Глава 1
Смена составов

Телевизор «Таурас» стоял в углу на четырех раскоряченных ножках и голосом спортивного комментатора Николая Озерова мрачно вещал:

– М-да, уважаемые болельщики, приходится признать, что второй год подряд сборная Советского Союза остается без золота чемпионата мира. По сравнению с предыдущим первенством наша команда пропустила вперед не только чехов, но и шведов, и заняла скромное третье место. Может быть, надо что-то менять в процессе подготовки к соревнованиям? Но об этом будет думать уже новый тренерский штаб…

Из прихожей донесся скрип ключа, поворачиваемого в замочной скважине. Алексей встал с дивана и прикрутил звук телевизора, так что Озерова стало почти не слышно. По привычке, выработавшейся за последние пять месяцев, делал все левой рукой, хотя правая уже вполне зажила и гипс давно сняли.

Вышел из комнаты. Юля в коридоре снимала боты и голубую болоньевую куртку. Возле стены стояла клеенчатая хозяйственная сумка.

– Проиграли. – Касаткин уныло кивнул на мерцавший за спиной телевизор. – Теперь разгонят сборную к чертовой матери…

Однокомнатная квартира на Охте досталась Алексею от родителей. Тесная, неказистая, но все же отдельная, не в пример коммуналкам, в которых обитало большинство его знакомых. Здесь он родился и вырос, здесь жил теперь один… а с недавних пор вроде как и с Юлей.

Через день после злосчастной декабрьской тренировки, когда Алексей, с рукой, закованной в колодку, лежал на койке в больничной палате, к нему пришла она – девушка, в которую он был давно и, казалось, безответно влюблен. Юля прослышала о его травме, сорвалась с лекций и прибежала в клинику с банкой домашнего компота и сеткой рыжих новогодних мандаринов.

Никогда не угадаешь, что нужно женщине. Полгода изображала из себя неприступную ледяную крепость, а тут взяла и растаяла. Знай Касаткин об этом заранее, сам бы себе конечность сломал.

Конечно, понимал: в нем самом мало что изменилось. Не стал он после перелома лучше, а будущее совсем заткалось густым туманом. Если б не Юля, чего доброго, в петлю бы полез от безысходности. Но ее неожиданное появление стало лучом света в темном царстве, как писал классик. И жить захотелось, и выздороветь поскорее.

Юля навещала его в больнице каждый день, а когда он выписался, стала приходить домой. Все свободное от учебы время, вплоть до позднего вечера, проводила в его скромной берлоге на Анниковом проспекте. И благодаря ее усилиям квартира преобразилась, стала походить на человеческое жилье. Пыль протерта, полы выскоблены, ванна начищена. Появились шторы в цветочек, хрустальная люстра, отмытая в подкисленной уксусом воде, сияла, как алмазный светоч в царском чертоге.

Алексей предлагал Юле оставаться и на ночь, лелеял мечту, что между ними падет последняя преграда, наступит истинное сближение – как душевное, так и физическое, – и тогда поход в ЗАГС станет простой формальностью.

Но Юлечка отнекивалась – ссылалась то на недолеченную Лешину руку, то на старорежимного папу, который запрещает двадцатилетней дочке ночевать у посторонних мужчин. А к середине весны, когда гормонам полагалось бурлить вовсю и соединять любящие сердца и тела, что-то стало рушиться в их и без того непрочном дуэте. Юля заходила все реже, отвлекалась на дела, на подготовку к сессии. К тому же Касаткин уже не выглядел беспомощным калекой, кость срослась, врачи разрешили умеренные нагрузки, так что по дому управляться он мог уже самостоятельно.

К началу мая Юлины визиты сократились до одного в неделю. Она еще по инерции заносила ему продукты, наскоро прибиралась и старалась побыстрее уйти. Касаткин с тоской осознал то, что искушенный в амурных вопросах человек разъяснил бы ему еще тогда, зимой. Не испытывала она к нему ни грамма любви. Была только жалость, вспыхнувшая одномоментно и постепенно погасшая по мере того, как он, выздоравливая, требовал все меньше заботы.

Жалость и любовь, как ни крути, понятия разные. Касаткин тешил себя самообманом, принимал одно за другое, но настал час прозрения. Пелена спала, и он увидел, что Юля снова отдаляется от него.

