Через весь город от ворот Расёмон (которым много позже посвятит свой знаменитый рассказ Акутагава Рюноскэ) шла широкая улица Судзаку-Одзи: её название можно перевести как «Проспект Феникса». По обеим сторонам улицы были высажены плакучие ивы, и все религиозные процессии проходили именно здесь. Но и на всех остальных улицах росли различные деревья, дарившие летом живительную прохладу.

Сам город был поделён рекой на западную и восточную части, и они развивались крайне неравномерно. Восточная была нарядной и красивой, с аккуратными виллами аристократов, садиками и чистыми улицами. Западная же быстро пришла в упадок и стала прибежищем волков и преступников, гулять по ней было откровенно опасно. Правительство время от времени издавало указы, направленные на исправление криминогенной ситуации, но это так ни к чему и не привело.

Строения были деревянными и стояли тесно друг к другу (поэтому пожары были величайшим бедствием: всё вспыхивало за секунду), но ряд зданий выделялся из общей массы. Величественно выглядел Дайгоку-дэн («Великий Зал Государства») – на высоком каменном фундаменте, с красной лакированной балюстрадой и изумрудно-голубой крышей. Но и другие здания с изящными и причудливыми названиями (Хогаку-дэн – «Зал Щедрых Удовольствий», Сэйрё-дэн – «Зал Чистой Прохлады», Сисин-дэн – «Зал Пурпурного Дракона») выглядели не менее роскошно. При этом, несмотря на внешнее величие, их внутреннее убранство было скорее элегантным и строгим: буддизм с его идеей простоты и скромности уже успел повлиять на японские каноны прекрасного.

Население Хэйан-кё в IX столетии составляло, по некоторым оценкам, 500 тысяч человек; и даже если эти цифры несколько приукрашены, всё равно очевидно, что это был на тот момент один из крупнейших городов мира. Японцы хотели большой и красивый столичный город – и они его получили.

Название новой столицы Хэйан-кё («Столица мира и спокойствия») непосредственно связано с названием нового периода японской истории – Хэйан (平安, «мир и спокойствие»). Этот период, аналогов которому не найти в мировой истории, совершенно справедливо называют «золотым веком японской культуры»: всю любовь к красоте, которую японцы только могли в себе воспитать, они вложили в создание этого удивительного мира, вместившегося в один город, но переросшего его в веках.

Это время было удивительным и уникальным не только по японским, но и по мировым меркам. Никогда – ни до, ни после эпохи Хэйан – не возникало нигде в мире подобной культуры, где всё было бы построено на красоте и на любовании, на тонких чувствах и изысканных манерах. При этом, что очень важно, эта культура сформировалась абсолютно естественным образом, не будучи нигде подсмотренной, то есть является не привычным заимствованием из Китая, но скорее каким-то велением японской души, которое разделяли все жители той столицы.

Как справедливо замечает Айван Моррис^[16], если бы европеец того времени оказался в Хэйан-кё, он бы не поверил своим глазам: пока средневековый мир барахтался в войнах и грязи, а Европа находилась во мраке и невежестве, маленькая островная азиатская страна построила культуру, которая могла показаться утопией – идеалом спокойствия, счастья и любви.

Разумеется, это не значит, что все жители страны в едином порыве сочиняли стихи и любовались сменой времён года. Простые крестьяне по-прежнему жили впроголодь, и им было не до сочинения стихов. Речь идёт о культуре лишь одного отдельно взятого города, где жили члены императорского рода, аристократы, их фрейлины и слуги. Всего – чуть более 10 тысяч человек. Именно они и создают эту удивительную, ни на что не похожую культуру, до которой потом безуспешно будут пытаться дотянуться их потомки.

