2. Без чувств

Несколько дней Черский ходил, как под анестезией.

Пережить ее смерть оказалось сложнее, чем вернуться с войны.

Ему случалось, конечно, терять однополчан и даже друзей. В Афганистане это происходило с тошнотворной неизбежностью. Очередная стычка, очередная дурацкая перестрелка – а потом узнаешь, что убит кто-то, кого ты пускай мельком, но приметил.

И, что особенно тошнотворно, никакой закономерности в этом не находилось. Умные и глупые, умелые и неумелые, интересные и просто мудаки – пуля находила их совершенно случайно, без любой закономерности. Словно кто-то тыкал в тело иголкой – вроде бы не смертельно, но очень больно.

А внутри головы висела, густая и едкая, как стена табачного дыма, мысль о том, что раз это случилось с ними – то рано или поздно случится и с тобой, таким замечательным. И ты тоже разбросаешь свою жизнь по жадному песку Афганистана.

Дураки тоже погибали стабильно, но своим, дурацким способом – обычно это случалось на привалах, по причине идиотских выходок. Вроде попытки потрогать местную ползучую живность или постучать камнем по сигнальному патрону.

Позже, уже после войны, Черский читал в газете, в которой сам же и работал, что ужасная советская власть положила в Афганистане целых 15 тысяч человек. Даже не верилось, что так мало. По меркам даже Великой Отечественной, это сущая ерунда, одна неделя «боев местного значения с незначительными изменениями по линии фронта».

Хотя, скорее всего, он не понимал до конца, дислоцированный в столичном и модном Кабуле, насколько мало на самом деле они контролируют – фактически это были только Кабул, Мазари-Шариф, другие крупнейшие города (некоторые целиком, некоторые, как тот же Кандагар, только по центру) и еще неправильный прямоугольник шоссе, который их соединял.

К тому же на многие операции посылали местную армию. Сколько положили местных – уже и не посчитаешь. Вполне обычным было, что один служит у наших, а его двоюродный брат у душманов – и если случайно пересекались на базаре в каком-нибудь Кандагаре, эти бородачи тут же начинали хвастаться один перед другим оружием и довольствием.

Но раскаленное афганское небо осталось далеко позади. А самая страшная бойня поджидала его в родном городе и в наше сравнительно мирное время.

Хотя какое оно мирное. В одном Питере, говорят, за год отстреливают пять тысяч коммерсантов. По всей России наберется на полноценный Афганистан – но дела до этого печальникам за народные судьбы, конечно же, нет. Эти хорошо устроились, у них крыша иностранная, и они уверены, что в случае чего за них впишется Шестой флот.

…А самая страшная потеря ждала его здесь. Когда дым прошлого рассеялся и он был совершенно уверен, что оставил все позади. Теперь ему было ясно, что все эти мысли о неизбежном расставании были попыткой просто заклясть реальность, сочинить такую фантазию, которая точно не сбудется.

Но реальности не было дела до его магии. Точно так же, как пулям афганских душманов не было дело до умственных способностей тех, чьи тела они рвали на куски. Все сбылось, они расстались – и способом, о котором он даже не думал и ужаснее которого не было.

Нэнэ убита, и тому, кто убивал, не было дела до его мыслей. Прямо по-написанному: «Ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне». И то, что про это есть в Библии, показывает: такое происходило с людьми еще в начале времен и никогда не перестанет.

Да, в Библии про это было. Но даже там не было сказано, как жить после этого дальше. Видимо, тогда этого не знали. Не знали и теперь.

Он плохо помнил, что именно творил. Точно не пил. Возможно, если бы напился, то сорвался бы окончательно. А может быть, это пошло бы на пользу. Экспериментировать он не стал.