– Я тебе курицу купила, – сказала она утомленно. – Два часа в гастрономе простояла. Очередь – полкилометра.

Он взял сумку, отнес на кухню, затолкал содержимое в маленький холодильник «Свияга», тарахтевший как трактор. Кроме курицы в сумке оказались две бутылки молока, целлофановый пакет с десятком яиц и пачка сливочного масла.

– Спасибо. – Он свернул пустую сумку рулетом, вернул Юле. – Сколько я тебе должен?

– Да иди ты! – отмахнулась она. – Откуда у тебя деньги?

Строго говоря, после демобилизации Алексей стал официально ничем не занятым – не работал и не учился, – что шло вразрез с существовавшими законами. После травмы вопрос о переходе на сверхсрочную военную службу ради продолжения игры за «Аврору» отпал сам собой. Касаткина в тренерской верхушке и так-то не считали полезным игроком, а тут еще и поломался… Благо, Николай Петрович, обойдя все инстанции, выбил для него на время лечения ежемесячное пособие в размере ста рублей. Деньги не ахти какие, но это лучше, чем ничего. Пособие пообещали выплачивать в течение полугода, и этот срок подходил к концу.

– Чай будешь? – спросил Алексей и, не дожидаясь ответа, воткнул в розетку самоварный штепсель.

Юля села на табуретку, критически оглядела крошечную кухоньку. Едва ли не четверть пространства занимала печка с выведенной в стену трубой. Печкой пользовались редко, она выручала, когда в доме или во всем районе отключали электричество. Тогда Касаткин шел на ближайшую свалку (а они, стихийные, были чуть не в каждом дворе), выуживал из груды хлама доски от мебельных упаковок и еще что-нибудь деревянное, приносил домой, раскалывал топориком на небольшие планочки, разводил огонь и готовил себе еду.

Когда же электричество было в наличии, печка дремала, накрытая скатертью, и выполняла функции стола для нарезания продуктов, а еще на ней стояла электрическая плита с двумя конфорками – удобная и современная.

Между печкой и холодильником притулилась мойка, а оставшейся площади еле хватало, чтобы уместить обеденный стол и два табурета, которые мать Алексея когда-то обшила кусками ткани от старых наволочек с подложенным для мягкости поролоном. Касаткину эта обстановка казалась очень милой и уютно-домашней, но Юле она почему-то не нравилась.

Пузатый, расписанный под хохлому самовар медленно раскочегаривался, издавая натужное сипение. Алексей порылся в хлебнице, стоявшей на холодильнике, нашел кулек дешевых конфет-подушечек и, за неимением лучшего, положил их на стол перед гостьей.

– Не предел желаний, – оценила Юля и брезгливо отпихнула кулек мизинцем.

– Знаю, – ответил Касаткин. – Наступят лучшие времена – куплю тебе «Ассорти». Прибалтийские, с ликером.

– А когда они наступят, Леша? Когда?

По правде сказать, Алексей не чувствовал себя нищебродом. По меркам советского среднего класса он жил не так уж плохо. Не голодал, не носил штаны с заплатами, не ютился в клетушке без горячей воды и с одной уборной на двадцать человек. Но у Юли были свои представления о достойной жизни.

Ее папа был университетским деканом. Заслуженный профессор, кавалер государственных наград, гордость ЛГУ. Рано лишившись жены, которая сгорела от рака в тридцать пять лет, он всю свою любовь перенес на единственную дочку: потакал ее прихотям, баловал и в то же время опекал сверх меры. Юля была поздним ребенком, она появилась на свет, когда папе исполнилось сорок, а к поздним детям родители относятся с особым вниманием и нежностью.

Сейчас Геннадию Кирилловичу Миклашевскому было за шестьдесят. Обласканный фортуной и ректоратом, он жил ни в чем не нуждаясь. Соответственно, и Юля тоже. У них была просторная трехкомнатная квартира-сталинка с высокими потолками. В квартире, куда Касаткину довелось заходить раза два или три, полки темных гэдээровских шкафов ломились от раритетных книг, под ногами благородно поскрипывал паркет, а за стеклами серванта бликовали бутылки с этикетками сплошь на иностранных языках. Ездил профессор не на отечественной таратайке и даже не на «Шкоде» из дружественной Чехословакии, а на «Форде» – подарке заокеанского коллеги из Принстона.

