Только ненормальный стал бы отказываться! Из памяти Касаткина мигом выветрились и наказы Клочкова по поводу важности режима, и то, что утром надо быть как штык на тренировке (готовились к контрольному матчу с «Янтарем» из Калининграда). Какой режим, какой «Янтарь», когда любимая девушка приглашает в гости, причем будут они в квартире одни, и, следовательно, могут оправдаться самые смелые ожидания…

Юля с отцом жили в Петроградском районе, недалеко от соборной мечети, в которой уже лет восемь велись реставрационные работы. Район исторический, сплошные архитектурные памятники и культурные ценности. Самое подходящее место для выдающегося научного деятеля.

Они вышли на станции метро «Горьковская» и неспешно побрели по тротуару, наслаждаясь теплом первых июньских дней. Май в этом году выдался прохладным, но лето в конце концов вступило в свои права. Юля была одета в легкий итальянский костюмчик: светлая блузка и такого же оттенка брюки, туго перетянутые на талии и расклешенные книзу. Она всегда носила только магазинное, никакого самопошива, никаких платьев-сафари из дешевой плащевки. Во второй половине семидесятых женщины в мужских штанах уже мало кого удивляли на советских улицах, разве что старухи на скамейках возле подъездов по-прежнему трясли седыми головами и громким шепотом осуждали модниц.

Алексей шел рядом со своей богиней и любовался ею. О, она умела быть неотразимой! Каштановые волосы в коротких завитушках, брови-ниточки, алая французская помада на полных губах… Уж конечно, такая неземная девушка не пользовалась тушью-плевалкой за сорок копеек или, упаси боже, пудрой «Лебяжий пух». Папа привозил для нее из капстран все самое качественное, потому и выглядела она как голливудская актриса.

Проходя мимо мебельного магазина, Алексей украдкой посмотрел на свое отражение в витрине. Долговязый нескладный пацан в линялой рубашке и обтрепанных дудочках, которые в прогрессивных молодежных кругах уже лет десять как считаются устаревшими. Коли хочешь соответствовать своему божеству, что плывет рядом в туфельках-лодочках, едва касаясь асфальта, то надобно поработать над собой. Купить хотя бы индийские джинсы, раз не хватает пока средств на американские. Правда, индийские тоже влетят в копеечку – фарцовщики продают их рублей за сто, – но надо же идти на жертвы ради любви. И потом, нет сомнений, что скоро он разбогатеет и сможет позволить себе вещи, за которые не придется краснеть.

На площадку третьего этажа их доставил лифт дореволюционной конструкции, лязгающий, гремящий, с железной решетчатой дверью. Алексей поднялся бы и пешком, но Юля сослалась на усталость.

В хоромы Миклашевских они вошли под бой монументальных часов, стоявших в гостиной. Касаткин насчитал десять ударов, и сердце дрогнуло от волнительного предчувствия: уже поздно, а они только пришли. Не выгонит же его Юля на ночь глядя. Значит, оставит до утра. Значит… Додумывать, что случится этой ночью, было страшно и вместе с тем сладко. Сердце гулко колотилось в груди.

Юля, напротив, держалась хладнокровно. По ее виду невозможно было определить, прикидывается или в самом деле считает все происходящее обыденным. Разувшись, она прошла по ворсистому ковру и щелкнула кнопкой выключателя.

Торшер с зеленым абажуром мягко осветил комнату, которую Касаткин прежде видел только при дневном свете. Она всегда казалась ему громадной, но сейчас, в неярком приглушенном сиянии, ее размеры и вовсе скрадывались, в углах лежали тени, а стены терялись в бесконечности.

– Проходи, чего топчешься? – бросила Юля через плечо.

Алексей преодолел робость, снял разношенные кеды и вошел в гостиную, прямой, торжественный, как в святая святых.

Юля стояла возле проигрывателя, перекладывала квадратные конверты с виниловыми дисками. Найдя нужный, вынула из него пластинку. Алексей посмотрел на конверт: на нем были изображены четыре молодых человека в позах, характерных для сигнальщиков, передающих информацию посредством семафорной азбуки.

– Кто это?

– А ты не знаешь? – Юля фыркнула, будто он проявил вопиющее невежество. – «Битлз». Слушай!

Она поставила пластинку на проигрыватель, и комнату заполнил упругий, будоражащий нервы голос: «Хэлп! Ай нид самбоди… Хэлп!»