Самое удивительное, что скорби он не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал, ему было совершенно все равно, и ничто не имело значения. Кажется, по науке это состояние называется ангедонией. Девушки знают это словечко из альбомчика Янки Дягилевой, которая сама выучила это красивое слово от отца, врача скорой помощи (Черский читал про это в каком-то интервью). Но они, конечно, не понимали, что это значит. Они принимали за ангедонию обычную хандру, или критические дни, или просто подростково-женские загоны.

А Черский очутился в этом состоянии с головой.

Это было тупое, бесконечно тоскливое состояние. Он брел через жизнь, словно через бесконечной длинный, выжженный солнцем пустырь – и самым страшным было знать, что этот пустырь никогда не закончится.

Теперь он понимал самоубийц. Вот так и приходят к ужасному концу, хотя, казалось бы, еще можно тянуть лямку и дальше. Просто и жизнь, и смерть в таком состоянии – одно и то же, ты вроде бы живешь, но и помереть не особенно против. Но не жить – намного проще, чем жить, поэтому от немедленного самоубийства удерживает только то, что тушка человеческая на редкость живуча, и нужно много возни, чтобы прекратить ее существование.

Поэтому Черский продолжал таскать по миру свой живой труп, а вокруг него происходили разные события.

Как ни странно, тело продолжало обеспечивать свое выживание.

Мозгам (а они тоже часть тела) хватило энергии, чтобы сообразить: охотились, конечно, за ним. Нэнэ, очевидно, погибла случайно – потому что кому она нужна, – и от этого ее смерть выглядела особенно чудовищной. Их просто перепутали, и исполнитель был настолько глуп, что действительно не стал проверять, в кого стреляет. Похожая куртка – и ладно.

Но кто же мог это сделать?

Конечно, Черский перебил в родном городе немало врагов – так что могло показаться, что в живых никого не осталось. Но он знал, что это не так. И дело даже не в том, что кто-то выжил и мстил. Если кто и уцелел – то, скорее всего, будет прятаться по глухим вонючим углам. Так разбегаются тараканы, когда на кухне включают свет. Тот, кто пытался его достать, мог вообще быть человеком посторонним. Могло быть и так, что Черский никогда его даже не видел.

Неизвестный враг устроил это просто потому, что хотел показать – никому не дозволено отстреливаться от новых хозяев жизни. А может, просто потому, что мог. Потому что, как учит нас мудрый каракалпакский народ, «много, много на свете зла!» (он проходил что-то такое на культуре народов СССР, но не запомнил подробностей).

Но надо было выдвигаться прочь. Очень скоро узнают, что замочили не того, что нанесли только рану, и теперь эта рана будет болеть, гноиться и взывать к мести. А значит, они вернутся, чтобы исправить, – не потому, что такие вот педанты, а из страха за собственную шкуру. И в этот раз будут работать тщательнее. Сделают все, чтобы он заведомо не смог встретить их во всеоружии.

А он был не против их встретить во всеоружии. Очень не против.

Он не знал, как они его нашли. Не сомневался, что со временем его снова найдут.

Но он мог выиграть время. И знал, что в этом и скрывается его смертоносный шанс.

Прежде у него тоже не было шанса. И тем не менее он смог. Хотя, конечно, чудо, что смог из этого вынырнуть, а не получил высшую меру. Смертная казнь у нас вроде бы еще есть и иногда даже применяется – хотя те, с кем он воевал, не особо ее опасались.

Но надо помнить, что смерть все же настигла этих бесстыжих бандитов…

А пока ему надо было подыскать другую квартиру. В прошлый раз этим занималась Нэнэ, так что если бы не та самая анестезия, его бы точно стошнило от этого процесса.

Да, непростое это дело. В самом начале пути он даже звонил с почты в прежний город, кому-то из прежних знакомых. В последний момент он сообразил, что лучше сделать вид, что они с Нэнэ просто расстались, и он ушел – а не она от него ушла, причем на небо.