Миклашевский к этим благам цивилизации относился без пиетета, высокомерием не страдал. В молодости он пережил три блокадные зимы, чуть не умер от тифа и понимал, что само существование человека, не говоря уже об окружающих его бытовых принадлежностях, есть явление тонкое, могущее исчезнуть в любой миг. А потому жил и работал не ради корысти и блаженства, а чтобы каждую единицу отпущенного ему времени наполнить смыслом и пользой.

Юля же, с детства росшая в атмосфере достатка, не была наделена добродетелями своего отца. Нет-нет да проскальзывали в ее поведении признаки зазнайства по отношению к приятелям, живущим не так богато и красиво. Не миновала эта участь и Касаткина.

– Что собираешься делать? – поинтересовалась она, глядя, как он подставляет под краник самовара щербатую чашку. – Тебе ведь уже разрешили работать?

– Да, я здоров… – Алексей повернул фигурный вентиль, и в чашку с бульканьем заструился кипяток. – Сказали, что с понедельника могу приступить к тренировкам. Пока что в щадящем режиме, но через месяц-другой, если все будет в порядке, заиграю в полную силу…

– Ты же хотел бросить хоккей. Давай начистоту: если ты и раньше ничего не сумел добиться, то после травмы – тем более. – Юля положила в свою чашку из стеклянной розетки немного земляничного варенья, которое сама же недавно принесла. – Пора перестать гоняться за химерами.

– Что ты предлагаешь?

– Ты собирался поступать на юридический. Почему бы не попробовать?

– Я пробовал. Меня на экзамене срезали.

– Когда это было! Попробуй еще раз. Я договорюсь с папой, он посодействует…

– Нет! – Касаткин с такой экспрессией шлепнул ладонью по столешнице, что чашки подскочили и капли горячей жидкости потекли по выцветшему фарфору. – Протекции мне не нужны!

Юля обидчиво скривила губки.

– Какой гордый! Я тебе помочь хотела, а ты… Ну и кисни в своем дубле до старости. Только потом не жалуйся.

Она оттолкнула от себя чашку. Встала, зашагала в прихожую.

Алексей кинулся следом.

– Юля! Ты куда?

Он проклинал себя за несдержанность. Опять брякнул не подумав.

Юля сняла с вешалки куртку. Он ужаснулся: уйдет! Уйдет и больше не вернется…

Требовалось немедля что-то предпринять, однако мысли метались, как затравленные зверьки, сдавленные стенками вольера.

Когда Юля, оскорбленно сопя, натягивала боты, в комнате затрезвонил телефон.

Папа Касаткина при жизни не был научным светилом, как Юлин, он работал заместителем начальника районной АТС. Должность ответственная, потому и квартира изолированная перепала, и телефон персональный. Это был единственный аппарат во всем подъезде, и к Касаткину нередко заходили соседи, которым надо было срочно куда-то позвонить.

Телефон дребезжал не переставая. Алексей вбежал в комнату, мимоходом выключил телевизор и сдернул трубку с рычажков.

– Да! Кто это?

– Касаткин! – проревела мембрана боцманским басом Николая Петровича. – Ты уже оклемался?

– Да…

– Тогда слушай сюда, плотва копченая…

Алексей замер и выслушал все до последнего простудного «кхе-кхе», коим Николай Петрович, прежде чем разъединиться, завершил свой рассказ. Положив трубку, с минуту, а то и дольше вникал в услышанное и лишь потом вспомнил о Юле.

Он был уверен, что она уже ушла, но женское любопытство оказалось сильнее обиды. Юля стояла у порога, одетая, обутая и хмурая.

– Кто звонил? – Она взялась за дверную ручку, всем видом показывая, что не очень ее этот вопрос интересует.

На самом деле интересовал, а то бы не стала ждать.

– Клочков, – кинул Алексей небрежно. – Про здоровье спрашивал.

– И все?

– Не все. – Он сделал паузу и еще более небрежным тоном докончил: – Сняли Башкатова, тренера «Авроры». На его место назначили Петровича. Он зовет меня в главную команду. В первое звено!

