Читать книгу «Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного» онлайн полностью📖 — Александра Прозорова — MyBook.
image

Глава 5
Свияжск

Прежде чем уложить раненого на телегу, боярин Умильный приказал освобожденным невольникам нарвать травы. Поверх жалобно похрустывающего толстого и мягкого слоя пахнущего пряностью ковыля кинули чепрак[20], на который и уложили стрельца, прикрыв его бухарским ковром, обычно расстилаемом для боярина. Положили в рот немного меда, дали несколько глотков воды, да так и оставили, положившись на волю Господа. Почти три дня подобранный в степи бедолага никак не обращал на себя внимания – лежал, аки остывший мертвец, не издавая ни возгласа, ни стона. Касьян во время дневок и перед ночлегом понемногу отпаивал его водой, мясным отваром, пытался давать мед. Еду раненый не выплевывал, но и голода никак не проявлял. Однако старого воина интересовали больше не слова, а повязки на добром десятке поверхностных, но кровяных ран. Из-под тряпок по вечерам ничего не сочилось – ни сукровицы, ни гноя, и лекарь, удовлетворенно кивнув, возвращался к своему ложу. На четвертый день, вскоре после полудня, с трясущейся повозки послышался стон, и обоз, уже ступивший на земли бывшего Казанского ханства, немедленно остановился. Воины столпились возле ратника, впервые открывшего свои карие глаза.

– Ну-ка, – раздвинув холопов, протиснулся вперед Илья Федотович, – дайте на болезного взглянуть, словом добрым перемолвиться. Хоть узнаю, что за доброго человека выхаживаем. Слышишь меня, служивый[21]? Зовут тебя как?

***

Нынешнее пробуждение далось Андрею куда проще, нежели в прошлый раз. Никакой боли он не чувствовал – тело словно качалось в теплой ванне, расслабляющей и ласковой, а потому ни руки, ни ноги двигаться не желали, язык не шевелился и даже веки разомкнулись с огромным трудом. Но когда глаза его все-таки раскрылись, Андрюша Матях сразу пожалел, что остался жив: над ним склонился загорелый, бородатый, зеленоглазый, наголо бритый мужик в шитой серебряной нитью тюбетейке[22].

«Плен… – понял Матях. – Все это будущее, забросы в прошлое и прочая лабуда была всего лишь бредом, глюками после ранения. На самом деле абреки взяли меня в плен и сейчас начнут развлекаться».

– Зовут, зовут тебя как? – пробился до разума настойчивый бас, и Андрей попытался упрямо мотнуть головой:

– Ничего не скажу!

На деле с губ сорвался только тихий шепот: «Не… Скажу…»

– Не скажет? Чего не скажет? – но понял боярин. – Имя свое молви, имя. Кто ты? Православный, чи нет? Немец? Русский?

«Немец? – не смотря на всю тяжесть положения, Матях мысленно усмехнулся. – Откуда здесь немцы? Или чехи кого-то для выкупа украсть хотели, а я как-то по пути попался?»

– Русский, – выдохнул Андрей, ни при каких обстоятельствах не желая отказываться от высокого и почетного звания. – Русский я, слышите, русский!

– Русский! – наконец различил хоть что-то внятное Илья Федотович, и воины так же облегченно загалдели. – Русский он, понятно?! А вы – немец, немец. Откель будешь, служивый? Смоленский, вятский, рязанский, московит? Али из Новагорода приплыл?

Половина вопросов уплыла мимо сознания сержанта, но главное он понять смог: тому, что он русский, абреки почему-то обрадовались. Может, его вывезли в дружественный аул? Или он в Моздоке, в палате с кем-то из «наших» чехов? За бандитов ведь далеко не все дерутся…

– Где я? – прошептал он.

– Не бойся, – кивнул Илья Федотович. – Свои мы, православные…

И он размашисто перекрестился.

– Моздок? – предположил Матях, впервые увидевший перекрестившегося чеченца. – Санчасть ОМОНа? Или в аэропорт везете? Я тяжелый? Ничего не чувствую. Я на обезболивании?

Боярин Умильный, в свою очередь ничего не понявший из множества сорвавшихся с уст стрельца слов, растерянно закрутил головой:

– Чего это он, Касьян?

– Да опять в беспамятство впал, батюшка Илья Федотыч. Слаб больно. Почитай, вся кровушка из него вытекла. Не едина неделя пройдет, пока новую накопит.

– Ништо, – отмахнулся боярин. – Главное, не басурманина вороватого подобрали, православного. Как в разум окончательно придет, так и узнаем, кто таков. Пока подстилку травяную поменяйте в телеге, а и с Богом, дальше двинемся.