В Хэйане не было войн и сложных политических отношений с соседями (островная страна всегда неизбежно находится в некоторой изоляции, что даёт относительное спокойствие). Экономика в целом уже сложилась раньше, во времена строительства «государства рицурё», и функционировала на довольно несложном уровне: крестьяне работали в поте лица, собирали рис и отдавали его в качестве налога. Аристократам в столице даже не было до этого дела: они были богаты, но никогда не вникали, что лежит в основе их богатств. Они думали о деньгах, как о чем-то приземлённом и очевидном, а любование сменой сезонов явно увлекало их больше экономических процессов.

Работа чиновников шла своим чередом, но больше напоминала имитацию деловой деятельности и игру в министерства и издание указов. Хотя политическая система и министерства были кропотливо воссозданы в Японии по китайским канонам, не все понимали, что с ними следует делать. Кроме того, как мы помним, все посты были распределены по принципу знатности рода, а эта властная пирамида была сформирована ещё с незапамятных времён на основе древних родов кабанэ, принявших власть рода Ямато. С тех пор эта система так и существовала без изменений, да и менять её особой необходимости не было: едва ли нашёлся бы в том обществе человек, которого бы она не устраивала.

Хэйанские чиновники таким образом были с рождения наделены «теневыми рангами», автоматически получали высокий чин и хорошую прибыль и могли беспокоиться лишь о том, как соблазнить очаровательную фрейлину или сочинить танка, которая принесла бы славу тонко чувствующего поэта. Ну не заниматься же скучной политикой, если в этом нет особой необходимости.

Эти государственные служащие в таких прекрасных условиях занялись тем, что им было интереснее всего: начали уделять пристальное внимание разработке ритуалов и цветов придворных одежд, а не абстрактным политическим или экономическим вопросам.

В эдиктах 810 года мы встречаем предписания относительно цветов мантий и длины мечей придворных. Внимание уделяется оттенкам пурпурного цвета одеяний, которые должны были носить министры второго ранга: недопустимо, если они будут недостаточно тёмными. В 818 году появляются правила этикета и поведения по отношению к вышестоящим: в зависимости от ранга чиновника отличался ритуал приветствия главного министра, когда тот входил в помещение, правому и левому министру нужно было податься вперёд на местах и поклониться, более младшие ранги должны были непременно встать, чиновники шестого ранга и ниже – вставали и низко кланялись. Подобные указы выходили с регулярностью, достойной лучшего применения.

Жители столицы, все как один освобождённые от каких-либо серьёзных дел, проводили время, занимаясь тем, что по-настоящему приносило им радость и удовольствие. Они любовались цветами, они сочиняли стихи, они писали друг другу любовные послания; любовь вообще составляла главный смысл их жизни. Они бережно исполняли все ритуалы, продуманные до мельчайших деталей, как будто важнее этого не было ничего на свете.

Так, в «Записках от скуки» описан ритуал вручения фазанов важной персоне:

«Лучше всего их привязывать к сливовой или какой-нибудь другой ветке, когда цветы на ней или еще не распустились, или уже осыпались. Привязывают и к сосне-пятилистнику. Первоначально длина ветки должна равняться шести-семи сяку^[17], потом делают ножом косой срез на пять бу^[18]. К середине ветки привязывают птицу. Ветки бывают разные: к одним фазанов привязывают за шею, к другим – за ноги. С двух сторон к веткам принято прикреплять нераспутанные побеги вистарии. Усики её следует обрезать по длине маховых перьев птицы и загнуть наподобие бычьих рогов.

По первому снегу утром с достоинством входишь в центральные ворота, держа дарственную ветвь на плече. Следуя по каменному настилу под стрехами карниза, ступаешь так, чтобы не оставить следов на снегу, потом выдергиваешь из фазаньего хвоста несколько перьев, разбрасываешь их вокруг и вешаешь птицу на перила дома».