* * *

Днями ранее в своем кабинете командующий Балтийским флотом вице-адмирал Посов просматривал турнирную таблицу завершившегося в конце марта чемпионата СССР, напечатанную в газете «Советский спорт». Перед командующим сидел Башкатов и чувствовал себя весьма некомфортно.

– Это что? – Посов ткнул пальцем в нижние строки таблицы. – Это, по-твоему, результат? Опять предпоследнее место! Который год кряду!

– Виноват… – блеял Башкатов, растерявший в начальственных апартаментах и развязность свою, и самодурство. – Больше такого не повторится. Работаем над ошибками, учитываем промахи…

– Конечно, не повторится! – загремел вице-адмирал. – Позор! Славная флотская команда, а тонет, как вша в дерьме! – Он отбросил газету и положил перед Башкатовым лист бумаги и авторучку. – Пиши заявление. Даю возможность уйти по собственному.

Так закончилась карьера тренера Башкатова в «Авроре». Около месяца в недрах командования обсуждали, кого взять взамен. Помощники Посова, ответственные за спортивные объединения, предлагали всевозможных варягов, в том числе из динамовских и спартаковских систем, но вице-адмирал, пораздумав, решил, что чужаки клубу не нужны.

В тот же кабинет вызвали Клочкова и объявили о его назначении врио главного тренера.

Посов лично обозначил ему задачу:

– Готовь команду к новому сезону. Даю тебе карт-бланш. Бери кого хочешь, делай с ними что хочешь, но чтобы осенью «Аврора» на льду не размазней смотрелась, а боевым коллективом. Боевым, понимаешь? Если в первом круге покажете хорошую игру, оставим тебя на постоянной основе. Приказ ясен? Выполняй!

Никогда Николай Петрович карьеристом не был, но, как старый служака, с приказами не спорил. Назначили – соответствуй. Больше всего обрадовался тому, что дали свободу в формировании команды. Он тут же отобрал семерых ребят, которые, по его мнению, зазря томились в дубле, и объявил им о переводе в главную команду. Не забыл и Касаткина, в ведущую пятерку его определил без колебаний.

Алексей, ошарашенный нежданными известиями, пулей примчался на каток. Залепетал, сбиваясь, о том, что без малого полгода не брал в руки клюшку и не выходил на площадку. На что Клочков невозмутимо ответствовал:

– Чепуха! Чемпионат стартует через пять месяцев. Наверстаешь… к осени будешь как морской огурчик!

Касаткин не представлял, как выглядит морской огурец, но в устах Николая Петровича это должно было означать высшую степень физической готовности. Подумалось: а и правда!.. Времени впереди – вагон. Восстановиться после травмы за такой период – цель достижимая. Тем паче, когда есть стимул. А он есть!

– Если «Аврора» выстрелит, то все будет по-другому! – горячо втолковывал он Юле, не замечая опасной политической двусмысленности своих слов. – Выйдем в лидеры, а там и сборная, международные турниры…

Они сидели в «Сайгоне» – богемном кафе, что размещалось на углу Невского и Владимирского проспектов, на первом этаже, под большим рестораном. Когда-то это заведение, открывшееся тринадцать лет назад, именовалось «Петушками», но с недавних пор с чьей-то легкой руки за ним закрепилось нынешнее название. Оно звучало оригинально и загадочно.

Юля приходила сюда, чтобы выпить настоящего кофе. Магазинный цикорий она люто ненавидела, а в «Сайгоне», после магической фразы «Мне, пожалуйста, маленький двойной», официант приносил чашечку дымящегося напитка, чей аромат и вкус сводили с ума самых придирчивых гурманов.

Здесь же можно было взять и кое-что покрепче. Кафетерий называли еще на западный манер коктейль-холлом, правда, цены на спиртное в нем были доступны далеко не каждому – рубль-полтора за порцию. Поэтому Касаткин захаживал в «Сайгон» крайне редко, но сегодня имелся веский повод. Надо было доказать Юле – да и себе! – что начался новый жизненный виток, суливший столько приятностей, что дух захватывало.

Юля слушала серьезно, ни тени насмешки не читалось на ее прелестном личике. Кажется, тоже верила в счастливую звезду своего кавалера. Во всяком случае, уже не заговаривала о грядущих университетских экзаменах и о том, что спорт пора бросать. Упоминание о международных турнирах подействовало на нее чудотворно.