Еще на три дня ополченцы оставили Андрея в покое, лишь иногда по-дружески улыбаясь, ловя на себе взгляд карих глаз, да Касьян продолжал выкармливать, как малютку несмышленыша, по чуть-чуть наливая в рот теплого бульона и скармливая большими ложками приторно-сладкий цветочный мед. Матях приходи в себя все чаще и чаще, проваливаясь в забытье на считанные часы. Сил шевелиться у него не имелось, но трясущаяся телега постоянно перекидывала голову с боку на бок, и сержант смотрел во все глаза, никак не веря тому, что представало перед ним.

А видел Андрей лихих всадников, одетых в сверкающие, любовно начищенные кольчуги, с саблями у пояса и тугими колчанами на крупах коней. Воины выглядели не так, как он привык воспринимать их по историческим фильмам: суровыми, опытными мужами в шлемах, с топорами за поясом, щитом и копьем в руках. На самом деле шлемы у всех болтались на луках седла, круглые щиты свисали на боках коней с левой стороны, копья с длинными широкими наконечниками вообще ехали на телегах, а суровых, в смысле бородатых, воинов набиралось меньше половины. Большинство составляли веселые безусые юнцы, о чем-то со смехом болтающие между собой, а порой внезапно срывающиеся с места и уносящиеся в степь за появившейся вдалеке дичи. Да и те защитники земли русской, что успели войти в возраст, так же мало укладывались в «правильный» образ. Низкорослые, наголо бритые, бородатые, в цветастых тюбетейках они больше походили на красную тряпку для милиционеров конца двадцатого века – в будущем Питере или Москве у них проверяли бы документы каждые двадцать метров, но в любом случае отвозили бы в отделение для «уточнения».

Впрочем, теперь для Матяха странной и далекой фантастикой казались застава в горах, питерские улицы, проложенные между многоэтажных бетонных домов, школа и курсы программистов. Капитан как в воду глядел – не заниматься ему больше драйверами и Ассемблерами! Суровой реальностью вырастал шестнадцатый век, в который упекли его тощие длиннорослые умники из далекого будущего. А про шестнадцатый век программист по образованию, сержант российской армии Андрей Матях не знал ничего, кроме одного: это было очень давно. И как должны жить здесь люди, о чем разговаривать, чем заниматься, он совершенно не представлял.

Положение тяжелораненого оставляло много времени для размышления, и Андрей во всех деталях мог прикинуть свою дальнейшую судьбу. Прикладные математики в этом мире вряд ли представляют высокую ценность. Разумеется, его познания и умение производить сложные вычисления на два-три порядка превышали уровень самого великого из современных архитекторов или ученых. Но вот только не изучал Матях законов строительства. А столь популярное в двадцатом веке получение определителей сложных матриц и формулы неопределенной баллистики здесь не имели никакого прикладного значения.

Еще, как бывший сержант, Андрей «на отлично» стрелял из пулемета, автомата и снайперской винтовки, умел организовывать оборону подразделения, вести наступательный бой, проводить спецоперации против опытного и хорошо организованного противника. Но какой смысл в умении класть из СВД три пули из пяти в «десятку» на расстоянии восьмисот метров, если вокруг одни «гладкостволы»? Какой смысл в умении правильно окапываться, когда все бойцы передвигаются и сражаются только на лошадях?

«Знал бы, чем все кончится, на курсы верховой езды записался бы, а не математику зубрил, – мысленно вздохнул Матях. – Остается или вешаться, или учиться жизни опять с самого нуля».

Вешаться в свои немногим больше двадцати трех лет он не собирался. Оставалось учиться и приспосабливаться, благо все вокруг пока принимают его за своего. Вот только как бы не засветиться? Не ляпнуть лишнего, не выдать своего «темного» происхождения, незнания здешних реалий?..

– Как чуешь себя, служивый? – поравнялся с телегой зеленоглазый бритый бородач. – Живой?

– Лежать надоело, Илья Федотович, – еще негромко, но вполне внятно ответил Матях, – да ноги не слушаются. И траву поменять хотелось бы, коли до кустиков сбегать не могу.

– Никак, знакомы мы, служивый? – удивился боярин. – Откель имя мое знаешь?

– Так не глухой ведь, Илья Федотович, – усмехнулся раненый. – Слышу, как обращаются.

– А-а, то разумно, – кивнул воин. – Самого-то как кличут?

– Андреем.

– В честь апостола, значит, Первозванного. Гордое имя. А из чьего рода будешь?

– Не скажу, – Андрей бессильно уронил голову и пару раз тихонько постонал. – Не помню.

– Как не помнишь? – изумился боярин. – Имя отчее назвать не способен?