Юля села в кресло, томно откинулась на спинку, с видом ценительницы искусства прикрыла глаза. Алексей из вежливости тоже послушал минут пять. Музыка его не впечатлила, а вот проигрыватель, на котором крутился виниловый блин, заинтересовал.

– Что это за марка? На наши непохоже…

Юля открыла глаза, усмехнулась.

– И не должно быть похоже. Штатовская модель. «Эмпайр». В прошлом году начали выпускать. Папа купил в Сиэтле. Субшасси на пружинном подвесе, сапфировые подшипники…

Ого! Да она, оказывается, и в технике шарит. Или нет? Не может эта хрупкая королева красоты со знанием рассуждать о подшипниках и пружинном подвесе. Скорее, повторяет от кого-то услышанные либо прочитанные в инструкции умные фразы, чтобы показать гостю, как он дремуч и как она умна. Ну и пусть! Очарованный ею, Касаткин был готов простить что угодно. Обзови она его деревенщиной, и то бы не стал дуться.

Юля вышла на кухню и вернулась с бутылкой и двумя фужерами. Бутылка была уже почата, в ней на две трети плескалась неведомая оранжевая жидкость.

– Чинзано, – пояснила Юля, глядя, как Алексей рассматривает диковинную этикетку. – Пробовал?

– Нет…

– Это как вермут, только вкуснее.

Касаткин и вермута не пробовал, но признаться в этом не осмелился. И так вахлаком себя выставил, Юля невесть что про него думает…

Что она думала, он узнал немного погодя, когда от сладкого алкогольного лимонада с привкусом апельсина мозги размякли и чувство стыда за свою отсталость притихло, а взамен появились легкость и раскованность.

Юля отставила опустевший фужер и рывком притянула к себе Алексея. Он качнулся навстречу, неуклюже обхватил руками ее остро выпиравшие из-под платья лопатки. Невольно зажмурился от предвкушения чуда, нашарил ртом ее губы. Юля застонала, оттолкнула его от себя. Его опалил испуг: неужто сделал больно? Но она не закричала, не заругалась, а встала и стянула с себя блузку. Вид ее белой кожи ослепил Касаткина, а два вздымавшихся от прерывистого дыхания бугорка, обтянутых кружевным польским бюстгальтером, опьянили похлеще импортного чинзано.

Дальнейшее он помнил смутно. Певцы из ансамбля «Битлз» то ныли, то вопили дурными тенорами, но он их не слушал. На широкой, как аэродром, кровати, в зеленом полумраке творилось самое что ни на есть чародейство. Блаженная истома, восторг, дикое животное упоение – все смешалось, переплелось и завладело его телом и разумом, подчинило волю и опустошило до дна, как бокал, из которого выцедили до капли восхитительный, ни с чем не сравнимый эликсир.

Далеко за полночь, когда они, распаренные и разомлевшие, лежали на смятой простыне, Юля, прикорнув у него на плече, негромко спросила:

– Скажи… у тебя много было девушек до меня?

Лукавит. По его порывистой неуклюжести должна была понять, что немного. Если совсем точно, то всего одна, без учета платонических школьных влюбленностей. Да и тот свой единственный сексуальный опыт Касаткин старался забыть, потому как самому перед собой было совестно. Однажды, находясь в увольнении, завалился в бар, выпил по неосторожности лишнего, а очнулся в комнатенке у незнакомой барышни, в коммунальном клоповнике, где за одной стеной надрывался от истошного писка младенец, а за другой собачились из-за кастрюли две визгливые тетки. Сама барышня была немолода и неопрятна. Она уговаривала Алексея остаться еще на часок-другой, совала ему чекушку, всхлипывала и жаловалась на мужа-козла, который съехал от нее к шалавае по имени Марья… Дальше внимать похмельному бреду Касаткин не стал и бежал со всех ног на свой корабль.

Рассказывать об этой давней конфузии Юле он, разумеется, не стал. Погладил ее спутавшиеся кудряшки и тихо зашептал на ушко романтическую чушь, которая заставляет всех девчонок на свете выбросить из головы ранее заданные вопросы и погрузиться в сладостную негу.