Дело в том, что ее папа-профессор выезжал за рубеж два-три раза в год, участвовал в симпозиумах, конференциях и прочих научных сборищах. Но всесильные органы, несмотря на его просьбы, наотрез отказывались выпускать вместе с ним дочку – она была своего рода заложницей. Органы боялись, что профессор, известный в мировом филологическом сообществе, однажды поддастся тлетворному искушению и останется где-нибудь в США или в другой не менее прогнившей державе. Будучи дома, Юля служила надежной гарантией того, что Геннадий Кириллович вернется. Все знали его привязанность к дочери и мысли не допускали, что он способен ее бросить.

Статус жены хоккеиста коренным образом переворачивал ситуацию. Касаткин обещал Юле, что она будет ездить на соревнования за границу вместе с ним. Если честно, он и сам не знал, какой порядок действует на сей счет, но речи его были убедительны.

Они опять стали встречаться ежедневно. Он перестал хандрить, в восемь утра приступал к разминке, самозабвенно полосовал коньками лед, разрабатывал руку, оттачивал финты и броски. По вечерам же, усталый, но довольный, гулял с Юлей по Ленинграду или сидел в кафе, пил маленький двойной и расписывал в красках, каким будет оно, их совместное завтра.

«Сайгон» с некоторых пор стал прибежищем странных людей. Одни из них были одеты в кожаные куртки с металлическими заклепками и побрякушками, другие рядились во что-то цветастое и носили лохмы до плеч. Все они производили впечатление вечно нетрезвых, неприкаянных и ни к чему не приспособленных отбросов общества. Касаткин краем уха слышал, как они читали друг другу стихи, что-то напевали, жарко спорили, а уходя, оставляли на столиках салфетки с нарисованными на них абстрактными картинками.

– Кто это? – полюбопытствоал Алексей у более просвещенной Юли.

– Неформалы, – озвучила она незнакомый ему термин.

Ближе к ночи, когда Касаткин с Юлей вышли из кафе, один из неформалов, с волосами как грязная пакля, одетый в обвешанную булавками косуху и едва державшийся на ногах после возлияний, подошел к ним и попросил закурить. Алексей вежливо ответил ему, что не курит и осуждает эту пагубную привычку. Патлатый взбеленился, стал нарываться. Касаткин несильно дал ему в подбородок, чтобы угомонился, но неформал разошелся еще пуще. На подмогу к нему прибежали его приятели, и Касаткину пришлось бы худо, если бы не подоспел дежуривший у входа бдительный милиционер.

История могла получиться паскудная. В спортклубе не любили скандалов и могли запросто вышвырнуть из команды, не разбираясь, кто кого и за что. По счастью, в милиции прекрасно знали лохматого буяна и его дружков. К тому же у Алексея сложилось впечатление, что за дракой наблюдали. Юля потом шепнула ему, что «Сайгон» из-за таких вот идиотов в кожанках, а также самиздатчиков и художников-сюрреалистов, искажающих советскую действительность, находится под надзором правоохранителей. Они сидят в эркере здания напротив, оттуда фасад кафе просматривается отменно.

После короткого допроса Касаткина и Юлю отпустили. Когда они вышли из отделения, уже смеркалось. Юля бросила взгляд на наручные японские часики и процедила:

– Столько времени из-за этих уродов потеряли! Ненавижу!

– Из-за милиции? – уточнил Алексей, хотя догадывался, что она имеет в виду совсем других уродов.

– Да нет же! Из-за этой шпаны… Развелось быдла – плюнуть некуда. А милиция тоже хороша! Выловили бы все – и на лесосеку.

Касаткин вынужден был признать, что неформалы ему тоже не понравились. Шляются где попало, ведут себя вызывающе, нарушают спокойствие мирных граждан.

Он раздумывал, как бы перевести беседу на менее раздражающую тему. А Юля помолчала и внезапно предложила:

– Едем ко мне!

Он ушам своим не поверил, решил, что ослышался.

– К тебе? Так поздно? А как же папа?

– Папа в командировке. Он сегодня доклад в Москве читал, вернется только завтра к вечеру. Едем?