– Ничего не помню, – повторил Матях. – Ни дома, ни родичей. Как попал сюда не помню. Знаю только, Андреем зовут. Как на телеге очнулся, помню, и все. Откуда в степь попал, как, зачем – ничего вспомнить не могу. Как имя в голове уцелело, и то непонятно.

– Касьян! – зычно гаркнул боярин, приподнявшись на стременах. – Подь сюда! Слышишь, чего служивый молвит: запамятовал себя совсем. Окромя имени, ничего молвить не способен.

– То бывает, Илья Федотыч, – услышал Андрей знакомый голос своего лекаря откуда-то спереди. – Коли сильно по голове вдарят, палицей там, али кистенем, память зачастую отшибает начисто. Жонок родных иные бояре не узнают, детей кровных. Опосля привыкают снова, али вспоминают спустя время.

– Роду своего не помнить? Срамно это, Касьян.

– А молодцу красному под себя в траву ходить не срамно, боярин? Сеча, она жалости не ведает. Живот уцелел, то и ладно.

– Так ты и звания своего не ведаешь, служивый? – снова повернулся к раненому воин. – Княжыч знатный, али невольник беглый?

– Не знаю, – попытался пожать плечами Матях, но не получилось.

– Чудно… – усмехнулся в бороду боярин и отъехал в сторону.

***

Отряд из пятнадцати опытных нукеров, успевших не раз пройти через кровавые сечи, миновал очередную низинку, влажную из-за близкой к земле воды, поднялся на лысый из-за вытоптанной травы взгорок и остановился, грозно нависая над богатым кочевьем из семи юрт, окружающих широкий колодец и трех кибиток, стоящих поодаль.

Полтора десятка бойцов, большинство из которых были одеты в матовые, тускло отсвечивающие на солнце кольчуги. Зато все имели островерхие шлемы, отороченные по обычаю дорогим песцовым или собольим мехом, все придерживали стоящие на стремени острием вверх длинные тонкие копья с кисточками под самыми остриями, у всех на крупах коней болтались круглые щиты и саадаки с луками и сулицами. Такой плотный, умелый, закованный в сталь кулак мог разорить стойбище без особого труда: вихрем налететь на мирно разделывающих мясо татар, порубить всех, кто еще не успел схватиться за оружие, наколоть на копья тех, у кого под рукой оказалась сабля, кистень или нож, вырезать стариков и детей, надругаться над девками и удрать, пока воины рода, ушедшие в степь, сторожащие тысячные табуны, бесчисленные отары, огромные стада не успели прознать про упавшую на родной дом беду и кинуться в погоню. Разумеется, никакой добычи при этом нападающие взять бы не смогли: уж очень тяжелая и неповоротливая это штука – добыча. Но разорить – легко.

Однако, для безопасного и смертоносного нападения требовалась внезапность – а вооруженные до зубов степняки задумчиво гарцевали на виду кочевья, давая мужчинам время одеть стеганые халаты, опоясаться оружием, приготовить луки. И это означало, что к стойбищу подъехали мирные гости, а не злобные враги.

Наконец, всадники стронулись с места и неспешным шагом направились к колодцу, оставив щиты на крупах лошадей и не делая попыток расчехлить саадаки. К этому времени женщины успели попрятаться в юрты, забрав с собой детей, глупых баранов мальчишки отогнали от колодца прочь, и только обнаженный по пояс пожилой невольник в протертых до дыр штанах продолжал мерно работать ведром, выплескивая холодную искрящуюся воду в выложенные камнями лотки поилок.

Покачиваясь в седлах, нукеры въехали на стойбище, спешились у колодца, составили копья в пирамиду, отпустили коням подпруги, подвели их к воде, всем своим видом доказывая миролюбие. Вода в степи хозяина не имеет, прогнать от колодца гостя, желающего всего лишь напоить скот и попить самому, нельзя.

Последним на землю ступил высокий, статный голубоглазый воин с острым носом, узкими усиками, спускающимися от уголков рта к подбородку и такой же узкой бородкой, короткой черной чертой обозначенной под тонкими губами. Вместо шлема на татарине была песцовая шапка, на плечах лежал шитый золотом парчовый халат, из-под которого, однако виднелся чешуйчатый куяк. Стремя богатому степняку придержал другой, являющейся его полной противоположностью: кряжистый, с исполосованным шрамами лицом, на котором чудом уцелели карие глаза, расплющенный нос и белые изорванные, а потом сросшиеся кое-как губы. Этот татарин, то ли попавший когда-то в лапы медведя, то ли волочившийся по каменистой земле вслед за конем с застрявшей в стремени ногой, был одет только в кольчугу с коротким рукавом, на груди которой, по османской моде, были вплетены две округлые медные пластины с изречениями из Корана, в темные штаны из тонкого мягкого войлока и войлочные чуни, подшитые снизу кожей.

