Андрей Юрьевич остался на севере по необходимости. Он занял княжение вопреки «ряду» отца, вопреки братьям и стоявшей за них партии «передних мужей» ростовцев и суздальцев. Удержаться он мог, только лично укрепляя тут свою власть. Андрей овладел всей вотчиной, всеми óтними волостями, не делясь ни с братьями, ни с племянниками. Он, как и смоленские князья, предоставлял младшим сидеть где-нибудь на юге (в Переяславле, Торческе или Городце) или искать стола новгородского под своим старейшинством. По его убиении (1175 г.) Суздальщина осталась вотчиной потомков Юрия Долгорукого. Мы ничего не знаем о каких-либо планах Андрея по части преемства в суздальском княжении, и этим объясняется представление о бесплодности его пресловутого «самовластия», выразившегося в том, что никаких князей-родичей он не допускал владеть частями «отней» волости и сурово расправлялся с непокорными элементами боярства или дружины. Сопоставляя эти черты его деяний с неудавшейся попыткой 1162 г. учредить для своего княжения независимую от Киева митрополию, историки склонны видеть в нем предшественника московской политики территориально-государственной. Но Ключевский готов свести дело к «инстинктам самодурства», следствию «исключительного темперамента», воспитанного беспринципной средой «нового» города, промышленного и не стеснявшегося стариной Владимира. Историографически любопытно сопоставить этот отзыв об Андрее с характеристикой этого князя у Забелина как представителя великорусского типа «посадского домодержца, самодержца и самовластца»^[48]. Но все это больше литература, чем история, хотя несомненно, что деятельность Андрея ничего не дала для направления дальнейшей исторической жизни Северо-Восточной Руси. Его, Андрея, пережил только один сын, Юрий, который в годину смерти отца (1175 г.) находился в Новгороде на княжении, но тотчас выведен оттуда, и Мстислав Ростиславич посадил там сына своего Святослава. Одиноко поставил себя Андрей среди суздальского княжья, одиноким оставил и сына, который скоро исчезает с русской сцены, чтобы пережить романтическую судьбу на чуждом юге, в Грузии, где Юрий стал мужем знаменитой царицы Тамары.

В дальнейших событиях в Суздальщине ярко выступили многознаменательные особенности ее земского строя. Ведь ее нельзя уже назвать «городской областью», с определенным стольным городом во главе. Как Суздаль не уничтожил значения Ростова, так и Владимир не свел «старших» городов до роли пригородов при стольном княжом граде. Основу этой «эксцентричности» Суздальской области (в буквальном этимологическом значении слова – не имеющей определенного центра) можно связать с некоторыми чертами быта киевского: вспомним княжой город Вышгород под Киевом, где князья были больше «дома», чем в Киеве, вспомним село Берестовое, где Ярославичи, Святослав и Всеволод «седоста на столе», а Мономах собирал дружину – тысяцких и мужей своих на совет, установивший новые «уставы». Но там эти черты княжого быта не умаляли стольного значения Киева. Иное видим в Суздальщине. Юрий жил в Суздале, а Ростов держал тысяцким варягом Георгием, Андрей жил во Владимире, а в Суздале посадничал сын его Мстислав. Но центром боярско-дружинных сил оставались «старые» города, а во Владимире и Боголюбове князь жил с личным своим двором. Эту важную и крайне любопытную черту суздальского строя мы, однако, не в состоянии рассмотреть подробнее. Но по убиении Андрея она определяет ход событий. Один его завет остался: единство волости Ростовской. Но забота о нем не в княжеских руках, а в боярских.

В типичном старом киевском строе признание князей – дело веча стольного города. В земле Ростово-Суздальской некому взять эту роль на себя – ни Ростову, ни Суздалю, ни Владимиру. Не отдельного города это дело, а всей волости, точнее, ее руководящих сил, того боярства, которое держало в руках управление во время междукняжия, как и при князе, «боярства и всей дружины». Его-то, по центрам управления – Ростову и Суздалю, – и разумеет северная летопись под «ростовцами» и «суздальцами» вместе, может быть, с шедшими за ними элементами городского общества «старых» городов. Припомним прежде всего формы выступления местных сил в смутные годы, последовавшие за убиением князя Андрея, и при «единовластии» Всеволода Юрьевича (Большое Гнездо). «Уведевше смерть княжу», не на веча по городам собрались они, а спешно съехались к Володимерю «ростовцы и суздальцы и переяславци и вся дружина» – старшая и младшая (от мала и до велика). Переговоры этого съезда с князьями – «речь дружиння». Эта дружина порешила призвать Ростиславичей, племянников Андреевых, Мстислава и Ярополка, под влиянием Глеба Рязанского и бывших на съезде его послов (Дедильца и Бориса). Но на зов приехали с Ростиславичами и два Юрьевича – Михалко, которому князья «дали старейшинство» между собой, и Всеволод. Дружина вся стояла в Переяславле, в том числе и владимирская, которая в [количестве] 1,5 тысяч выступила «по повелению ростовцев». И вся она приняла Ростиславичей. А Юрьевичи захватили Владимир, т. к. их дружина принимать не желала. И хотя «владимирцев в городе не было», но Михалко затворился в городе и владимирцы (не те, которых не было, а горожане) стали было биться за него, но не выдержали и покорились. И ростовцы (так они тут названы) посадили у себя «на столе отни и дедни» Мстислава (видно, отец его Ростислав когда-то сидел под рукой отца в Ростове), а Ярополка приняли на стол владимирцы, «весь поряд положьше». Их цель была достигнута (вероятно, с помощью владимирской дружины) – они получили особого князя, а не посадника из Ростова. Правление Ростиславичей – правление бояр: «сама князя молода бяста, слушая бояр, а боляре учаху я на многое имание». Князья вели управление через своих слуг, «русским (т. е. южным) детьцким» раздавали посадничества, а те «многу тяготу творили людям продажами и вирами», да еще сокровища св. Богородицы владимирской расхитили. Владимирцы послали с жалобой на обиды к ростовцам и суздальцам, нашли в городских общинах этих некоторое сочувствие на словах, но от дела те были «далече», потому что «боляре того князю держахутся крепко». Тогда владимирцы поднялись, призвав Юрьевичей (Михалка и Всеволода). Тем удалось победить соперников, Мстислав бежал в Новгород, Ярополк в Рязань. Приняли их и суздальцы, отрекаясь от своих бояр, за ними и Ростов, по утверждении с ними «всего наряда» крестным целованием. Эти князья сели – один во Владимире, другой в Переяславле, а Ростов и Суздаль, очевидно, держали посадниками. Смирился с ними и Глеб, которому за помощь Ростиславичи надавали богатств, ограбив для него и Богородицу владимирскую. Теперь ему все вернуть пришлось. В 1177 г. Михалко умер. Владимирцы целовали крест Всеволоду «и на детях его». Но еще при жизни Михалка «ростовци и бояре» сделали попытку иметь князя по своей воле. Приехал к ним Ростиславич Мстислав, и тотчас кругом него собрались «ростовци и боляре, и гридьба и пасынки и вся дружина». У Всеволода остались только немногие бояре, да своя дружина и помощь Переяславля, где он посадил племянника, Мстиславича Ярослава. Попытку князей помириться расстроили бояре – Добрыня Долгий, Матвей Шибутович, Иванко Степанкович и др. Битва на Юрьевском поле порешила спор и утвердила власть Всеволода. Вожди боярства погибли, остальные взяты в плен; их села и кони, и скот разграблены победителями. Погром у Юрьева поля надолго сломил ростово-суздальское боярство. Объединив все силы волости, Всеволод победил и Глеба рязанского, забрав в плен и его, и обоих Ростиславичей, его шурьев, и их дружину – думцев и вельмож. Владимирцы принудили его к жестокой расправе – ослепили многих врагов^[49].

Смысл всей этой борьбы сложен. Тут явно выступают и вопрос о единстве волости-земли, которое поддерживает боярство, и столкновение с влиянием бояр власти княжеской, и соперничество городских центров, и борьба рядовых людей городского общества с боярскими верхами. Всеволоду удалось использовать традицию единства волости-земли, опираясь на общественные элементы, враждебные ростово-суздальской боярской олигархии, чем он мог – предположение, впрочем, вполне гипотетическое – объединить с собой разные группы: часть боярства (враждебную рязанскому засилью), младшую дружину, горожан, притом едва ли одного Владимира. Не городской, а земский характер единства Ростово-Суздальской земли выступает наглядно в событиях конца Всеволодова княжения, хотя известия эти вызывают историков на крайне осторожное отношение к их данным. Продолжительное – 35 лет (1177–1212 гг.) – властвование Всеволода значительно подняло силу Суздальщины. Люди того времени говорили о «сильной земле Суздальской», черниговский поэт славил Всеволода, который может Волгу веслами раскропить, Дон шеломами вычерпать. Рязань и Муром, Великий Новгород и Смоленск, черниговский и киевский юг чувствовали на себе эту силу Всеволода. Внутри своей отчины Всеволод правил «не обинуяся лица сильных своих бояр». Сыновей и племянников он держал подручниками, исполнителями своей воли. Впервые в обращении к «старейшине в князех русских» встречается слово «господине». Не при нем ли сложилось значение Владимира – не как резиденции княжеской, а как стольного великокняжеского города? Есть повод поставить такой вопрос и разобрать данные для ответа на него.

При жизни Всеволода вопрос этот сам по себе не мог ни возникнуть, ни выясниться. Но летопись его постановку связывает с изложением вопроса об определении преемства после себя Всеволодом. Эта часть летописного рассказа – с 1206 г. – носит, однако, печать осмысления событий и отношений с точки зрения позднейших событий, той борьбы между Всеволодичами, какая разыгралась по смерти их отца. В ней любопытны черты теории политической, работы мысли, возбужденной борьбой разных притязаний и попытками партийного их обоснования. Характерна северная теория, впервые пытающаяся связать понятие старейшинства в земле Русской с Великим Новгородом («а Новгород Великий старейшинство имать княженью во всей Русской земли») – идея книжника, строившего старейшинство-главенство, по-видимому, на историко-хронологической давности, хронологическом примате, вероятно, в связи с книжным преданием о первоначальнике русского княжения – Рюрике новгородском. Под 1206 г. летописец совсем неожиданно вставляет это указание в риторический рассказ о посылке Всеволодом старшего сына Константина на княженье в Новгород: при этом Всеволод будто бы заявил, что по рождении Константина Бог положил на нем старейшинство во всей братьи его, а теперь он, Всеволод, давая сыну Новгород, свидетельствует этим, что Бог положил на Константине не только старейшинство в братьи, но и во всей Русской земле. И торжественно-де проводили Константина «вся братья его» – Георгий, Владимир, Иоанн – и все бояре отца его, и все купцы, и все послы братьи его (?)^[50] и притом «поклонишася ему братья его, и вси людье, и все мужи отца его, и вси посли братья его»^[51]. Видеть ли под этой риторикой похвального слова реальные черты людного собрания, имевшего целью закрепить публичной торжественностью политический акт номинации князя старейшиной в братьи и земле, и закрепления этой номинации согласием братьев и общества? Понимаю сам, насколько утвердительный ответ был бы тут смел, тем более что в том виде, как имеем его, весь рассказ проникнут слишком определенной тенденцией возвеличения Константина (восхваляется тут и равноапостольное имя его!), навеянной соперничеством братьев, какое разыгралось позднее. Но можно ли не поставить вопроса ввиду подчеркнутой многозначительности деталей рассказа. А многозначительность эта особенно приковывает внимание, ввиду хода дальнейших событий. Положение Константина при отце