Аримхан улыбнулся. Тихонько, одними губами. Вместо обычного вежливого разговора, большей частью бессмысленного, посвященного либо погоде, либо пересказам о делах соседей бей, оскорбленный наглостью московитских ратников, сам повернул на интересную для всех тему. Поэтому гость позволил себе небольшую паузу, наблюдая, как молодая черноглазая татарочка, поставив между мужчинами серебряное блюдо, теперь шустро заставляет его мисками с изюмом, курагой, инжиром, ломтями арбуза и персика в патоке, горько-сладким черносливом, орехами. Наконец девушка отошла к стоящей у входа в юрту бочке, зачерпнула оттуда ковш кумыса, перелила его в кувшин, принесла и поставила перед хозяином. Гости почти одновременно расстегнули свои поясные сумки, достали серебряные пиалы. Низиб-бей наполнил их пенящимся кобыльим молоком, и Аримхан приподнял свою, с благодарностью кивнув:

– Да будут сочными травы на пути твоих стад, досточтимый Камаловский бей! – гость неторопливо осушил чашу, поставил ее на стол и продолжил: – Я разделяю твою скорбь, мой дорогой Низиб. Ныне я, подобно шелудивому псу, был вынужден бежать из родных земель, с пастбищ, на которых росли стада моих дедов и прадедов. Прихвостни хана Дербыша, целующего руку московистского царя, пытались заставить и меня, Аримхана Исамбета, выпустить на волю русских рабов! Я отказался, и тогда подлые предатели наслали на меня русских стрельцов, которые гнались за мной пять дней, пока я не бросил половину невольников и часть своего обоза! Мое сердце по сей день горит от горечи обиды, а руки дрожат от стремления сразиться с неверными!

– Этот час придет, мой дорогой Исамбет, – снова наполнил его пиалу хозяин. – Русские глупы и доверчивы. Не первый раз они приступали к Казани, не первый раз мы гневали Аллаха, отпуская на волю язычников, не совершающих намаза, не первый раз русским обещали более не ходить в их земли. Теперь они опять уйдут в свои лесные города, а мы опять станем приходить на их богатые земли за добычей и невольниками. Так происходит всегда, уважаемый. Так почему ты думаешь, что что-то изменится на этот раз?

– До этого года русские не оставляли в Астрахани своих стрельцов, – хмуро ответил гость.

– Через три или четыре года, – улыбнулся бей, – через три или четыре года Дербыш-Алей увидит, что в его ханстве без русских рабов некому тачать сапоги, некому сажать сады и собирать урожай, некому ловить рыбу и строить причалы, некому убирать улицы и чистить нужники, некому развлекать юношей и рожать новых рабов – и тогда он сам, своими собственными руками вырежет всех русских стрельцов, посадит посла в поруб и пойдет в большой набег на север…^[24]

– Это будет нескоро, – покачал головой Аримхан. – А чистить казан в моем кочевье некому уже сейчас.

Настала очередь надолго замолкнуть хозяину кочевья. Он пустым взглядом уставился мимо Замлета Расиха на бочку кумыса и только медленно двигал челюстью, пережевывая чуть кислую курагу. Аримхан не мешал толстяку оценить все выгоды и недостатки предложения гостей. Всего пару лет назад он не сомневался бы в согласии Камаловского бея, но за последние годы русские смогли очень сильно напугать своих соседей и разорять их никто не решался уже довольно давно. И все-таки… И все-таки, помимо страха русские посеяли немало ненависти в сердца ограбленных, лишенных привычного образа жизни степняков. А значит, очень многие из них уже начали мечтать о мести.

– Русские коварны, – наконец ответил Низиб-бей. – Если их разграбить, они кидаются в погоню.

Аримхан покосился на своего спутника и тот, слегка кашлянув, сказал:

– Я слышал, что нукеры Камаловского рода не один раз ходили в набеги на Вятские земли, но русским никогда не удавалось догнать храбрых воинов.

