Если очень кратко, не повторяя уже сказанного (и справедливо, к сожалению, на века сказанного) великими о России, выразить происходящее с большинством из нас в этом конвульсивно завершившемся столетии, то иных слов, кроме «мучаемся», и не подберешь.
Мучаемся в истории, а не живем на земле, уже эдак девять десятилетий…
Идеология отнявшей у нас XX век власти заставляла жителей России и стран, к ней присоединенных, считать наибольшим везением, что ежедневность, ежеминутность, ежесекундность их быта принадлежит истории.
Вполне можно допустить, что привитое господствующей идеологией ощущение обязательной причастности к абстрагированной от прав на самостоятельную частную жизнь истории в той же мере спасло и сохранило одних, в какой погубило других.
И чудом сохранившиеся научились и других научили: не проникаться глубоко судьбой погубленных.
Отсюда гордость недобитых Сталиным старых большевиков, сменившаяся политотдельским, смершевским пафосом бывших фронтовиков.
А они краснознаменным шествием под портретами вождя, похоже, входящего в XXI век не обвиненным солженицынским «Архипелагом», а преображенным апокрифами в остроумно-обаятельного отца и друга, предают память не вернувшихся с войны.
И не их ли, а не только бездарного начальства, вина, что в той же самой стране, на тех же самых улицах отрабатывают строевой шаг уже под фашистской свастикой спортивно-тренированные юные экстремисты, рвущиеся в спасители России с противоположной стороны?
Чувствую, что вот-вот сорвусь в некорректный тон. Но что же делать? Я из этого же времени. Прожил в нем шесть десятилетий – и другого не видел. Нет у меня образцов и примера объективности.
И я уже не верю, что застану спокойное – без слепой и глухой страсти – объяснение произошедшему с моей страной.
Когда, например, революцию семнадцатого года не только не назовут больше великой, но и катастрофой станут звать с оговоркой, памятуя, что были же и те, кто верил, что она стоит жизни – и своей, и противника. Что массовая жестокость к согражданам может быть как-нибудь оправдана…
Каждое из десятилетий, пережитых страной после 1910 года, характерно прежде всего взрывной, пружинной плотностью, где год, как в тюрьме или на Крайнем Севере, можно считать за два, за три, за столько, сколько вместится. Но по силе сопряжения контрастов-полюсов, по объему разрушительной для сознания и сердца информации, по необходимости гибельно существовать в социальной, духовной, эстетической несовместимости втиснувшихся в лопнувшие по швам года эпох, кажется, что второе десятилетие века ни с каким другим не сравнить.
Конечно, одно горячечное сравнение само собой напрашивается – с тем десятилетием, с которого оглядываюсь я во времена рождения моих родителей, напрягая фантазию и волю, силясь выбросить из памяти лживые страницы школьных учебников истории и всяческих книг, призывающих все на свете позитивное исчислять от осени 1917 года. Мы тоже за прошедшие годы прожили, не сразу и не всегда отдавая себе в том отчет, в разных укладах – и перепады, обвалы систем травмировали нашу психику. Но опыт потерь у жителей нашей страны велик, как ни у кого в остальном мире.
Этот опыт – наше главное и единственное достояние. Обмелевший источник жизнестойкости.
Революция в своих канунах выглядела скорее маскарадно, чем всерьез зловеще. Красные банты, митинги с красноречивыми ораторами, пение завезенных из Франции «Интернационала» и «Марсельезы». Отречение государя императора в пользу брата Михаила, а затем и отречение брата…
Как все это – скорее зрелище, чем действо – перешло в животный страх арестов и расстрелов в подвалах?
Кто мог изначально предсказать неумолимость подобного поворота в российской истории?
Не левое ли искусство?
Русский авангард – предсказатель катаклизмов: революции и гражданской войны.
Это искусство славило изменение мира. Правда, предсказать последствия конкретных изменений – и для себя в частности – не смогло и оно.
Напомню, что модернизм 1900-х отличали: округлое завершение линий, усиление эстетизма, сложная гармония, сложный цвет, декоративность, услаждающая глаз в архитектуре, живописи, моде.
Авангард же – крик.
В авангарде превалирует красный цвет. Отсутствие симметрии, резкие футуристические формы.
Словом, чертеж вместо красоты: мир разлагается на различные геометрические фигуры.
С авангардом в искусство и жизнь входила нетерпимость.
Нетерпимость, разумеется, и по отношению к самому авангарду. Александр Бенуа считал, что «футуризм – не простая штука, не простой вызов, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость и запустение».