Его собеседник, человек адекватный и вроде как даже опрятный, посоветовал ему походить по спальному району, поспрашивать у бабушек у подъездов. Вдруг кто-то сдает. Или там объявления почитать, их возле подъездов вешают…

– Ты хоть раз так снимал жилье? – перебил Черский.

– Нет, ну я нет, но, наверное…

– ДЕГЕНЕРАТ! – рявкнул Черский и лязгнул трубкой так, что телефон загудел.

Он помнил какой-то офис, чистый, но совершенно пластиковый. Он не помнил даже, какая станция метро, – только знал, что идти от нее пришлось еще долго по широкому и совершенно пустому проспекту. И было непонятно, зачем строить такие широченные проспекты, если по ним все равно никто не ходит.

Но теперь был в офисе. Вышла женщина с презрительным лицом, села по другую сторону стола, совсем недосягаемая, и положила перед ним типовой договор,

Черский прочитал сумму. Она была большая, но подъемная. Потом спросил:

– И что я за это получу?

– Мы предоставим вам список доступных квартир… – заговорила женщина. Голос был на редкость презрительным. Мало того, что пришел, – так еще деньги не сразу отдаешь.

Он, как и прежде, ничего не чувствовал, но отточенный журналистикой ум с ходу разгадал схему. Сейчас он подпишет и заплатит, потом ему дадут список каких-то квартир – и ходи, родной, потому что адреса хорошо если существуют и взяты из телефонного справочника.

Самое обидное, что их не за что привлечь, даже если бы у нас законы как-то работали. Формально они ничего не нарушали, оказывали услуги по консультации. Он покупал у них список квартир, и может быть, какая-то из них и правда сдается. Они могут сказать, что были уверены – сдаются все. Они же не сторожа этим квартирам.

Доход мелкий, но надежный. Курочка по зернышку клюет.

Платить деньги было тут не за что. Но просто уходить как-то глупо. Поэтому Черский нашел другое решение: пододвинул договор, сделал вид, что читает, – потом взял страницу, разорвал и бросил прямо в лицо оторопевшей презрительной женщине.

Без единого слова поднялся и вышел.

Ноги несли его куда-то в центр, вдоль трамвайных рельсов. Потом он увидел синие с белым многоэтажки, похожие на куски разрезанного карданного вала, и опознал район Комаровского рынка.

– Слышь, мужик, инструмент нужен? – вдруг спросил его какой-то хмырь с тупой небритой рожей и в спецовке.

– Чего? – спросил Черский.

Он уже опасался, что этот великовозрастный долбак и вправду прямо на улице расстегнет ширинку и достанет свой инструмент, а потом начнет ржать дебильным смехом, и ничего ты ему не сделаешь – но мужик в спецовке и правда протянул коробку с какими-то неведомыми инструментами, от которых еще несло заводской смазкой.

– Вот, только сегодня вынес. За недорого отдам.

Черский зашагал дальше.

Чем ближе становился рынок, тем гуще становилась толпа и тем больше странных личностей в ней попадались. Бабки в платках и мужики, обожженные жизнью, одуревшие подростки и неожиданно опрятные дамы. Какая-то женщина на пороге старости стоит столбом прямо посреди тротуара и срывающимся голосом поет неведомые пятидесятнические псалмы, а потом добавляет: «Слава Иисусу! Слава Господу нашему!» Проталкивались сквозь толпу суровые бритые громилы в черных кожанках со сверкающими, словно хромированными, застежками-молниями и синими татуировками на пальцах. А под ногами в картонных коробках трепетали белоснежные кролики.

Как ни в чем не бывало, текла мимо него река человеческая, каждый в ней жил своей жизнью, и никакой общественный катаклизм не мог заставить ее пересохнуть.

Даже под немцами наверняка все так же текли человеческие толпы, несмотря на комендантский час и профилактические виселицы. Но в те времена на месте нынешней Комаровки было гнилое болото с жабами и комарами.