– Времена меняются, уважаемый Исанбет, – вздохнув, покачал головой хозяин. – Раньше нам достаточно было дойти до Камы, в границы вольного Казанского ханства, и русским приходилось осаживать коней. Ныне они могут гнаться до самой Персии. Эти дикари злобны и хитры, они способны именно так и поступить.

– Если будут знать, где искать своих обидчиков, – тихонько рассмеялся Аримхан. – А ведь до сего дня им ни разу не удавалось напасть на след нукеров твоего рода. Я думаю, у вас есть тайна, почтенный и глубокоуважаемый мною бей Низим. Вы знаете какой-то путь, неизвестный ни русским, ни нам, твоим единоверцам. Тайную дорогу к жирным вятским амбарам. Настала пора поделиться своим секретом, бей. Жизнь меняется, и теперь у вас больше не получится ходить к русским в одиночку. Путь стал слишком длинным, а неверные стали слишком сильными. Чтобы напомнить русским о том, что они всего лишь наши беглые рабы, что они созданы Аллахом для нашего развлечения и услужения нам, требуется куда больше нукеров, нежели вы способны отправить в набег.

Хозяин кочевья обиженно поджал губы, поднял кувшин, в очередной раз наполнил пиалы и снова потянул руку к орешкам. Аримхан понимал его мученья: камаловскому бею снова приходилось принимать тяжелое решение, за которое, может быть, придется заплатить жизнями многим мужчинам из его рода. Редко когда из набега возвращаются все воины до единого, кому-то обязательно придется пролить кровь за благополучие всего кочевья. Сейчас помимо платы головой с него пытаются получить плату тайной. Неведомая никому, кроме камаловских нукеров, дорога не раз спасала целые сотни татар, сберегала добычу, полон от разграбления русскими порубежниками. Отдай тайну – и вскоре она станет известна всем.

Но если не поделиться секретом – ногайцы, разгадавшие тайну, вместе с родом Камаловых в набег более не пойдут. Кому хочется, чувствуя за спиной дыхание русских псов, знать, что сосед уходит от погони безопасным путем? Нет, либо тайной дорогой пойдут все, либо никто – и бей это прекрасно понимает. Так что думай, Низиб Камалов, думай. Ты можешь сохранить секрет и остаться в нищете. А можешь поделиться им – и тогда самаркандские купцы станут покупать у тебя русское серебро, меха, посуду, платки, деготь, атласы, зеркала, расплачиваясь полновесными динарами, тогда невольники станут собирать твои юрты перед походом и сидеть на козлах повозок, они станут засеивать и жать поля на твоем зимовье, пилить дрова, чинить утварь, рубить и таскать на продажу мясные туши. Русские рабыни станут услаждать тебя своим телом, собирать кизяк, вышивать халаты, варить похлебку и чистить котлы, стирать тряпье, ухаживать за детьми. Думай, Низиб, думай.

Аримхан выпил кумыс, занес руку над выставленными мисками, немного поколебался, а потом опустил ее на инжир.

– Русские все равно нас выследят, – покачал головой бей. – Русские глупы, но злопамятны. Они начнут погоню и не успокоятся, пока не попробуют нашей крови. Мои предки всегда шли на Русь вместе со всеми, и токмо на обратном пути сворачивали на тайную тропу. Русские гнались за теми, кто не знал секрета. Если мы исчезнем все, они либо найдут нас, либо обойдут леса и встретят нас на Каме.

Это было существенным аргументом. Гость признал про себя прозорливость бея: одно дело, когда уходящих врагов становится чуть меньше – тогда просто гонишься за теми, кого видишь. И совсем другое – когда противник пропадает совсем. Тогда его начинают усиленно искать. Настала очередь Аримхана задуматься над своими аргументами – однако у него ответ нашелся практически сразу:

– Мы хотели устроить для русских урок втроем, уважаемый Низиб-бей, – улыбнулся он. – Четыре сотни нукеров от моего рода, шесть сотен от твоего, девять сотен выставит вотякский хан Фатхи Кедра. Вотякам ведь не нужно уходить за Каму, верно? Ну так пусть они и уходят домой… Сами!

Гость настолько весело расхохотался, что даже Камаловский бей волей-неволей улыбнулся.

