чёртика из-за кулис.

С прелестью дикою кошки —

не говори, веселись.

Детка, мяукать не надо.

Ночь лишь однажды нежна.

Пахнет она виноградом.

Бэби, какого рожна

смотришь ты страшно и резко

парой безумною глаз.

Если сорвать занавеску,

что-то накроет всех нас.

Ну а пока всё в порядке,

сладкая плоть горяча.

Нежно касаются прядки

страшных ожогов плеча.

НИНЬЯ

В. Щ.

Древние боги столицы,

Карлос, сыграй нам про них,

Карлос, для маленькой жрицы

в храме девчонок босых.

Ты сатанински умеешь

падать созвучьями вниз,

древним богам ты согреешь

каменный древний маис.

Девочка наша разута.

Пальчики ног так нежны,

что, обнаглевшие – Puta! —

ей не кричат пацаны.

Карлос, она на работе.

Всё, чем торгует она,

это немножечко плоти

и позвоночник-струна.

Девочка спляшет, как сможет,

в девочке много любви,

ей мостовая обгложет

ноги до алой крови.

Карлос, сыграй же, чтоб веки

дрогнули древних божеств,

чтоб оценили ацтеки

девичий жреческий жест.

Крови хлебнувшие боги, —

Карлос, играй им и пой, —

пусть поцелуют ей ноги,

сбитые на мостовой.

СВЕТЛЫЙ

Я смотрю на тебя исподлобья

и чифирь наливаю в стакан.

Неужели мы оба – подобья?

Я и светлый отец Феофан?

Я не знаю ни сна, ни покоя,

я забыл, что такое покой.

Феофан, стариковской рукою

ты меня от ненастья укрой.

От дождя – сыплет пятые сутки,

от бензиновой вони шоссе.

Это ангелы? Нет, это утки

ходят в парке по сладкой росе,

перемешанной с кислой водицей

столько суток идущих дождей.

У цветов – человечии лица,

это стало немного видней

с той поры, как ты где-то и рядом,

с той поры, как мне знобко слегка

под твоим несмыкаемым взглядом

не глядящего вниз старика.

БЕЛЫЙ АНГЕЛ МИЛЕШЕВА

1

Неба синяя извёстка,

ветра синего покров.

Приглашал святой мой тёзка

отовсюду мастеров.

И пришли тогда горами —

шли под солнцем и дождём —

те, кто звался мастерами,

и пришли они с вождём.

Был он мощный и кудрявый,

очи были синевой.

Век ужасный и кровавый

богомаз прикрыл собой

от презрительного взгляда,

жало выдернул злобе.

Оттого и духам ада

до сих пор не по себе.

Знают духи – в храме белом

белый ангел, белый свет.

И крыло его вскипело,

потому что смерти нет.

Не огонь, не пламень боя,

не сверкнувшая гроза,

небо сине-голубое —

эти нежные глаза.

Пусть крылат он, словно птица,

тайну он откроет нам —

белых ангелов глазницы

мастер дал своим глазам.

2

Наверное, ветром летучим

тебя занесло в этот край,

сорвало с какой-нибудь тучи,

летящей над городом в рай.

Твой путь был не слишком-то долог.

И вот – ты теперь среди нас.

О как же смотрел Палеолог

на твой лучезарный анфас.

Дрожащие пальцы в алмазах

запутались в алой парче.

Встречал он такого – в рассказах,

и слышал про вас вообще.

Но ты – и в огне, и в покое —

ты можешь дарить, не спросясь,

не камни, не злато – такое,

что можно взлететь, помолясь.

И царь, покачнувшись от страха

– Лечу! – закричал и – взлетел

туда, где белела рубаха

того, кто с любовью глядел

на люд, на художников нищих,

на, в общем-то, тёмных людей,

на свет восхищенья – на пищу

для ангелов и лебедей.