Подобным образом были продуманы ритуалы и регламентированы правила для самых разных действий – от торжественных до повседневных. Беспрекословное соблюдение всех этих правил можно назвать бессмысленной красивой забавой, прекрасной утончённой игрой; но не было ничего важнее этого. О человеке судили по знанию и изяществу исполнения социальных ритуалов. Столь же тщательно были регламентированы привилегии в зависимости от придворного ранга: были установлены цвет костюма, ширина ворот в доме, тип повозки и количество слуг. Мир был изящен с одной стороны, и подчинён бесконечным правилам с другой.

Дж. Сэнсому принадлежат слова о том, что «многое в культуре Хэйан кажется таким хрупким и иллюзорным», поскольку «она была продуктом скорее литературы, нежели жизни»; и с этим согласится любой, кто узнает, как было устроено общество того времени и как проводили дни обитатели столицы.

Это было общество, где поэтический талант и вовремя сочинённое красивое стихотворение могли помочь продвижению по карьерной лестнице, где о людях судили по красоте почерка и по чуткости восприятия, где, появившись на людях в кимоно, расшитом в цвета глицинии, когда цветут сливы, означало прослыть варваром и покрыть себя несмываемым позором.

Хэйанское общество, если оценивать его из современной действительности, отличалось от нашего общества буквально всем. Идеалом был женоподобный аристократ с напомаженным лицом, не работающий и проводящий жизнь в любовании и сочинении стихов. Когда принц Гэндзи – главный герой романа «Гэндзи моногатари»^[19] – узнает о том, что пора собираться на службу, он с сожалением произносит: «Ах, опять эта работа? Мне кажется, я создан для того, чтобы всю жизнь любоваться этими прекрасными цветами», – и дамы, для которых это сожаление было предназначено, – в мечтательном восхищении: «Ах, какой мужчина!» Для молодой фрейлины Мурасаки Сикибу, сочинившей этот роман, и для её современниц именно это был идеал мужчины: богатый, имеющий много жён и любовниц и не стремящийся делать ничего, кроме любования природой и сочинения стихов (и то, и другое выходило у него вполне неплохо).

Любовь во все времена и эпохи, как известно, «движет солнце и светила», но в столице Хэйан-кё, за неимением других развлечений, она составляла самый главный смысл существования. Но нужно отдать должное изяществу, с которым совершались все элементы ухаживаний. Всё начиналось с переписки, в результате которой по стихам, по почерку, по бумаге и по её аромату (в Хэйане все, включая мужчин, делали духи) можно было решить, имеет ли смысл начинать отношения.

Если обеим сторонам становилось понятно, что смысл есть, времени на раскачку и на свидания уже не требовалось, и любовь японцев к простым физическим радостям этой жизни брала верх: мужчина приходил к девушке ночью и оставался с ней до рассвета, чтоб с первыми криками петуха незаметно уйти, а вернувшись к себе, тут же написать пятистишие о том, как он ненавидит петуха, разрушившего приятный момент любовной неги, и как мокры его рукава – неясно, то ли от росы (ведь уходил он рано утром, а рукава кимоно были длинными), то ли от слёз. Двусмысленность всегда была правилом хорошего тона в японской культуре.

Так он приходил три раза, и на третий он мог уже не уходить с утра, а остаться в постели с любимой: это было свидетельством серьёзных намерений.

Впрочем, если сравнивать с нашим современным восприятием брака, то серьёзность отношений в Хэйане можно было бы поставить под сомнение: иметь несколько жён было обычной практикой. Более того, странно и вызывающе для аристократа было иметь только одну жену: это могло значить, что человек или недостаточно финансово обеспечен, или просто странный какой-то. Ни то, ни другое, безусловно, не приветствовалось. В «Гэндзи моногатари» героя, который замыслил продемонстрировать верность и силу любви, женившись лишь на одной любимой девушке, родители отговаривают изо всех сил: мол, не хочешь же ты, чтобы над нами смеялись соседи, одумайся.

Женщин такая ситуация, впрочем, тоже вполне устраивала, да и никакой другой они представить просто не могли. Пределом мечтаний было стать женой из Северных покоев, то есть главной женой: тогда твои дети могли получить наибольшее благоприятствование и обеспечение. А уж о верности как о каком-то важном принципе семейных отношений речи просто не шло.

Эта прекрасная жизнь, состоявшая из любований цветами и сменой времён года, бесконечных любовных переписок, сочинений писем и ожиданий ответа, редких путешествий за пределы столицы, а в основном – в безмятежном пребывании дома, вероятнее всего, была очень скучной. Айван Моррис справедливо замечает, что одним из самых популярных времяпрепровождений аристократов было «бессмысленное смотрение часами в одну точку». Такова была плата за эту спокойную счастливую жизнь, где можно было до старости ни о чем не переживать, кроме как о том, что письмо, которого долго ждёшь, никак не несут.

Каких-либо громких событий, менявших ход истории, не происходило, всё шло своим чередом. Да и вообще общество того времени нельзя назвать любопытным. Путешествовали японцы крайне редко: это было крайне неудобным и опасным занятием. Неудобным – потому что для путешествия следовало сесть в повозку, запряжённую двумя волами, которые очень медленно шагали, а качество дорог было не очень-то высоким, поэтому путешественников изрядно трясло на ухабах, и никак невозможно было сосредоточиться, чтобы сочинить надлежащее стихотворение.

Опасным – потому что мир за пределами столицы считался диким, неизведанным, вселяя скорее тревогу, нежели желание покорить его в путешествиях. Жители столицы предпочитали проводить время у себя дома, в максимально комфортной среде. Аристократы воссоздавали в своих ухоженных двориках миниатюрные копии красивейших мест родной страны – и всё: можно уже никуда не ехать, а просто выйти во двор.

Удивительно, но это время любования красотой, когда искусство обрело силу закона, а жизнь была посвящена лишь стихам и любви, длилось удивительно, просто невероятно долго: около четырёх столетий. Если вдуматься, это исторический промежуток примерно как от времён Петра I до наших дней.

Конечно, не всё это время жизнь Хэйан-кё протекала в мире и спокойствии – в середине XII столетия уже начинаются самурайские разборки, и аристократическое безмятежное существование начинает уходить в прошлое; тем не менее следует отдать должное управлению страной, которое позволяло поддерживать этот режим настолько долго без потрясений и смут.

Надо отметить ещё одну удивительную и очень важную особенность этой эпохи. Когда она неизбежно закончилась, изящные манеры и утончённые ритуалы стали прошлым, а на смену эстетствующим аристократам пришли грубые самураи, установившие свою власть в стране на семь веков вперёд, казалось бы, они должны были посмеяться над всеми этими странными обычаями. В конце концов, речь идёт о культуре, созданной очень узким кругом людей для своего же круга, до чужаков и людей более низкого сословия хэйанским аристократам не было никакого дела. Но вышло наоборот.

Никто не стал считать этих людей оторванными от жизни аристократическими фриками, никто не стал смеяться над бесчисленными стихами и кимоно, расшитыми глициниями. Напротив, именно эта культура стала считаться с тех пор идеалом, к которому следует стремиться; и самураи, и другие простые жители страны бессознательно признавали и величие этой культуры, и своё бесконечное отставание от неё. Тем же статусом обладает культура Хэйан и в глазах современных японцев: золотое время, возвышенные нравы, красивая жизнь.

Хэйан был апогеем власти рода Фудзивара, которые тогда управляли всей страной, изящно оставаясь в тени божественных потомков Аматэрасу. Это стало возможным благодаря излюбленному приёму, которым пользовались ещё их предшественники из клана Сога. Они выдавали своих дочерей замуж за принцев императорской крови, а когда малолетний принц становился императором, его тесть благородно брал на себя все важные государственные дела и управление страной. Император, хотя и становился просто марионеткой в руках расчётливых политиков, тем не менее никогда не противился. Сложные семейные связи и отношения позволяли Фудзивара использовать императоров в своих интересах. Наибольшего успеха достиг, пожалуй, Фудзивара Мичинага, который выдал своих четырёх дочерей замуж за императоров, а сам стал дедом троих из них и прадедом двоих.

Несмотря на то что зачастую в истории Фудзивара видятся хитрыми и расчётливыми политиками, пользовавшимися слабостью императорской власти в своих интересах, нужно помнить, что эпоха Хэйан длилась относительно без происшествий, в мире, спокойствии, созерцании и сочинении стихов целых четыре века подряд; одно это говорит о том, что у них всё же были определённые политические способности, позволявшие поддерживать страну во время золотого времени её культурного развития.

Однако «поддерживать» – не значит «развивать». Политика в ту прекрасную эпоху была в застое, поскольку не представляла интереса и особо никому не требовалась. Государственные эдикты были посвящены цвету мантий и шапочек придворных, разработке ритуалов и придворного этикета уделялось больше внимания, чем экономическим вопросам, а политические указы были хаотичными – в соответствии с классическим китайским изречением чёрэй бокай («отдать приказ утром и пересмотреть его вечером»).

Результаты были вполне ожидаемы. Государственная казна пришла в запустение вследствие полного краха системы налогообложения. Описанная выше система частных земельных участков сёэн в Хэйане достигла своего апогея, а это привело к тому, что буддийские храмы стремительно богатели, а государство недополучало деньги. Единственным экономическим механизмом, обеспечивавшим стабильность системы, был сбор рисового налога с государственных земель, но странно было бы рассчитывать, что этого могло быть достаточно для полноценного развития страны.

Дошло до того, что к началу XI столетия никто толком не знал, как делать монеты: все торговые операции и налоговые выплаты осуществлялись с помощью риса – главного экономического столпа Японии. С одной стороны, это помогало хоть как-то решить проблему, с другой – откладывало её более экономически оправданное решение на неопределённый срок.

Кроме того, в это время стало окончательно понятно, что попытка построить японское государство, просто взяв административные схемы из танского Китая и вписав их в японские условия, потерпела крах. Для управления небольшой и редконаселённой страной совершенно не требовалась сложная система с тысячами чиновников. Для эффективной административной работы нужна была не только принадлежность к знатному роду, но и личные качества и способности. Для того чтобы политика приносила результаты, нужно не только разрабатывать ритуалы и думать о цветах одежд, но и заниматься более серьёзными и сложными вопросами.

Была и ещё одна проблема – внешнеполитическая. С северо-востока продолжались набеги конных банд – опасных чужаков, которые совершенно не вписывались в уютный мир хэйанских аристократов. Поскольку эти аристократы редко держали в руках что-либо тяжелее кисти, не были обучены обращению с мечом, да и вовсе не желали воевать, а хотели вместо этого сочинять стихи, решить вопрос военных набегов так просто, как всем хотелось (например, чтобы однажды они просто пропали – и всё), не получалось.

Для решения проблемы создавались пограничные посты на севере страны, но отсутствие центрального контроля вновь мешало получить ожидаемый результат. Местные чиновники использовали выделенные ресурсы и средства для личного обогащения, занимали солдат на своих хозяйствах, поэтому войска были совершенно не готовы к отражению военных набегов, и эмиси то и дело прорывали эти неэффективные блокпосты.

В общем, история эпохи Хэйан говорит нам о том, что красота стихотворений и изящество ритуалов – это, конечно, важно, но на одном этом государство существовать не может. Рано или поздно красивой цивилизации, построенной вопреки всему в одном отдельно взятом городе, должен был прийти конец. Все предпосылки для этого были созданы экономическими и политическими действиями (или, точнее, бездействием) погрязшего в утончённом разврате и сочинении стихов управляющего класса. Крушение не самого прочного режима было лишь вопросом времени.

И в середине XII века это время пришло.