Едва ли не резче высказывался Дмитрий Мережковский: «Футуризм – это имя Грядущего хама. Встречайте же его, господа эстеты, академики. Вам от него не уйти никуда. Вы родили его, он вышел, как Ева из ребра Адама, и не спасет от него вас никакая культура, – что хочет, то сделает. Кидайтесь же под ноги хаму Грядущему». Самое пикантное здесь, что и Бенуа, и Мережковский процитированы в статье одного из лидеров авангарда, Казимира Малевича, чей «Черный квадрат», обозначающий бездну, пустоту, в которую предстоит заглянуть всем, обнаружив ее и в себе, стал наиболее известным знаком направления. Работы же других выдающихся художников авангарда знают в основном ценители.
Советская власть, распахнувшая по недосмотру свои объятия революционерам от искусства, быстро – к середине двадцатых годов – спохватилась, насторожилась.
Предпочла традиционные направления. Возвеличила Репина, не принявшего новую власть.
Про футуристов – или «будетлян», как называл их Велимир Хлебников, – у нас долгие годы знали лишь в связи с Маяковским. Причем про футуристический – самый оригинально талантливый – период в работе лучшего, по официальному признанию, поэта говорили глухо. В молодости Маяковский с друзьями-футуристами предлагали бросить Пушкина с «корабля современности». Сейчас, похоже, с этого метафорического корабля пытаются бросить, наоборот, Маяковского как назначенного Сталиным классика…
Все повторяется. Уменьшается только масштаб ниспровергателей.
В спорте не было и не могло быть явлений, течений и направлений, сейсмографирующих особенности времени.
Но были уже фигуры, символизирующие перепады представлений в глазах несчастных современников.
В фигуре, облаченной в теннисные одежды, различима не эмблема, однако, а конкретный человек – чемпион России граф Сумароков-Эльстон, чей облик так и просится на обложку спортивного календаря за 1913 год.
А вот существуй такого рода календарь за сезоны с 1918 по 1920 год, на его гипотетической обложке уместнее всего было увидеть человека в защитного цвета гимнастерке – первого спортивного руководителя советской страны, начальника Всевобуча, активного участника Октябрьской революции Николая Подвойского.
Сумароков, как и положено настоящему графу, эмигрировал.
Но лаун-теннис, казалось бы, обреченный на ненависть победившего класса как аристократический жанр, продолжался, и турнир по нему на кортах Сокольнического парка выглядел островком ностальгических воспоминаний, оазисом в сметаемой большевиками жизни, «осколком разбитого вдребезги».
И Надежда Тэффи потом напишет, воспроизводя в памяти тот август восемнадцатого года: «Всем хотелось быть «на людях». Одним дома было жутко. Все время надо было знать, что делается, узнавать друг о друге».
Однако под боем (в буквальном смысле) оказывалась сама теннисная аудитория – ВЧК «разгружала» Москву, выдворяя «буржуазный элемент». Поэтому присутствие на теннисных соревнованиях превращалось в пассивный протест новым властям, з диссидентство, говоря более поздним языком.
Независимые газеты закрывались, их имущество конфисковывалось. Но еженедельник «Спорт», несмотря на отсутствие бумаги и дороговизну типографских работ, продолжал выходить: «Интерес к лаун-теннису не только не упал против прежних лет, а значительно возрос… Оживленные лица, изящно-простые костюмы спортсменов солнечные блики, красиво лежащие на уютных кортах Сокольнического клуба спорта. Знакомые лица: вся спортивная Москва считает долгом отдать дань богу спорта». Мужественный корреспондент «Спорта» не скрывает общих неблагоприятных условий: питание, поездки на редко ходившем трамвае (Булгаков говорил, что в такой ситуации надо бы удивляться тому, что они вообще ходят) и т. д. (под «и т. д.» журналист зашифровал весь ужас торжества победителей).
В отсутствие графа Эльстона чемпионом России по теннису стал артист Художественного театра Всеволод Вербицкий. Нельзя сказать, чтобы новый лидер был человеком совсем уж простого происхождения. Из дворянской семьи, сын модной писательницы. Впрочем, актерство списывало известную неблагонадежность.
А слов Немировича о «настоящей духовной тяге к поэзии» двадцатидвухлетнего артиста, репетировавшего Бертрана в «Розе и кресте» Блока, пролетариат не знал.
Успехи Вербицкого, как и достижения графа, говорят о необычайной талантливости российских спортсменов-любителей.
