Отбив его винтовку в сторону он сделал выпад. Спасло его чудо – враг поскользнулся на промерзшей бесснежной земле, и его длинный штык, способный проткнуть насквозь, лишь скользнул по ребру, пропоров бок. Падая, он каким-то невероятным усилием сумел дотянуться до лежащего японца, игольчатым штыком «мосинки». Они так и лежали рядышком, смотря друг на друга. Навсегда ему врезались в память медленно, затягивающие смертельной пленкой, потухающие глаза умирающего японца. Когда русский полк, отхлынув назад в результате безуспешной атаки на маньчжурскую деревню, его промерзшего насквозь в обледенелой, заскорузлой от крови шинели, подобрали однополчане, он уже был готов к расставанию с жизнью.

В госпитале, по завязку набитому ранеными, ему наскоро заштопали бок, дали недельку отлежаться, и отправили назад в полк, велев присматривать за раной и ходить на перевязку в полковой лазарет.

Второй раз на его жизнь посягали уже немцы, когда он, уже младший унтер – офицер, кавалер солдатского «Георгия», вырывался со своей частью из окружения под Вильно. Он, почувствовал удар в спину, даже не успел упасть. И опять его спасли, вынесли из-под шквального огня, укрепленных позиций германцев, его боевые товарищи.

Везло ему несказанно. То ли повезло на товарищей, то ли просто истово молились за него, оставшиеся дома мать и жена. Или может, очень ждал его с фронта, родившийся без него, их с Антониной, первенец Гришка. На излете уже была ударившая под лопатку пуля.

Изнеможенный, казалось до смерти, уставший врач, просто щипцами выдернул ее, показав ему со словами, – Хороший хранитель у тебя, солдат, остановил твою смертушку.

С войны не дезертировал. Ушел лишь после того, как их командир, лично не раз, поднимающий полк в атаку, застрелился. Застрелился, перед этим отказав посланцам Керенского.

Они приехали с приказом, развернуть полк на подавление тонущего в безумных волнах революции Петрограда.

После похорон, уважаемого солдатами командира, больше половины полка, прихватив оружие, разошлись по домам. Подумав, покинул казарму и он, окончательно для себя решив, что за две войны нагляделся он на смерти и настрелялся досыта. Винтовку свою, прихваченную из полка, он продал на станции мужику, бойко торгующему мутным самогоном. Домой пришел с коротким кавалерийским карабином, выигранным в эшелоне у пьяного артиллериста. Больше он не воевал, а далекие революционные события, их деревню Борок, пока обходили стороной.

Но это время скоро прошло, и стали в Борок заскакивать разъезды, то красных, то белых, то неизвестно каких, но злых и вооруженных. Стали всем сразу нужны фронтовики – одним, чтоб власть вернуть, другим, чтоб сохранить, а третьим, просто успеть награбить, да нагуляться вволю в мутном бурлящем российском бунте.

От мобилизации в «красные войска» защитников угнетенных и всего мирового пролетариата, помог ему уклониться случай. Заскочил к ним по весне отряд «красных революционных конников», в командире которого он признал своего бывшего однополчанина вольноопределяющегося Тиханова. Под разговоры, которые растянулись до утра, они выпили почти ведро самогона. Утром, еще пьяный «красный командир» нетвердой рукой написал ему на клочке бумаги, что он, «как пострадавший за дело революции в мировом масштабе мобилизации не подлежит». Он помог бывшему сослуживцу забраться на лошадь, а бумагу спрятал подальше.

С «их благородиями», ему, кавалеру георгиевского креста и георгиевской медали общаться было легче. Звеня наградами, одетыми по случаю, перед поручиком, отдавшим, ему как кавалеру честь, он задрал рубаху. Увидев сбоку на его теле косой красный бугристый шрам, офицер спросил, – Осколок?

–Самурай штыком благословил, – ответил он, – у меня еще есть отметина, от немцев, правда, показать?

– Не надо и так вижу, славно служил, – кивнул поручик на награды. Самого беспокоить не будем, а коня вашего заберем. Война идет, должен понимать.

16

– Могли бы и не спрашивать, понятно, что заберете. Жалко конечно, коня, но воля ваша, – согласился он, – Только не понимаю я этой войны, ваше благородие. Когда брат, брата давит, что ж это за война такая? А закончится она когда. Когда всех русских изведут? Так нас уже итак полегло немерено.

–Здесь ты не одинок, – ответил поручить, махнув рукой солдатам, чтоб забирали коня, – Только нас с тобой, кавалер, никто не спрашивает…

А к середине лета восемнадцатого года, когда совсем остервенели в лютой грызне Гражданской войны обе гвардии, и красная, и белая, бессмысленно и бездумно сжигая в братоубийственной драке тысячи жизней. Когда стали уже не разговаривая, насильно ставить в строй, пополняя свои поредевшие шеренги «гвардейцев», за отказ, на месте, награждая пулей. Вот тогда и подался Никифор, вместе с десятком таких же, как он фронтовиков в лес, прихватив с собой и сыновей призывного возраста. Службу дозорную и разведывательную они изучили на войне, знали это дело досконально. Все смутное время внутренней войны они пересидели в лесу, изредка навещая семьи, не желая больше проливать ничьей крови, ни «белой ни красной», а тем более своей, за чужие непонятные им идеи.

– Упокоился ангел твой, – задумчиво сказала Татьяна, – так что в этот раз, тебе просто повезло.

Это она, про сестру родную Антонину, Тоню, жену его венчанную. Сорок шесть лет прожили, душа в душу, троих сыновей ему подарила. А вот не выдержало материнское сердце, когда еще в первые месяцы войны, пришли похоронки одна за другой, на всех троих сыновей.

После меньшего-то уже и не встала. Помучалась с недельку и тихо угасла, как свечка. Одного его оставила на этом свете, совсем одного.

– Оставила меня, Тонюшка, думал следом уйду, – от воспоминаний, на глазах старика появились слезы, – так нет, живу вот все. А зачем живу? Чтоб этот германец вонючий, меня по голове прикладом бил? Жалко не дали нам добить их в шестнадцатом годе. Домой мне надо Татьяна, – захлестнула его злость, напоминая о карабине, зарытом в подполе.

– Сейчас никак нельзя. Немцы с извергами нашими, что на их сторону перебежали, всю деревню окружили. Вроде среди них бабы Митьку Николаева с Забродья опознали, точно тебе не скажу, но толкуют, что он.