…Он подхватился часов в семь утра, как будто кровать колдовским образом выгнулась дугой и подбросила его кверху. Юля спала, по-детски подложив ладошку под щеку. Он не стал ее будить, на цыпочках прокрался в ванную, ополоснул заспанное лицо, по-военному быстро оделся и выскользнул в прихожую. Мысли путались, в висках ломило после вчерашнего (все-таки не привык пить, и полтораста граммов не самого крепкого пойла подействовали как пара хороших стаканов самогона).

Вернуться в будуар и поцеловать на прощание спящую царевну? Он усилием воли преодолел это желание. Юля проснется, обовьет его шею руками, прижмется… и тогда он не сможет уйти. А через сорок минут тренировка, и нужно еще добраться до катка. Петрович ждать не любит.

В прихожей на тумбочке, между обувным рожком и баночкой с гуталином, лежал фломастер. Касаткин взял его и на отрывном календаре, на листке со вчерашней датой, вывел: «Вечером позвоню. Спасибо за все. Люблю!» Надел стоптанные кеды и вышел из квартиры. Замок, как он помнил, захлопывался автоматически, без ключа.

Переступив порог, Алексей замешкался. Справа от двери, подле резинового коврика, лежал букет кремовых роз, завернутый в непромокаемую бумагу. Этот букет никак не вписывался в антураж лестничной клетки, где было не очень чисто и пахло сыростью. Касаткин оглянулся; из квартиры, которую он только что покинул, не доносилось ни звука. Он осторожно прикрыл дверь, после чего поднял букет, повертел его, изучая.

Розы пахли утренней росой, их принесли не более часа тому назад. Касаткин отогнул бумагу, которой они были обернуты, и увидел между стеблей уголок записки. Насупился, помедлил, затем решительно вынул записку, развернул и прочитал. Скомкал ее, сунул обратно меж стеблей. С букетом в руке вошел в лифт, спустился на первый этаж, вышел из подъезда. Сунул букет в стоявшую у крыльца урну и трусцой припустил к метро.

* * *

На тренировку он припоздал, но не критично. Игроки еще выходили на площадку, раскатывались, а Николай Петрович сидел на скамейке штрафников и, отрешившись от всего, рисовал на куске картона какую-то схему.

Касаткин по-быстрому облачился в хоккейную форму, взял клюшку и выехал на лед. Партнеры вели себя как обычно, перешучивались, толкались, и лишь Фомичев старательно отводил глаза. Алексей подъехал к нему, кивнул в угол площадки: поговорим?

Они отделились от остальных, встали, опершись на клюшки. Фомичев уже не прятал взгляд, смотрел с вызовом. Касаткину было наплевать, он ощущал себя хозяином положения.

– Знаешь, Дэн, – начал он миролюбиво, – я все понимаю: Юля тебе нравится. Но послушай совета: оставь ее.

Сам не ожидал, что заговорит так чинно, прямо как в дореволюционных романах про дворян. Еще б чуток и назвал бы Фомичева «милостивым государем».

Но тот обходительного обращения не оценил, засопел.

– Ты был у нее сегодня?

– Да, – не стал врать Касаткин. – Ты тоже был, не отпирайся. Но я-то был у нее в квартире, а ты за дверью. Улавливаешь разницу?

Фомичев засопел еще громче. Разозлился, того и гляди с кулаками накинется.

Касаткин прибавил без какой-либо желчи:

– Она меня любит. Смирись.

Дениса прорвало. С кулаками не полез, но от души хрястнул клюшкой по льду.

– За что? За что она тебя любит?

На шум подкатил Женька Белоногов во вратарской амуниции.

– Что у вас тут? Деретесь?

– Пока нет. – Касаткин двинул его локтем в бок. – Обсуждаем игровую тактику. Фома говорит, атаковать надо, а я говорю, обороняться.

– А, понятно…

Дождавшись, когда Женька займет позицию в воротах, Касаткин снова обратился к Фомичеву:

– Не заводись. Почему бы ей меня не любить? Я уже не дублер. Ей со мной будет хорошо.

– А со мной? – возразил Фомичев запальчиво. – Я тоже не дублер.

С Денисом сложно. Он сирота, вырос в детдоме, и у него с детства комплекс ущемленного самолюбия. Ему вечно кажется, будто его обделяют, притесняют, ну и далее по списку. Он, как и Касаткин, стремится достичь высот, но это стремление у него болезненно-маниакальное, словно вокруг сплошные недруги, которым надо утереть нос и заодно вознаградить себя за годы лишений. По сути, несчастный он человек, и Касаткин ни в коем разе не хотел его уязвлять, но так уж вышло.