Напомню, что профессионалы-чемпионы были только среди цирковых борцов.
Профессионализм (до девяностых годов тайный) пришел в отечественный спорт с властью большевиков, став частью идеологического замысла.
Всеволод же Вербицкий – партнер Аллы Тарасовой в знаменитом спектакле Второй студии МХАТ по пьесе Зинаиды Гиппиус, которым до конца жизни не переставал восхищаться Андрей Петрович Старостин, – играл в теннис с детства и по таланту, как утверждали знатоки, мог соперничать с Тильденом. Но теннисом дорожил гораздо меньше, чем своим положением в театре, – и своего единственного титула в одиночном разряде мог бы и не завоевать, не лопни у его соперника струны на ракетке, когда вел он в счете 3:0…
Тенниса большевики не отменили – и в чемпионы очень скоро выдвинулись игроки менее высокого происхождения. Но как жанр, на массы не рассчитанный, он все же отодвинулся на периферию внимания, чтобы вновь войти в моду и даже стать игрой государственного значения в последнее десятилетие века.
…На массы не рассчитанный. Массы с первых послереволюционных лет стали священным понятием. Идея, овладевшая массами…
Почему, интересно, здравые идеи ими не овладевают никогда?
Безобразно казенный язык брошюр и книжиц, посвященных первым годам советского спорта, сделал свое дело. Все в них изложенное вызывает отвращение и брезгливость – и ни в один факт вдумываться нет охоты. Хочется, наоборот, скорее перелистнуть эти скучные страницы, сразу перешагнув, например, в описание футбола тридцатых годов или чего-нибудь столь же занятного.
Однако справедливости ради заметим, что Николай Подвойский был человеком на самом деле идейным. И как бы мы к идеям тем ни относились, нельзя не признать, что большевики такого склада к порученному делу подходили как к делу жизни.
Позиция, как бывает в шахматной партии, упрощалась. Власть прореживала общество. От сложности и психологизма намеренно отказывалась. Руководить удобнее одноклеточными – и темы, разумеется, кто готов был таковыми себя представить.
Вместе с тем у большевиков было и благое намерение – относительно, конечно, благое. Отобрав у буржуазии не только материальные, но и духовные и художественные ценности, ими распорядиться, а не уничтожить. Что, правда, случилось в последующие десятилетия.
Двадцатые годы – расцвет театра. Хлеба недоставало – значит, народу следовало дать побольше зрелищ.
Спорт как зрелище в жизнь России уже вошел. Большевики не вполне осознавали его элитарность, но возможности в качестве массового зрелища понять сумели.
Идеологические перспективы спорта вряд ли вполне открывались властям, но что-то им, несомненно, мерещилось. И не случайно спорт возводился декретами в ранг государственной политики.
Под маркой Всевобуча два года подряд проходят парады на Красной площади.
А в двадцатом году по инициативе все того же Всевобуча отмечается Всероссийский день спорта.
Сегодня спорт больших достижений никто и в шутку не отождествляет со здоровьем. Высокая тренированность совершенно не означает, что организм чемпиона или рекордсмена здоров. Ранние недуги и смерти выдающихся спортсменов перестали быть неожиданностью.
Но в начале века здоровье призового атлета кто бы подверг сомнению?
В спорт шли здоровяки.
В спорт шли ради здоровья.
И большевики увидели в спорте программу здоровья в завоеванной ими стране.
Страна с богатырским имиджем понесла серьезнейшие потери. И главные пришлись не на германскую кампанию, а на гражданскую войну, в которой Россия потеряла шестнадцать миллионов. Более четырех миллионов – и, поверьте, не худших, а самых породистых людей, цвет нации, – унесла эмиграция.
Россия остро нуждалась в здоровых людях.
Людях, к тому же готовых к защите отечества, рассорившегося со всем миром. Вот почему первым руководящим и организующим органом физкультуры и спорта и стал Всевобуч.
Вслух и в лозунгах все, связанное с буржуями, порицалось. Но грех бы не воспользоваться опытом российского спорта в армии – а он был здорово в ней поставлен. Грех было не развивать в новых условиях культивируемые при царе спортивные дисциплины: лыжи, коньки и хоккей, водные жанры: греблю, плавание, водное поло; поднятие тяжестей, бокс, отделенную от цирка борьбу (она включена была в программу подготовки инструкторов спорта), легкую атлетику и, конечно же, футбол…
Мы переживаем поражения в футболе с таким трагизмом, как будто считаем себя родоначальниками этой игры и генетически обязаны в ней первенствовать.
