Камиль Чалаев
Просвещенному читателю

18 июля 1989 года я прилетел из Хельсинки в Париж, предварительно выехав поездом из Москвы и проведя почти месяц в Финляндии. После некоторой неопределенности я попал в парижский кафедральный собор Святого Александра Невского, где протоиерей Михаил Осоргин предложил мне занять пустующее место псаломщика в церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы. Одновременно с этим я был принят в институт православного богословия (Сергиевское подворье) и мне была выделена комната в его общежитии. Там я пробыл два года. В институте в это же время учился другой эмигрант – оставивший Москву писатель Андрей Лебедев, с которым мы прожили учебный год в одной келье размером в 10 кв. м.

Институт находился в пятнадцати минутах ходьбы от известного русского художественного сквата на улице Жюльет Додю, в 19-м парижском округе. Под чутким руководством Рене Штрубеля, опытного французского скваттера, анархиста и художника, работавшего в стиле арт-брют, в здании достаточно большого заброшенного завода обретались, пили и творили русские художники и скульпторы. Мое знакомство с ними началось с Алеши Хвостенко (светлая ему память!) – уже не помню, кто нас представил. Это был период расцвета скватовского движения, во Франции «царила свобода», второй срок правления Франсуа Миттерана.

Мне быстро справили необходимые документы для проживания. Я выпевал ранние службы под регентством Николая Осоргина, после завтрака слушал и конспектировал лекции отцов Алексея Князева, Бориса Бобринского и Андрея Ферилласа, философа Фредерика Нефа и других, пытаясь усвоить через богословскую практику недостаточно знакомый мне язык (лекции читались по-французски). Так проходило время вплоть до вечерней службы. После пения, поужинав со всем Институтом, я практически каждый вечер уходил с подворья. Пересекая пару кварталов, я попадал в мир улицы – алкоголики, наркоманы, шпана и панки, – знакомился с ночной парижской жизнью и его ненормированной идиоматикой. Спустившись вдоль парка Бют Шомон и пройдя мимо здания французской компартии, я систематически оказывался в сквате, где богемное времяпрепровождение продолжалось до поздней ночи. На Жюльет Додю принимали гостей и пили каждый день, каждую ночь.

Там я познакомился с интереснейшими персонажами советской художественной эмиграции – Ольгой Абрего, Владимиром Котляровым (Тóлстым), Олегом Соханевичем, Юрием Васильевичем Титовым и его однофамильцем Владимиром, Тилем Марией, Валентином Воробьевым, Евгением Черновым, покойными ныне Наталией Медведевой, Николаем Любушкиным, Юрием Гуровым и, конечно, Сашей Путовым.

Почти пятидесятилетний Путов, перебравшийся в Париж уже как несколько лет из Израиля, соединял в себе свет и тьму. Когда он улыбался в длинную седеющую бороду и лукаво щурился, от него исходила исключительная доброта. Моментами он бывал чем-то озабоченно недоволен, становился сердит, неуступчив, упрям, грубоват, и тогда было лучше его избегать. Писал он картины на самые разные сюжеты и в большом количестве, многостаночным методом. Отведенная ему в сквате часть заводского помещения была вся завешена и заставлена холстами – как оконченными, так и теми, что он готовил к работе: сбивал для них рамы, натягивал, обрабатывал. Путов также обменивался холстами с коллегами по сквату – таким образом у него сформировалась небольшая коллекция работ Гурова, Ноэма, Любушкина, а также Анатолия Басина, лучшего друга Путова.

Я участвовал в одном из Сашиных живописных перформансов, играя на балафоне и флейте, за что он предложил мне выбрать в подарок одну из своих работ. Я выбрал женский портрет, который у меня позже конфисковал один французский товарищ в оплату услуг по перевозке моего барахла с подворского общежития – инспектор приказал мне освободить его в два дня. Но немаловажен тот факт, что после разгона сквата на Жюльет Додю его обитатели перекочевали под самые стены Сергиевского подворья, на Крымскую улицу. У меня хранится афиша с репродукцией картины Гурова, женской головой на доске; на афише стоит обведенный в круг оттиск большого пальца Юры, его дарственная надпись и росчерк: «Подпись Гурова удостоверяю, Путов» – афиша была подарена мне в честь очередного визита Гурова (и Путова) в душевые комнаты институтского общежития…

На перформансах Саша писал сразу по всем холстам. Он вообще часто работал на пяти, семи, десяти холстах одновременно, нанося по ним звучные удары большой кистью, сбирая краски с палитры, установленной на огромном походном этюднике на колесах. Это производило ошеломляющее впечатление: было ясно видно, что Саша – живописец врожденный, цельный, что в процессе творчества заключается его главная радость и утешение. Хотя на самом деле это был не единственный источник его вдохновения – в то время с ним стала жить совсем молодая, очень симпатичная и простая в общении швейцарская девушка Сильвия, и похоже было, что это союз всерьез, надолго и по-настоящему. Так и оказалось: Сильвия родила Саше двоих детей, и вполне вероятно, что эта новая любовь послужила в какой-то мере мотором путовской деятельности по массовому производству картин. У него оставался в Израиле старший сын, Давид, которого он чрезвычайно ценил и с которым был очень близок.

Работы продавались за умеренную цену, но помногу. Саша постепенно стал отдаляться от сквата, приобрел дом в Гонессе. В связи с открытием сквата в бывшем монастыре Реколлетов около парижского Восточного вокзала, моей первой серьезной музыкальной работой в «Комеди Франсез» и переменами в личной жизни я тоже стал появляться на Додю все реже и реже, да и вся эпопея «Жюльет Додю» и терпимость к скватам шли к концу. Я потерял прямую связь с Путовым и только изредка узнавал понаслышке, от друзей и коллег, что Саша работает в Канаде, что он купил дом в Бретани и переехал, что он болеет, что его трудно найти и что он никого не принимает. С этого начинается вторая часть моего предисловия – о последнем годе жизни Путова, годе, который судьба удостоила меня провести с ним отчасти вместе.

Еще до моего прибытия в Париж часть русских художников-эмигрантов переместилась в Монжеронский замок. Там проживали старейшины – в частности, Юрий Васильевич Титов с дочкой Еленой, а также фотограф Валентин Самарин (Смирнов), известный под именем Тиль Мария Вальгрек. Бывал там и Путов, о чем свидетельствуют сохранившиеся фотографии. Жизнь на территории замка была не из простых: разгромы, драки, поджоги, выселения и пр. В неразберихе было потеряно немало работ – в частности, Юрия Титова, чей важный рукописный архив сохранился в целости и сохранности благодаря «врагу народа» Валентину Воробьеву. Он же помог мне выйти на Сашу в конце 2007 – начале 2008 года, когда началась подготовка к не состоявшейся на тот момент парижской выставке Титова. Саша Путов с Титовым очень дружили; со слов последнего, у него сохранились архивные фото тех времен и некоторые работы, имеющие отношение к Юрию Васильевичу. Так что, раздобыв бретонский телефон Путова у Вали Воробьева, я позвонил Саше – не без некоторой опаски, потому что, с одной стороны, мы не виделись лет пятнадцать, а с другой – названный телефон был мне дан с оговоркой Воробья: «Путов умирает, но, так как у тебя историческая миссия, тебе надлежит его растормошить – давай, старик, пробуй».

Я позвонил Саше, который меня, конечно, узнал, даже не особенно удивившись звонку после столь длительного перерыва, но довольно раздраженно ответил мне, что он никого не принимает, он умирает, у него болезнь Паркинсона и он забрался в такую глушь, что к нему и проезда нет. Я всe же как-то сумел убедить его принять меня, под предлогом нужды в архивах, связанных с Титовым, быстро собрался и приехал к нему на машине в район города Ренн, на границу «волшебного» Броселиандского леса, в четырех часах езды от Парижа. Саша действительно выглядел больным, постарел, ходил медленно и прихрамывая, с тростью. Однако его улыбка была узнаваема, и мне показалось, что он рад вниманию. Его настороженность постепенно сменялась доверием. Бытовая ситуация Путова представлялась мне непростой, во многом из-за отсутствия общего языка (в прямом смысле слова) с сыном Васей, которого Саша сильнейшим образом любил – но ни один из них не умел говорить на языке другого. Дом был забит впечатляющим количеством давно не видавших света и обросших паутиной скульптур, картин и папок с рисунками; они были сложены в двух больших помещениях под протекающей крышей. Как минимум дюжина кошек и котят, пользующихся протекцией хозяйки и детей, «по-заболоцки» носилась по большому, несколько запущенному, холодному бретонскому дому. Из своей комнаты на втором этаже (единственной в доме как следует протопленной) Саша спускался в гостиную, в основном чтобы поесть, но также чтобы поприветствовать гостей. Через некоторое время он возвращался по лестнице к себе, плотно закрывал дверь («а то коты войдут») и ложился на софу, окруженный полками с архивом. Абсолютный, феноменальный порядок архивов Саши Путова!

Многое выяснилось значительно позже. При этой нашей с ним встрече, первой после долгого перерыва, я переснял несколько фотографий с интересующими меня персонажами, а также получил в пользование скульптуру работы Путова – лицо Ю. Титова, крупно вырезанное в вертикальной дубовой колоде, с птицей на голове. Скульптуру я отвез Юре в дом престарелых, он ее очень оценил и радостно ходил вокруг. Что касается Бретани, я долго не мог найти время для возвращения в Ренн, и, когда наконец добрался через месяц или два, ситуация была более напряженной. Саша сильно сдавал, был совсем не в духе. Тем не менее он радовался, как ребенок, русским продуктам – сгущенке и пряникам, которые я привез ему из Парижа.

Я старался приезжать чаще. Саша принимал меня в своей комнате, окруженный портретами детей и картинами, давал смотреть каталоги с подшивками фотографий работ, созданных им на протяжении всей жизни. Эта подшивка была предельно точно организована по годам, начиная с 1986-го – съемки монументальных работ в казармах Цахала, картины, скульптуры, рисунки, серия к серии, даже потерянные или проданные, – и заканчивая последними работами 2000 года. Двадцать восемь папок с наклеенными на листы фоторепродукциями стояли в ряд, а перед ними в углу шесть альбомов репродукций рисунков и скульптур с 1962 по 1968 год. Также по годам были разложены альбомы с фотографиями людей и событий, эмиграция и путешествия. Отдельно стояли пять толстых подшивочных папок, на корешке которых были приклеены надписи: «Реализм судьбы, часть I-1, I-2, часть II, часть III-1, часть III-2».

Путов застенчиво признался в том, что закончил написание книги о своей жизни и что это, по его мнению, «ужасная книга». У него проявлялась сильная неуверенность в себе, граничившая с манией преследования, комплекс неудачника, перемежавшийся с непоколебимой убежденностью в своем божественном предназначении творца, во всеисторической ценности им сделанного и написанного. Но он отказывался под любыми предлогами передать эту книгу в люди, даже для прочтения, не говоря уже о публикации. Отказывался, как бы стесняясь.

Прошло еще некоторое время. Я отсканировал оригинал книги стихов Хлебникова с путовскими иллюстрациями прямо на полях, была проведена частичная съемка коллекции картин. Саша очень искренне выражал радость по этому поводу, наблюдал за фотографированием, комментировал работы, живо обменивался мнениями с супругой Сильвией, с детьми. Потом состоялась важная продажа достаточного количества картин, принесшая в дом средства, которых жестоко не хватало для поддержания жизненного тонуса Путовых. Сразу начались работы по улучшению состояния строения и его ассенизации. Саша казался все более отстраненным от жизненного процесса, все более безразличным. В один прекрасный день он по привычке пригвоздил большого шершня к полу своей тростью – в кухонной стене обустроился их рой, и эти безобидные, но страшные на вид и на звук твари постоянно жужжали вокруг световых источников. Уловив мое негативное отношение к уничтожению этих насекомых, следующего шершня он уже не убил. Саша позвал меня к себе; оставаясь лежать, он попросил меня забрать со стола и вынести вон из комнаты пойманное в перевернутый стакан насекомое, показав на него глазами, что я и сделал. Это были тяжелые дни, октябрь 2008 года. Заявив мне прямо, что он скоро умрет, Саша сказал, что единственное его беспокойство составляет судьба семьи. Я обещал принять участие и помогать по мере моих сил и попросил его дать мне отснять хотя бы историческую часть книги, про Россию и Израиль, – на мой взгляд, было чрезвычайно важно передать его опыт людям, с чем он в конце концов согласился. В результате полного дня фотосъемки я успел оцифровать на камеру более 600 страниц рукописи. Каждый час Путов спускался, кратко наблюдал за съемкой, проходящей во дворе, покачивал головой перед входной дверью в дом, поднимался к себе, потом снова спускался. Когда я заканчивал папку, то относил ее на место и брал одну или две следующих: таким образом все пять тетрадей вернулись на свое место на этажерке. Перед моим отъездом Саша пожелал мне удачи в прочтении его произведения и, хотя с трудом и после настоятельных просьб, все же дал свое согласие на его публикацию. Я предложил ему не торопиться со смертью и действительно еще раз увидел его живым, заехав несколько дней спустя к Путовым на один вечер. Саша был в очень тяжелом психическом состоянии, он пытался куда-то уйти пешком, его нашли на остановке автобуса на границе городка, вернули. Он лежал на кровати и бредил о штанах, но попросил меня включить видеокамеру – сбивающийся рассказ о преследовании орлами и вырванных зубах увековечен в цифрах, последний конфиденциальный архивный фильм из земной жизни Александра Путова. Он говорил о грехе, о том, что населил мир бесконечным числом образов, которые теперь над ним злобно смеются и приходят к нему, чтобы отомстить…

Я прочитал «Реализм судьбы» достаточно быстро, по рукописи, а потом провел целую неделю за ее набором. Все это происходило осенью. Был назначен аукцион Сашиных работ в «Отеле Друо», но Путов скончался за неделю до того, 18 ноября 2008 года. Все были исполнены грусти, однако меня не удивил уход Саши, его слова сбывались. Пораженный всей ситуацией, находясь лицом к лицу с удивительным и неоднозначным текстом, я был переполнен энтузиазмом сделать доступным для прочтения это невероятное свидетельство времени – сначала друзьям, а потом по возможности и широкой публике.

С этого момента началась работа по подготовке рукописи, многочисленные вычитки и перечитывания набранного текста. Я необычайно обязан моему уважаемому другу, мастеру слова Анри Волохонскому, за заочное знакомство с сотрудником мюнхенского Института славянской филологии Ильей Кукуем, который согласился вычитать и отредактировать текст. После длительной переписки и окончания первой редакции к работе присоединился мой давний парижский знакомый и бывший однокелейник, а ныне доцент парижского Института восточных языков Андрей Лебедев. Затем я вернулся к фотоархивам и отобрал иллюстрации, репродукции и статьи из газет, которые служат сопроводительным материалом к этой невероятной реалистичной летописи судьбы художника. Искренне прошу простить, если кто-нибудь из читателей оказался задет своим присутствием в этой эпопее или, наоборот, – своим отсутствием.

Немаловажной мотивировкой для этой публикации остается надежда на то, что книга Путова рано или поздно будет переведена на французский язык и младшие дети Саши, Луиза и Василий, наконец-то смогут прочитать ее, чтобы осознать историю рано ушедшего от них отца, узреть свои собственные корни и измерить всю неимоверность глыбы усилий и трудов, отданных им для жизни в искусстве.

Париж, сентябрь—октябрь 2009 года

P.S.

9 марта 2013 г. Саше Путову исполнилось бы 73 года. Прошло неполных пять лет после его кончины и три года с начала нашего предприятия по укомплектации его литературного труда. Наконец-то отбор изображений, обмен мнениями, поправки в редакциях, доведения до ума и другие публикаторские акции завершены, и книга сможет быть прочитана широким кругом наших современников, интересующихся историей эмигрантского искусства. Параллельно Сильвия Готтро-Путова и ее дети с энтузиазмом взялись за перевод текста на французский язык. Таким образом, пожелания трехлетней давности начинают воплощаться – ведь обещанного, как известно, три года ждут. Сменилось десятилетие, обстановка на дворе и в мире, пролетела череда различных политических, художественных и литературных мод и антагонизмов. Через «Реализм судьбы» актуальными предстают живое свидетельство эпохи и трагические пересечения судеб. Книга эта – дань памяти и средство от забвения.

Остается принести мою благодарность редакторам, Андрею Лебедеву и Илье Кукую, за их тщательный и ответственнейший труд. Признательность графику «Дикой Школы», Батисту Эрсоку, иллюстратору и преподавателю изящных искусств, за совместную кропотливую работу, преобразившую ряды файлов с текстами и изображениями в поэтическую и духовную панораму жизни художника и его среды. Благодарю нашего друга и соратника Алексея Сосну, директора Московского Зверевского центра, а также сотрудницу московского Государственного центра современного искусства Зинаиду Стародубцеву за их содействие в контактах с Ираидой Шварцман, вдовой художника Михаила Шварцмана, чей фотопортрет работы Льва Мелихова мы сочли необходимым поместить в книгу. Спасибо Сильвии, Луизе и Василию Готтро-Путовым за их долготерпеливое доверие к нашему издательскому комитету. Особый привет художнику Валентину Воробьеву, историческому объективатору совести в русско-французской эмигрантской арт-среде. Спасибо фотографу и журналисту Георгию Аветисову за участие в дальнейшей судьбе творческого наследия Путова, а также Анюте Соловьевой, работающей над анимационным фильмом по графическим работам художника. Спасибо Анаис Буркен, молодой французской артистке и искусствоведу, за совместно проведенную в 2008 году в присутствии художника фотосессию большой части его работ. Благодарю всю мою семью за ее постоянную поддержку и внимание к моей деятельности в основанной нами «Дикой Школе» Новой Свободной Академии (NALi). Самая горячая признательность Президенту Ассоциации NALi профессору Нине Константиновне Рауш де Траубенберг за ее без малого вековое постоянство в вере, надежде и любви к людям. Спасибо Игорю и Анне Арчуговым, а также Ольге Абрего, Алексею Батусову и Милию Шволлесу за их многолетнюю поддержку. Наконец, мое искреннее дружеское почтение старинному Сашиному другу и соратнику, к которому настоящая книга, собственно, и обращалась, – Анатолию Басину, проживающему долгие десятилетия на центральной улице вечного города Иерусалим.