Ольга БЕЛОВА-ДАЛИНА. Коль скоро рифма так надиктовала

***

Cиничек желтогрудых, пташек малых,

я приручу (о сколько солнца в них!) —

не снегирей: мне нынче вреден алый —

цвет непокоя зимних снов моих,

цвет боли, жажды и стыда, и гнева,

и яблока, которое Адам

не пригубил бы, если бы не Ева…

Снегирь. На крыше дома. К холодам.

***

Я, межуясь от жизни забором,

осложнённую душу лечу:

наслаждаюсь взволнованным спором

суетливых весенних пичуг.

Слабый запах цветов над лужайкой.

Пасторальный неброский покой.

Вдруг запахло тоской и Рожайкой*,

обмелевшей, как память, рекой.

А над садом, над крыш черепицей

нарочито бесстрашно парит

вольный сокол – надменная птица.

Что Гекуба ему? Что COVID?!

* Река в Подмосковье.

***

Нарушилась невидимая связь

между холмом и мной. Мой брат оконный,

любила я твоих окатов грязь —

примету беспогодиц межсезонных,

и сушь июля, и январский снег,

врачующий печали и ожоги,

и тот – особый – угaсимый свет,

что лился вечерами на отлоги.

Bо мне не отзывается теперь

твоя весна – ни болью, ни улыбкой.

Стареет коронованный апрель,

а скорый май предвидится ошибкой.

КОЛОКОЛЬЧИКИ

Колокольчики,

Колокольчики —

Ни конца вам, ни края нет…

Георгий Кольцов

Колокольчики на лугу

не глазами я – сердцем – вижу.

И чем дальше от них бегу,

тем они всё ясней, всё ближе.

Василёк им – и брат, и сват,

клевер – кум, а полынь – соседка,

у деревни, где воздух свят,

где срывала их ручкой детской.

Им однажды звонить по мне —

неизбывнее нет закона.

Отзовутся в чужой стране

колокольчики русским звоном.

В САДУ

Не засыпай: упустишь миг

рожденья чуда,

когда цикадам вторит крик

ночной пичуги,

когда жемчужина-луна —

каратов десять —

небесного коснувшись дна,

все сорок весит,

когда сливаются в одно —

как ключ и слепок,

как свет от лампы и окно —

земля и небо,

а леденцовый аромат

кустов цветущих

безбожно превращает сад

в земные кущи.

***

Сестре Лене Руцкой

До срока кто-то выпустил луну:

пускай летит медлительною птицей.

И пусть сегодня как дитя усну!

Мне детство подмосковное приснится.

Увижу васильковый океан

и Никоново – океана берег.

Там – живы – баба Клава, дед Иван,

и в боженьку с икон там просто верить.

А пироги – нахохлились в печи,

на молоке топлёном – роскошь пенки.

Там множество игрушечных причин

поссориться, чтоб помириться, с Ленкой.

Китайки там желтеют напоказ,

в их яблочках – живительные соки…

А яблоки моих усталых глаз

бессоннее луны глазниц безоких!

КУСТ СМОРОДИНЫ

Сплошь полячка с поморскою кровью,

я москвичка с увесистым стажем.

Но вот здесь мной с любовью посажен

куст смородины – как в Подмосковье.

Неказистый, кудлатый, он тоже,

вдоль забора – пусть будет «вдоль тына» —

разрастётся однажды картинно

недалёко от Эльбы и Огрже*.

Вот и я с этим краем – не вроде —

породнилась: не корнем, так – словом, —

звуки-ритмы катая по строфам,

как горошины спелых смородин.

* Реки в Чехии.

СЕРДЦЕ АРИАДНЫ

Ариадне Эфрон

Сестра… воды… пока не поздно!..

Вдруг вспомнился малютка Мур:

он на руках моих уснул,

а вечер был сутул и хмур.

В дому не топлено, промозгло.

В углу, у печки трость – Марины,

её попутчица. Вокруг

Вшенор* бродить – простой досуг: