Химразведвзвод

В саперах я ходил недолго. Был там химразведвзвод, туда меня и определили. В общем, с января 1969 года я был уже химиком.

Тогда-то я и научился быстро надевать и снимать противогаз. Если в начале курса я это делал за тринадцать секунд, то в конце курса уже секунд за девять. Так что лучшие мои годы не пропали даром, я везде учился чему-нибудь и как-нибудь. Понемногу я научился быстро вытаскивать целлофановую накидку из мешка, который висел у меня слева, воображая, что недалеко произошел атомный взрыв, и быстро залезал под нее. Тут главное, чтобы нога не высовывалась или ружье. Так надо было лежать некоторое время, пока сержант не давал команду: «Встать!» Тогда надо было вскочить, быстро сложить накидку и снова положить ее в мешок, также противогаз. Это мы повторяли многократно. Сильно натренировавшись и полные полезных знаний, мы возвращались в казарму артиллерийского полка на лыжах через прекрасный парк «Монельпо» или «Монрепо», не помню. Это была отрада, видеть обледеневшие скалы в инее; покрытые инеем деревья были прекрасны. Мы все знали, что эти накидки – чепуха и никого не защитят, когда будет атомный взрыв, смеялись.

Сержант был либерал, сам не прочь был покататься на лыжах, в голове у него были только женщины. Накидки ему, в сущности, были не нужны, но он играл свою роль, как и все другие.

Однажды я заболел, а весь взвод уехал на учения. Чтобы не привлекать к себе внимания, я залез за вешалку, где висели какие-то шинели, и дня три пролежал там, читая том критика Белинского. Каким-то образом Белинский оказался в военной библиотеке. Вешалка стояла в казарме, за вешалкой была дверь, закрытая на ключ, и за дверью был штаб. Там топали офицеры, генералы, а я лежал в трех шагах от них и читал Белинского. Я сейчас не люблю его, но тогда я был глуп, не разбирался в людях, как и в книгах, да и выбора особенно не было.

Я незаметно выходил пообедать, в туалет, умыться и катил обратно за вешалку, так как мое освобождение от дел по состоянию здоровья закончилось как раз тогда, когда все уехали на несколько дней. И чтобы меня не заарканили на какие-нибудь работы, предпочел пролежать с книгой за вешалкой до возвращения товарищей.

За штатом

Так мы и жили. Весной 1961 года Никита Сергеевич Хрущев потряс мир новой мирной инициативой. Он предложил Америке и Западной Европе сократить их вооруженные силы. И Советский Союз объявил через свою трубу, газету «Правда», что он сокращает свои вооруженные силы на миллион двести тысяч солдат. Это была мудрая политика «нашей партии». Каждый надеялся, что он попадет в это число. Мы с удовольствием читали газеты тогда. И вот появились какие-то обнадеживающие признаки: всю шпану, бездельников и идиотов вроде меня, которые больше мешали, чем помогали, собрали в одну кучу (я говорю, конечно, за наш артиллерийский полк, а не за всю армию) и вывели, то что называется «за штат». Мы стали как бы заключенными, которых использовали на всех видах работ. То мы разгружали баржу с дровами, то чистили уборные, то ухаживали за свиньями и т. д.

Один раз мы таскали шпалы (бревна, которые кладутся под рельсы) с одного места на другое. Почему-то эти бревна были свалены не возле железной дороги, а далеко от нее, метрах в трехстах, на огромном снежном пустыре. Не знаю, с самолета ли их свалили или доставили иначе, только надо было эту ошибку исправить. Шпал было штук сто, нас – пятнадцать-двадцать бревен (человеко-бревен), один к пяти.

Шпалы лежали в глубоком снегу, подмокшем на мартовском солнце и подзастывшем на морозце. Шпалы заледенели, а снег был выше сапог и мешал работать, набивался в голенища. Были огромные мужики, и были малыши, которые не могли поднять шпалу. Был один Ванечка, совсем маленький паренек, худенький, может быть, больной, как говорят, «тщедушный». Он не мог поднять и четверть шпалы. Была ссора, так как норма была на всех одна. На него особенно орали, так как он был совсем слабенький.

Нашлись люди, которые помогли ему выполнить норму. Но он все-таки не дожил до конца (армии), через год умер от несчастного случая, о котором я расскажу позже.

Итак, мы приносили посильную пользу.

Не всегда работали так тяжело. Было время посидеть иногда на берегу озера, оно было прекрасно. Я любил маленькие корявые березки среди камней, упрямые и сучковатые, но очень живые, каким-то чудом укоренившиеся в расщелинах скал батарейной горы, болезненные, юродивые, но крепкие, счастливые той горстью земли, на которой выросли, почти уродливые, но жаждущие жизни – «блаженны нищие духом!».

Иногда удавалось что-нибудь почитать, но выбор был невелик и времени было мало. Я очень жалел, что упустил время, пытался его наверстать. Меня снедала тоска познания, я хотел знать всю правду, а не частичную… Но об этом я не хочу писать в этой книге. Я хочу ограничиться описанием своей судьбы и сосредоточиться только на событиях, которые произвели на меня сильное впечатление, оставили в душе память, след или шрам. Даже если внешнему глазу они, эти события, кажутся незначительными.

В этот период моим дружком был Юра Колещенков. Он не попал в число избранников, а остался химиком. «Химиком-лыжником», я бы выразился так.

Мы много смеялись с ним, он обладал замечательным чувством юмора и при этом был косноязычен немного. Он чувствовал где-то мое превосходство в некоторых вещах, но великодушно прощал мне его. В будущем мы с ним тоже переписывались, и наши письма были такие же смешные, как и разговоры. Мы перемывали кости всем подряд, кто попадался под руку, и это скрашивало жизнь обоих. Острили, из всего делали шутку, чтобы не закиснуть окончательно.

И был еще другой парень из тех, которые долго не живут. У него было лицо боксера, очень был похож на любимого боксера Эдит Пиаф. Мы тогда открыли души друг другу. Он был немножко хулиган, но человек надежный. «Если уж любить, так любить, но и ненавидеть», просто и ясно. Так и было. Его звали Толик Бушменев, и я еще немножко расскажу о нем дальше.

«Любимая пора – очей очарованье» – он любил эту строчку из Пушкина.

«О-ч-е-й о-ч-а-р-о-в-а-н-ь-е»!

Забор

В первых числах июля того же 1961 года всю «гвардию» выстроили и велели собирать вещи: «Через полчаса едем». Куда, что, никто не знал, не домой же они нас повезут. Мы ехали в двух или трех грузовиках и забрали все свои вещи, значит, с концами. «Вылезай!»: лес, большая поляна, палатки, нас окружила толпа людей, впрочем, в солдатской одежде, которые не показались мне здоровыми. Выпученные глаза их равнодушно смотрели на нас, не проявляя никакого интереса. Ясно, что это были в основном не вполне развитые люди, дебилы. Мы в сравнении с ними были интеллигенты.

Тут я хочу немного дать себе расслабиться. Хотя я решил в этой книге не отвлекаться на сантименты, не расплываться в описании чувств и мыслей, то, чем я на самом деле жил, отстояло далеко от зигзагов судьбы, которые я хочу проследить здесь. Я беспокоился, смогу ли владеть ситуацией еще полтора года, не сойду ли я с ума. Мне казалось, что полтора года, которые я уже провел в армии, сделали меня безнадежно тупым. Сейчас я могу шутить и иронизировать, но тогда для надежд было мало шансов. Какой-то дар бился во мне, как младенец во чреве беременной женщины, я должен был это понять, свое призвание. И не мог. Я должен, обязан был также иметь какое-то представление о космосе, иначе разум мой помрачался, тьма окружала меня, и, чтобы разогнать мрак, я строил системы одну ужасней другой, анализировал себя как труп, и это была моя ошибка. Страсть чтения овладела мной, но читать было почти нечего. То, что попадалось под руки, не устраивало меня, не проливало свет на мои проблемы. «Познай самого себя» – не было моей целью. Невольно разум оборотился к самому себе, чтобы найти моральное оправдание существованию: должна быть пуповина, связывающая меня с внешним миром. Если ее нет, то надо уйти из жизни. Но я верил, что она есть, эта нить. И этой нитью могло быть осуществление призвания, которое я чувствовал в себе и которое не мог понять. Так я крутился, как белка в колесе, не находя выхода. Теперь я не хочу, чтобы левая моя рука знала, что делает правая. Тогда же я не знал, что самопознание – лишь средство найти руководящую нить, т. е. выйти на свет для осуществления призвания. Вне осуществления призвания жизнь аморальна – зряшная, потерянная жизнь.

Тогда я был на пути к такому пониманию.

Между тем мы приехали в Выползово. Приползли. Нас выкинули в пяти километрах от этой деревни. Все находилось в районе станции «Бологое», что находится, как известно, между Москвой и Ленинградом. Есть! Четвертого июля мы уже были там. «Это» называлось «Военно-строительный отряд особого набора», особого – т. е. для идиотов и дебилов, которых отобрали там и сям в разных частях. Что уж мы там делали – одному Богу известно, городили шестиметровый забор, чтобы никакие шпионы не могли перелезть. Другая команда копошилась под землей. Те и другие быстро покрылись фурункулами, чирьями, так как в баню нас водили редко, а белье меняли еще реже, может, раз в месяц, но не чаще, а работы были в основном земляные.

В первые дни произошла небольшая паника. Один повесился, другой «утек» в степь, третьего посадили на гауптвахту (губу), четвертого в тюрьму – в общем, каждый день происходило какое-нибудь ЧП.

Но постепенно стали привыкать. Сначала жили в палатках, но постепенно, к осени, выросли четыре барака, каждый длиной метров восемьдесят. И еще один – столовая. В том же бараке, где столовая, находилась санитарная часть. Вставали на рассвете, часов в пять, под бодрую музыку, дикий джаз, который неожиданно врубали, что было сигналом к тому, что надо вставать. Шли на болотце умываться. Потом нас сажали на машины и везли на работы. Как я уже сказал, наша бригада городила забор так: концы столбов мазали чем-то вонючим, что называлось «креозот», совали их в метр с небольшим ямы, закапывали и утрамбовывали бревнами. Иногда приходилось корчевать пни, но не часто. Зимой это было ужасно. Но это было редко. Хуже доставалось тем, кто работал под землей. В бригаде было десять человек. Что делали другие, я не знаю, меня это не интересовало. Возвращались с работы в седьмом часу вечера, ужинали и валились спать, иногда не раздеваясь, в бушлатах, так как зимой было довольно холодно. Может быть, барак был метров пятьдесят длиной, я не мерил его, только мне кажется, он был длинный-предлинный.

В середине барака стояла печка-буржуйка, и труба дымила через крышу. Всегда можно было погреться – дров достаточно. В три яруса стояли койки, слева и справа – в середине проход. Дверь одна в торце, с противоположной стороны была сушилка. Окошки маленькие, не открывались. Проветривания не было, и стояла такая вонь, что можно было топор вешать.

Может быть, человек сто жило в этом бараке; часть, правда, работала ночью. Обычно портянки вешались на кровать потные, их хозяева воняли еще хуже портянок, так как считалось остроумным пернуть как можно громче перед сном под общий смех всей этой кошмарной спальни. И канонада стояла. Да, я еще не написал, что нас тоже возили обедать.

От заключенных мы отличались тем, что нам платили какие-то деньги, хотя на руки их не давали во избежание пьянства и воровства, а часть из них шла на наше же питание, а другая часть где-то откладывалась.

Многие ходили в самоволку в деревню Выползово, где была столовая, типа таверны или чайной, и при ней несколько проституток, обслуживающих близлежащие районы, и вашу и нашу, как говорится, часть. Но наши были большие головорезы.

Самоволка жестоко каралась, для чего существовал орган «губа». Один наш приятель возвратился оттуда со сломанным ребром, рассказал, что его сначала подвесили за ноги, а потом били, как боксеры мешок, и даже сломали ребро, что считается плохой работой (улика). Парень пытался жаловаться, писал письма, но никто их не получал, так как реакции на жалобы не было, так он и оставил это дело, тем более что ребро постепенно зажило. Вообще, об этой гауптвахте рассказывали легенды, может быть, не все была правда, но часть уж точно.