рисуется, действительно, исключительным. Через год Всеволод заменил его в Новгороде Святославом, а его «остави у собе» и «да ему Ростов и инех 5 городов да ему к Ростову»^[52] (по Экземплярскому: Кснятин, Углич, Мологу, Ярославль и Белоозеро). Других взрослых сыновей Всеволод, как и до того самого Константина, держал больше на княжениях вне Суздальщины – на Новгородском, Рязанском, Переяславля Южного. А затем позднейшие своды сохранили нам следующее известие под 1211 г.: «Того же лета, – читаем в Воскресенском своде, – посла князь великий Всеволод по сына своего Костянтина в Ростов, дая ему по своем животе Володимерь, а Ростов Юрью дая; он же не еха ко отцю в Володимерь, хотя взяти Володимерь к Ростову; он же посла по него, вторицею зва к себе, и тако пакы не иде ко отцю своему, но хотяше Володимеря к Ростову»^[53]. Известие это, встречающееся и в других сводах (Ростовском), подверглось толкованию еще в XVI в. Никоновская летопись развернула его в речь Константина на тему: «аще… старейшину мя хощеши устроити, то даждь ми старый и началный град Ростов и к нему Володимерь; аще ли не хощеть твоя честность тако сотворити, то даждь ми Володимерь и к нему Ростов»^[54]. Благодаря этому толкованию книжника XVI в., чье влияние на нашу историографию вообще еще недостаточно оценено, внимание исследователей сосредоточилось на антитезе Владимира и Ростова. Соловьев мотив Константина видит в «спорности старшинства обоих городов» и опасении ростовских притязаний. Сергеевич – в попытке восстановить преобладание Ростова над Владимиром^[55]. Верно одно, что Константин хотел получить оба города, т. е. стоял за единство Ростово-Владимирской волости. Всеволод тогда «созва всех бояр своих с городов и с волостей, и епископа Иоана, и игумены, и попы, и купцы, и дворяны и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимерь по себе и води всех ко кресту, и целоваша вси людие на Юрии; приказа же ему и братью свою»^[56].

Происходит съезд, похожий на тот, что был во Владимире по убиении князя Андрея Боголюбского, и [похожий] на сцену 1206 г., если будем искать в ней действительно исторические черты. Два вопроса: что такое этот съезд, и что же получил Юрий? Забелин признал, что в 1211 г. был созван земский собор, первый по времени. Ключевский, следуя пересказу Никоновского свода, видит тут решение князя по совету с думцами, которое потом оповещено большему собранию, чтобы «заставить» всех тут же присягнуть Юрию^[57]. И понимание дела книжником Никоновского свода можно, кажется, признать верным. Составив решение в пользу Юрия, по совету с боярами и епископом, Всеволод, чтобы упрочить его осуществление, нуждался в «укреплении с людьми». Но в Ростово-Суздальской земле это не могло уже вылиться в форму ряда и укрепления крестным целованием князя с вечем стольного города. Князь созывает бояр и дружину с городов и волостей, духовенство, купцов-горожан; и с ними, «со всеми бояры и со всеми людьми» дает Юрию Владимир, укрепляя их к нему крестным целованием. Явление такое же, как, например, в Киеве при Всеволоде Ольговиче, когда он стол передавал Игорю брату. Но характерно соглашение не с вечем города, а со всей землей. Всей ли? Участвовали ли ростовцы? Прямого указания нет, но нет и повода их исключать, как и стоять на том, что из «приказания» Юрию всей братьи исключен Константин. Юрию, видимо, дано старейшинство во всей братьи. Впрочем, тут остается неясность, мало разъясняемая и дальнейшим ходом дела. А момент важный. Ведь к нему и Сергеевич, и Ключевский приурочивают начало дробления Суздальщины. Сергеевич опирается на показание так называемого «летописца Переяславля Суздальского», что Всеволод «в животе своем розда волости детем своим, большемоу Костянтиноу Ростов, а потом Гюргю Володимирь, а Ярославоу Переяславль, Володимироу Гюргев, а меньшею, Святослава и Иоанна, вда Гюргю на роуце, река: ты им буди в отца место, и имеи я, яко же аз имех я, и не мозете ратитися сами между собою, но аще на вас въстанеть кто иных князии, то вы вси съвокупившеся на них боудите»^[58]