– Дэн… она уже выбрала. Меня. Ты классный парень, но не может же она любить двоих, согласись.

Фомичев не соглашался, упорствовал. Тогда Касаткин проговорил, показав на хоккеистов «Авроры», собравшихся в центре площадки:

– Балда ты… Нам нельзя ссориться. Старики нас сожрут. Видел, что в команде делается? Полный швах… А если мы друг с другом перегрыземся, представляешь, как они обрадуются!

Он не преувеличивал. После того как Клочков привел за собой в главную команду ребят из дубля, старые игроки, прижившиеся в основе в период правления Башкатова, довольства не изъявили. С чего бы им быть довольными, когда их стали все чаще сажать на лавку, а места в составе занимали новички?

Разгорелась негласная война между «стариками» и бывшими дублерами. Первые, пусть не все, но в большинстве, старались любыми путями показать последним, что они никто и звать их никак. В особенности усердствовал Анисимов. При Башкатове он доигрался до капитана «Авроры», считал себя непререкаемым авторитетом, а теперь новый тренер раз за разом оставлял его в запасе, выпуская на площадку желторотиков. Это пока еще были неофициальные игры, но Анисимов чуял: если так пойдет и дальше, в будущем сезоне он рискует остаться без капитанства. Да что там капитанство – из команды недолго вылететь! С формулировкой «за ненадобностью».

Потому и свирепствовал на льду. Вот и сейчас, едва Клочков, оторвавшись от рисования кружочков и стрелочек, объявил начало тренировки, Анисимов, игравший за условную сборную «стариков» против новеньких, впечатал в борт зазевавшегося Фомичева, да так, что у того шлем слетел с русой шевелюры. Денис охнул, на лице отобразилась мучительная гримаса.

– Анисимов… забодай тебя каракатица! – прикрикнул Николай Петрович и погрозил подзорной трубой. – Полегче! Со своими играешь, костолом!

Тот развел руками и заскользил на свою половину, сделав вид, будто ни при чем. Буркнул себе под нос, чтобы не услышал Клочков:

– Какие нежности! На фигурку надо было записываться, а не в хоккей!

К Фомичеву, который, привалившись к борту, восстанавливал сбитое дыхание, подъехал Касаткин, подал ему шлем.

– Видал? Он и тебя сломает, как меня зимой… У них тактика такая: выбить нас по одному.

– И что делать? – Фомичев нацепил шлем на голову, но лямку приладить не смог, она болталась, оторванная.

– Будем держаться вместе. Я уже переговорил с пацанами. Всем надоело, что их шпыняют, как сопляков. Короче, условились так: если одного мордуют, другие вступаются. Ты за?

Фомичев с сомнением посмотрел на Анисимова и компанию, которые, сгрудившись у своих ворот, тоже что-то обсуждали.

– Их много… Наваляют нам, как котятам…

– Нас не меньше. А из стариков не все за Анисимова, есть и нормальные.

От общения их оторвал рык Клочкова:

– Касаткин, Фомичев! Что за болтологию развели, гарпун вам в задницы! У нас хоккей, а не «Международная панорама». Вбрасывание в центре… поехали!

Касаткин оказался лицом к лицу с Анисимовым. Разыграли шайбу, Алексей обвел противника и погнал ее к воротам, которые защищал «старик» Дончук. Влепить бы сейчас хорошую банку ему в домик! А то зазнались, звезды недоделанные…

Наперерез Касаткину выскочил защитник Чуркин, один из дружков Анисимова. Этот церемониться не станет, гвозданет по ребрам… Касаткин выхватил боковым зрением накатывающегося справа Витьку Шкута, девятнадцатилетнего самородка, которого Клочков откопал в спортшколе не то в Тихвине, не то в Выборге. Витька верткий, везде вьюном пролезет, и бросок у него что надо.

– Лови!

Чуркин и моргнуть не успел, как шайба от Касаткина перекочевала к Шкуту. Тот изловчился, щелкнул по воротам. Дончук растянулся в шпагате, исполнил акробатический трюк и парировал. Касаткин, увидев, куда отлетела шайба, ринулся на добивание.

Тут как тут вырос Анисимов. Алексей объехал его, но мгновенно получил сзади по ногам. Крюк анисимовской клюшки зацепил за конек, и Касаткин плашмя шлепнулся на лед. Прокатился на животе метра два, а шайбу тем временем подхватил Чуркин и отпасовал кому-то из своих.