– Да, вотякам своя дорога, а нам своя, – согласно кивнул хозяин.

– Так ты согласен принять участие в набеге, уважаемый Низиб-бей?

– Двадцать сотен супротив всей вятской земли, – разочарованно покачал головой татарин. – Они вырежут всех, даже если в поместьях останется только половина русских бояр.

– Их не останется, уважаемый Низиб-бей, – губы Аримхана уже в который раз тронула довольная улыбка. – Я знаю способ, как выгнать всех бояр из домов на несколько дней. Поместья будут пусты. Только смерды и много, много добра, которое просто ждет, когда истинный хозяин заберет его в свои руки.

***

Свияжск появился впереди неожиданно. Только что тянулись по сторонам от дороги густые ивовые кустарники, открывались колосящиеся поля и луга с мерно жующими траву коровами – как вдруг на расстоянии полета стрелы явились высокие бревенчатые стены с чешуйчатым, крытом дранкой навесом и приземистые башни, из бойниц которых зловеще выглядывали пушечные стволы. У ворот стояла стража из десятка стрельцов с бердышами – но путников служивые не трогали, пропуская всех невозбранно. Военное лихолетье уже давно укатилось от этих мест далеко-далеко на юг, и если кого и опасались местные смерды – так это разбойных шаек, что никак не желали примириться с рукой Москвы над здешним уделами и грабившими все и всех, как во времена прежней казанской вольницы.

Но к городам черемисские и вотякские шайки приближаться боялись, а потому стрельцы у ворот откровенно зевали, оглядывая проходящих купцов, смердов и прочий люд.

Обоз вкатился под терем надвратной башни^[25], в пахнущий смолистым духом полумрак. Построенный царем всего три года назад город еще не успел растерять лесные запахи, привезенные из густых чащоб. Впереди открылся обширный, плотно утоптанный двор, все еще незастроенный здешними обитателями. Назначенная принимать идущие под Казань войска числом в десятки тысяч ратников, сохранять для них воинскую справу и еду, крепость все еще оставалась слишком большой для немногочисленных пока горожан.

Телеги, словно готовясь занимать оборону, замкнулись в кольцо, внутри которого оказались заводные лошади и сами воины. Освобожденных невольников Касьян исхитрился осторожно оттереть наружу.

– Вот вы и дома, братья, – скинув подшлемник, боярин Умильный перекрестился и низко поклонился бывшим татарским рабам. – Теперь вам путь открыт во все стороны, к родным порогам. Доброго вам здоровия и счастья на отчине.

А затем, пока никто не успел обратиться с благодарностью, плавно переходящей в просьбу, махнул, зовя за собой, Касьяну и заторопился в дальний от ворот угол, к Тайницкой^[26] башне, возле которой поднимался изукрашенный белыми резными наличниками у крыши и слюдяных окон дом воеводы.

Двор управителя, царским именем, приволжской крепости, огораживал невысокий тын из кольев в полпяди^[27] толщиной. От ворога за таким не оборонишься, но скотину чужую, али бродяжку безродного он не пропустит. Илья Федотович остановился перед воротами, перекрестился на висящую на верхней, поперечной балке икону Божьей Матери:

– Спаси, помилуй и сохрани нас, грешных, заступись перед Вседержителем небесным. Сошли благословение Господне на нас, и на дом сей. Пусть пребывают в нем покой и благополучие, да минуют его земные беды, мор и недород…

Пока боярин Умильный громко и обстоятельно читал молитву, во дворе за воротами слышалась торопливая беготня, суета, и только когда она утихла, гость, еще раз перекрестясь, степенно вошел в ворота.

Воеводская челядь почти вся разбежалась по углам, оставив у крыльца пару девок, над которыми, на широких дубовых ступенях, возвышался опирающийся на посох упитанный и розовощекий воевода Лукашин, Петр Семенович, в тяжелой горностаевой шубе и высокой горлатной шапке^[28]. Увидев гостя, он, словно в изумлении, слегка развел руки и спустился на несколько ступеней, громко воскликнув:

– Никак, Илья Федотович пожаловал?! Рад видеть, долгие тебе лета, боярин. Не желаешь сбитеня^[29] горячего с дороги? Машка, поднеси корец^[30]...

Умильный насторожился. Дело в том, что воевода Лукашин роду-племени был невеликого, кормление^[31] свое получил не за заслуги, а всего лишь за отвагу во втором Казанском походе. И коли оставался на своем месте, так только потому, что великого дохода Свияжск принести своему управителю не мог. Посему уважение представителю рода бояр Умильных Лукашин обязан был показать великое – а он сбитень велит поднести не супружнице своей, а какой-то дворовой девке.

Хотя, с другой стороны – бабы, они животные такие, сегодня бревна таскать способны, а завтра от перышка в трясучку впадают. Сам же воевода и встречать на крыльцо вышел, и оделся лепо, и речь ведет вежливо… Пожалуй, здесь никакого неуважения нет, обижаться не на что. Илья Федотович с поклоном принял корец, неспешно, с достоинством его осушил и перевернул, демонстрируя, что не оставил ни капли:

– Благодарствую, боярин Петр Семенович. Здрав будь на многие лета.

Воевода махнул рукой, посылая вторую девку с угощением для сопровождающего гостя холопа, потом низко поклонился:

– Проходи, Илья Федотович, в дом. Расскажи, что видал, откуда вернулся.

– Благодарствую, Петр Семенович, – так же низко поклонился гость, – есть мне о чем рассказать, и дело к тебе есть государево.

Позади пискнула девка – похоже, Касьян, не связанный необходимостью чтить родовое достоинство, с удовольствием дал волю рукам.

– В людскую проводите служивого, – распорядился воевода и посторонился, приглашая гостя в дом.

– Благодарю, Петр Семенович, – боярин Умильный повел плечами, звякнув кольцами байданы, и начал подниматься по ступеням. Он все еще считался в походе^[32], а потому мог спокойно обходиться броней, не натирая загривка дорогими шубами и кожухами.

Изнутри боярские хоромы выглядели столь же свежими и небогатыми, как и сама крепость: белые, пахнущие смолой бревенчатые стены безо всяких украшений, потрескивающие половицы, не успевшие закоптиться углы над образами. Бояре вошли в трапезную. Воевода занял место во главе укрытого подскатерником стола, гость сел на лавку по левую руку от него.

– Мальвазию^[33] свежую купцы намедни привезли, – независимо отметил хозяин дома. – Я несколько бочонков прикупил.

– Хороша? – скромно спросил Илья Федотович.

– А мы отпробуем, – явно обрадовался воевода, поднялся со своего места, распахнул дверь во внутренние покои: – Остап, мальвазии кувшин принеси, кулебяку^[34] сегодняшнюю, расстегаи^[35] вчерашние, зайца и белорыбицы, что вотяки привезли.

– Вотяки не бунтуют? – к месту поинтересовался гость.

– Кто ясак по прежнему уложению платит, все довольны, – с готовностью пояснил воевода. – А кому разбойничать не даем, обижаются. Но я ужо станишников полсотни на месте повесил, еще двунадесять^[36] в Разбойный приказ отправил.

– Не балуют?

– Балует кто-то, но из чужих. С юга басурмане изредка приходят, чукчи^[37] иногда наскакивают, черемисы появляются. Государь о том мною извещаем многократно, и дважды походы против бунтарей посылал. В этом году боярин Петр Морозов ходил, город на Меше спалил, нехристей за Каму оттеснил, мордву и чувашей замирил.

Распахнулась дверь, румяная девка в белом ситцевом сарафане внесла на подносе долгожданный кувшин, два серебряных кубка, блюдо с пирогами, хлебом. Воевода, взмахом отпустив прислугу, своею рукой наполнил кубок гостя, затем свой, немного пригубил, по древнему обычаю показывая, что отравы в напитке нет.

– Она самая, Илья Федотович. Отведаешь?

– Отчего не отведать, – гость поднял кубок и в несколько глотков его осушил. – Хороша твоя мальвазия, Петр Семенович, спорить не стану.

– Кисловата, Илья Федотович. Видать, о прошлом годе лето холодное выдалось.

– Хороша, – покачал головою гость, то ли искренне, то ли из вежливости нахваливая угощения. – Ты, Петр Семенович, душою не криви. Хороша.

Опять распахнулась дверь, девка внесла блюда с целиком, вместе с испуганно прижатыми ушками, запеченным зайцем и свернутой в кольцо, так, что хвост оказался в пасти, полупудовой белугой.

– Жмотятся вотяки, – не удержался от возгласа Умильный. – Могли бы и нормальную белорыбицу привесть.

– Рыба вкусна, – не согласился хозяин. – И таковых довезли они две дюжины. Здешняя белорыбица, знамо, не астраханская. Как поход выдался, Илья Федотович?

– Не было похода, – взялся за кубок гость. – Разбежались басурмане, не дали сабелькой вострой во поле поиграть. Неужто не знаешь?

– Да прошли уже домой обозы бояр Грязного и Сатоярова, да они ничего сказывать не захотели.

– И я не стану, – отпил вина гость. – Хвалиться ноне нечем. Ты мне о другом молви, Петр Семенович. Отряд стрелецкий у боярина Морозова в приволжских степях не пропадал?

– Не случалось подобного, – твердо ответил хозяин. – Боярин Борис Солтыков о прошлом годе от луговых людишек^[38] разор потерпел, две сотни стрельцов убитыми потерял, и столько же в полон попало. Но нынешним летом средь служилых людей урона почти не случилось. Да и не ходили они ниже Казани, по Каме и Моше станишников вычищали.

– И отсель никто на Поволжье не ходил?

– Вот те крест, Илья Федотович, – размашисто осенил себя воевода и скинул на скамью шубу, оставшись в подбитой куньем мехом ферязи^[39]. Вздохнув наконец полной грудью, хозяин осушил кубок, отер усы бордовым рукавом полотняной рубахи и притянул к себе блюдо с зайцем.

– А с других мест стрельцы ниже Казани отправиться не могли?

– Откель, Илья Федотович? – удивился воевода, обнажая длинный кинжал. – Московские рати на Астрахань ушли, а прочие мою крепость минуют, иной дороги нет. Да и некому. Чердынские бояре свои усадьбы от станишников обороняли, что воевода Морозов гнал. Рязанцам и владимирцам за Суру и Волгу ноне не перейти, воды много. Разве молодые корсюньковские помещики побаловать решили?

Тяжело вздохнув, гость допил вино из кубка – воевода с готовностью наполнил объемный сосуд снова, затем отрезал крупный шмат хлеба, отрубил заднюю часть зайца, переложил весь кусок целиком на хлеб и придвинул боярину Умильному.

– Странное дело случилось со мной ныне, Петр Семенович, – отхлебнув мальвазии, гость извлек широкий охотничий нож, отрезал заячью лапу, откусил постного коричневатого мяса. – Возвращаясь из Астраханского похода, услышали мы стрельбу в степи. К самой сече не успели, но раненого одного подобрали.

– Чьих будет?

– То как раз неведомо, Петр Семенович. Обеспамятовал бедолага совсем, имени отчего не помнит, как в степь попал, не знает. Мыслил я, хоть ты знаешь, кто в поволжских степях дело ратное супротив татар ногайских ведет.

– Прости, Илья Федотович, – покачал головой воевода, – но и краем уха ничего не слыхивал.

– А может, упомнишь человека служивого? Заметен он изрядно: росту – косая сажень. Глаза – коричневые, как кора сосновая. Сам брит, волосы короткие, не иначе, как с зимы нетронутые.

– Холоп? Стрелец? Боярин?

– То неведомо, Петр Семенович, – отложив кость, боярин Умильный прихлебнул вина. – Назвался Андреем. Я поначалу за стрельца счел, но как разговоры служивый вести начал, так и засомневался. Больно держит себя уверенно, достоинство внутри несет. Как воевода обращается, не холоп. Страха нутряного нет, что в смердах и кабальных завсегда чуется. Явно кнута никогда в жизни не опасался служивый, голода и холода не терпел.