– Да, мягкая здесь земля, – словно продолжая начатый еще в пути разговор, сказал голубоглазый степняк. – Сочная и влажная, как овечий сыр.

– Хорошая земля, – согласился его изуродованный товарищ. – Правда, здесь трава объедена, но она вырастет быстро. Очень быстро.

– Трава растет всегда. Были бы вода и солнце.

– Хорошо растет трава, милостью Аллаха великого и всемогущего.

– По милости Аллаха правоверный обретет богатство в любом месте…

Они вели разговор, переливая из пустого в порожнее, обменивались ничего не значащими фразами, словно чего-то ожидая, пока к ним, наконец, не приблизился паренек лет четырнадцати и с поклоном не сообщил:

– Бей Низиб рад тому, что по милости Аллаха всемилостивейшего, вы оказались вблизи от нашего колодца и почтили нас своим визитом. Он просит не отказываться от его гостеприимства и разделить его трапезу.

– Мы рады тому, что улус достопочтеннейшего Низиба Камалового встретился на нашем пути, – поклонился в ответ статный воин, – и сочтем за честь сесть с ним за одним столом.

Юноша посторонился, пропуская гостей вперед, засеменил сбоку, пытаясь одновременно удерживаться из вежливости позади, но и оставаться на виду, указывая дорогу. Наконец он с облегчением остановился возле укрытой гнедыми шкурами юрты и откинул полог – на этом его миссия была закончена.

Гости шагнули внутрь, в пахнущий индийскими благовониями полумрак, остановились, давая глазам время привыкнуть к темноте.

– Неужели?! Я не верю такой радости! Аллах направил стопы великого Аримхана Исамбета к моему скромному жилищу, и даровал нам время для общей молитвы и мудрой беседы!

– Аллах даровал радость мне, дорогой Низиб, увидеть тебя в этих чужих краях и усладить мой слух звуками твоего голоса!

Аримхан раскрыл объятия и заключил в них одетого в парчу толстяка с округлым лицом и короткой, в два пальца, русой бородкой. Главы двух ногайских родов крепко обнялись, долго удерживая друг друга в объятиях, а когда чувства взаимного уважения оказались выражены в достаточной мере, хозяин юрты уже довольно спокойно кивнул второму гостю:

– Приветствую тебя, Замлет Расих.

– Да прибудет с тобой милость Аллаха, уважаемый бей, – поклонился ногаец.

– Присаживайтесь, гости дорогие, отдохните с дороги, – запахнув халат, сделал приглашающий жест хозяин. – Сейчас Жамаль принесет угощение. Откуда и куда держите путь? Была ли легка ваша дорога?

– Благодарю, уважаемый, – Аримхан опустился на ковер, пождав под себя ноги, прикрыл колени полами халата. Тихонько и зловеще зашелестели стальные пластинки куяка. – Наш путь тянется из дома нашего старинного доброго друга, вотякского хана Фатхи, главы рода Кедра. В землях нашего доброго товарища случилась беда. Простер над их землями свою тяжелую длань московитский царь. И хотя приняли многие люди его покровительство с радостью, но радости власть эта в их дома не принесла. Опустели покои ханские. Всех рабов отпустили русские на свободу, оставив токмо невольников из земель дальних и диких. Не с кем ныне утолить свои желания честному воину. Женщины, дарившие им ласки, разбежались по далеким домам. Некому ныне убирать навоз за скотом, некому доить коров, некому хлопотать в обширных покоях. Храбрые нукеры, желая поесть, вынуждены сами резать и разделывать вонючих козлов, а прекрасные жены правителей носят воду из колодцев, словно оборванные русские невольницы, сами затапливают очаги и варят в них похлебки. Мужчины, забывая ремесло воинское, вынуждены колоть дрова, чинить заборы, пахать поля…

– Эти русские расползаются повсюду как моровая язва! – не выдержав, зашипел бей. – О прошлом годе они сели в Казани, в этом пришли в Астрахань! Подлые неверные повсюду отпускают невольников, насаждают свои нравы, ставят своего Бога наравне с Аллахом. Они освободили невольников по всей Волге! У моих соседей разбежалось половина стад, потому, что за ними некому оказалось следить. Род Тинчуровых зарезал всех коров, которых некому оказалось доить, и половину стад, которых некому стало пасти. Цена мяса упала ниже простой луковицы, но даже за эти деньги его никто не покупает. Этой весной в зимовье мои нукеры сами, как последние смерды, пахали землю и сажали ячмень и пшеницу[23]! Им не с кем теперь развлечься, не гневя Аллаха, потому, что в кочевьях остались одни правоверные мусульманки и ни одной невольницы!

1
...
...
11