– Нарушение! – Касаткин заколотил клюшкой по ледовому покрытию. – Он меня подсек… Не по правилам!

– Чего?! – Анисимов подлетел к нему. – Заткнись! Ничего не было!

Вот и началось! Касаткин вскочил, толкнул плечом – без стеснения, с разворота, в полную силу. Анисимов не ожидал отпора, прохрипел:

– Жить надоело?

Алексей взял клюшку обеими руками. Решил твердо: если сунется еще раз, огрею по кумполу. Будет сотрясение – сам виноват.

Анисимов эту решимость прочувствовал. Сам лезть не стал, перемигнулся с корешами. А те уже спешили на выручку, целых трое, среди них и Чуркин с Дончуком.

Касаткин отъехал к борту, так было удобнее отбиваться. И ждал: придут свои на подмогу, как договорились, или струхнут?

Куда-то подевался Петрович. На скамейке его не было – должно быть, вышел по какой-нибудь надобности. Вот и момент, чтобы проверить дружескую солидарность. Надежда только на товарищей по дублю.

Первым подскочил Шкут. Хватил перчаткой Дончука, который примеривался, чтобы звездануть Касаткина. А там и Фомичев с Белоноговым подоспели, а за ними еще кто-то…

Образовалась куча-мала, как в хронике о профессионалах-канадцах, которую иногда показывали по телевидению. Лупили друг друга наотмашь, не жалея, Анисимов размахивал клюшкой, как дубиной, в итоге переломил ее о чью-то спину. В пылу потасовки Алексею некогда было глазеть по сторонам, но он все же уловил, что часть молодежи в схватке не участвовала, жалась поодаль. Несколько благоразумных «стариков», не из числа приверженцев Анисимова, пытались разнять дерущихся, но попали под раздачу и предпочли отвалить.

Сколько времени продолжалась свалка, сказать было трудно. Отрезвил всех оглушительный свисток, за которым последовала забористая ругань Петровича:

– Прекратить! Всех рыбам скормлю… будете у меня до конца жизни гальюны чистить!

Не сразу, но угомонились. Опьяненные рукопашной, все в ссадинах и кровоподтеках, тяжело дыша, разъехались, разделились на два лагеря и недобро поглядывали исподлобья.

Касаткин был доволен: его тактика сработала, парни не спасовали, дали «дедам» прикурить. Теперь те трижды подумают, прежде чем кого-то задеть.

Естественно, получили взбучку от Петровича. Страсти все еще кипели, поэтому тренировку пришлось прекратить. Клочков распустил всех по домам со строгим приказом завтра явиться без опозданий и с игровым, а не с хулиганским настроем.

Касаткин, уйдя с площадки, моментально забыл о распрях со «стариками». Пока переодевался и мылся в душе, перед мысленным взором стояла она – Юля, Юленька, Юльчонок. Время близилось к обеденному, а она вчера говорила, что у нее лекции до трех. Можно немного послоняться по городу и в урочный час подъехать на «Василеостровскую». Оттуда пешочком до университетского городка не так далеко. Встретить ее, выходящую из корпуса журфака, и отправиться вдвоем в кафешку.

Погруженный в благостные думы, он вышел на улицу, но через десяток шагов был остановлен. Из-за угла высунулся Анисимов. В руке он держал пустую бутылку из-под пива. Сощурил мутные зенки, под одним из которых лиловел фингал. Дохнул перегаром.

«А неслабо мы ему накостыляли», – не без удовлетворения подумал Касаткин. И тотчас поймал себя на том, что радоваться нечему. Помыслы о любовном свидании выдуло из головы. Не для того Анисимов караулил его, чтобы пожелать счастливого пути.

– Смотри, Клочков узнает, что употребляешь, устроит тебе абордаж по полной программе.

Анисимов не отвечал – словно дар речи потерял. Зато, к несчастью для Касаткина, не утратил способность двигаться. Рука с бутылкой взметнулась и обрушилась бы на макушку Алексея, не успей тот отскочить назад.

– Совсем дебил?! Иди, проспись!

Анисимов долбанул бутылкой по стене дома. Темное стекло разлетелось вдребезги, осталось только бутылочное горлышко с острыми краями-зубцами. И эти зубцы целили Касаткину в солнечное сплетение.