Но, пожалуй, есть на то свои резоны.
Англичан-футболистов (любителей, разумеется) в России полно было до самой революции – и не случись она, неизвестно, как скоро бы добились российские игроки суверенитета.
Впрочем, засилье англичан в первых российских футбольных командах порождало неожиданный эффект.
В перенесении игры на отечественную почву наши спортсмены проявляли себя весьма строптивыми учениками и ни в какую не соглашались превращаться в футбольную колонию.
Примеров яростного противостояния учителей и учеников – великое множество: англичане не могли смириться с тем, что новички все время выказывают гонор и переиначивают футбольные манеры на свой лад.
Насаждать футбол в России англичане начали в фабричном центре Орехово-Зуево, распадавшемся сначала на два селения: относившееся к Владимирской губернии Орехово и относившееся к губернии Московской Зуево.
Специалисты из Англии понаехали гуда еще в первой половине XIX века и уже в конце восьмидесятых годов попытались в старообрядческом поселении, где построили свои хлопчатобумажные фабрики братья Морозовы, организовать регулярные футбольные матчи. Среди своих, разумеется, – местные в расчет не брались. Ничего из этого не вышло. Но упрямое семейство Чарноков спустя десятилетие повторило свою попытку – и снова провал.
Лишь в начале XX века текстильный край снизошел к футболу. Братья Морозовы, кстати, противились игре из старообрядческих принципов.
Но – судьба: Савве Морозову, приложившему силы и деньги к созданию Художественного театра, выпало, пусть и против доброй воли, стать одним из футбольных пионеров России.
В незабываемом 1913-м команда из Орехово-Зуева в третий раз стала чемпионом России. И если бы не Первая мировая война, быть бы вотчине Морозовых и футбольным центром России. Москву, Петроград, Одессу и Харьков игроки из ткацких краев били на поле. Кстати, заложенное в самом Орехово-Зуеве англичанами поле – свидетельствую – и в восьмидесятые годы XX века продолжало быть в отличном состоянии.
Англичане в орехово-зуевской команде постепенно теряли ведущую роль, российские футболисты выходили на ключевые позиции. В составе все больше русских фамилий: Макаров, Сазонов, Милин, Акимов, Кононов, Кынин… Правда, и англичан достаточно.
А один из них – вице-консул посольства Великобритании Роберт Локкарт – прославился и за пределами футбольного поля. Чемпион России стал организатором раскрытого в августе 1918 года ВЧК контрреволюционного заговора.
На Олимпиаде 1912 года, проходившей в Стокгольме, сборная России, составленная из игроков Москвы и Петербурга, проиграла футболистам Германии сокрушительно – 0:16.
Казалось бы, самонадеянные ученики англичан были посрамлены и должны были бы стать прилежнее. Но ко времени Олимпиады ни о каком преклонении перед иностранцами в спорте и речи быть не могло. Другое дело, что российскому спорту изначально повезло – он не развивался изолированно. И присутствие в России иностранцев подстегивало отечественных спортсменов как примером, так и конкуренцией.
Поражение в Стокгольме спортивная общественность России перенесла стойко. Очень мудрую позицию, между прочим, занимала пресса. Она справедливо считала, что русской натуре поражения порой бывают полезнее побед – заставляют подтянуться и жаждать реванша: смирение перед победителем не в русском духе. Тогда как редкие победы в новом спортивном деле и следующие затем восхваления дезориентировали – от похвал кружилась голова. А самонадеянности отечественным спортсменам было не занимать. Но и в таланте – в том числе и самобытном футбольном – им никак не откажешь.
Международные встречи, как правило, кончались поражениями российских команд. В лучшем случае, как в игре с норвежцами в сентябре 1913 года, добивались ничьей. Но от встреч с наиболее сильными противниками не отказывались – проигрышей не боялись.
На 1914 год намечалась обширнейшая программа международных матчей – война с немцами помешала ее осуществлению.
Войны и революция вынужденно изолировали футбол, что, однако, не помешало ему стать уже в следующем десятилетии спортом номер один в стране.
Проще всего сегодня умилиться реалиям тогдашней спортивной жизни и теперь идеализировать все в ней происходившее: скажите, пожалуйста, спорт в России только начинался, а уже и организация дела такая солидная, и календарь соревнований продуман и выверен, пресса специальная, какой у нас сегодня нет, и народ около спорта и в самом спорте солидный.
Культурный, словом, уровень, на зависть.
О проекте
О подписке