Чуть дальше была совсем толкучка, где с картонок продавали все что угодно, не хуже, чем на легендарной толкучке в Жадине. Там, кажется, можно раздобыть даже оружие. А может быть, даже отыскать кого-то из сослуживцев по Афганистану – потому что кому ж еще оружием торговать…

«Но это у меня и так есть», – подумал Черский.

Он развернулся и зашагал прочь.

Его положение было не безнадежно. В городе можно найти оружие, можно найти информацию. А значит, он сможет очень дорого продать свою жизнь.

Уже от этой мысли в груди немного потеплело, и даже анестезия почти отпустила. Когда он отыщет новую диспозицию – обязательно вернется сюда, чтобы хорошенько вооружиться. Ну и с сослуживцами парой слов перекинуться.

Уже возле поворота на площадь возле Лидо другой пролетарий обнадежил Черского, когда предложил за недорого купить бензопилу.

Да уж, безоружным ты тут не останешься.

Потом каким-то образом, уже через неделю, ночуя на так и недостроенном центральном вокзале, все-таки нашел себе пристанище. В другом, далеком районе, где он еще никогда не бывал.

Хотя в городе и так хватало районов, где он никогда не бывал.

Когда он добрался до нужного дома, уже стемнело. Перед домом начали копать, да так и бросили, и он едва не свалился в квадратную яму.

Хозяин квартиры, пенсионер, оказался отставным полковником. И сдал ему квартиру во многом из уважения к афганскому прошлому. Хоть какой-то прок от службы…

Потом, внутри новой квартиры, ему снилось, что он обкурился добротным афганским гашишем – хотя сам никогда не употреблял даже по месту произрастания, – и, врубив наушники и накрывшись капюшоном, как негр из трущоб, какие показывают в кино категории Б и с рэпом в саундтреке, меланхолично бродит по двойной сплошной разделительной одного из столичных проспектов. Асфальт под ногами был похож на черную воду, двойная сплошная пульсировала и загибалась. Фары автомобилей, пролетая мимо, выхватывали его внезапный силуэт из тьмы, а водители поливали отборным матом. И желтые огни фонарей кружили над головой.

Он не помнил, что звучало в наушниках. Но музыка, безусловно, соответствовала. Она не резала уши и в то же время была достаточно экспериментальной.

Он прислушался получше и каким-то образом смог понять, что это играет. Он почему-то знал этот альбом, хотя никогда его толком не слушал.

Этот альбом протащил другой газетный труженик, байкер Бушинский. Он привез его из очередной поездки в Польшу, эдакий заграничный курьез, и оставалось непонятным, где такое продают даже в Польше.

Альбом, и кажется, сама группа назывался Coal – то есть «Уголь». И был интересен уже тем, что состоял из одной песни. Причем дело было не в том, что остальные считались бонусными. Просто весь альбом занимала одна песня длиной сорок пять минут, даже не разделенная на две части. И песня, как нетрудно догадаться, тоже называлась Coal.

Обложка альбома была грязно-черной, слово Coal на ней написано почти нечитаемым готикой. Точное определение жанра этой удивительной группы не смогли бы дать сами. Но сомнений не было: это был один из тех коллективов, которые не прогибаются под мейнстрим и которые не в обиде, что их не ставят на радио, потому что они и не стремятся на радио. Даже в родной Польше на их концерты приходит только небольшой кружок тех, кто врубается. И даже в Варшаве количество этих людей никогда не превышает количество букв в названии группы…

Эта догадка так его обрадовала, что вытолкнула из сна. Он снова был лицом к лицу с неприятной реальностью.

Он лежал прямо на полу – он давно привык спать на полу – под дурацким углом и не хотел даже поворачивать голову. Видел выцветшие обои, которые уже начинали отставать возле потолка, и бордовые занавески на окне.

Тюля не было, и это радовало. От тюля одни мучения. Его тяжело снимать, тяжело стирать и тяжело потом вешать.

И было непонятно, зачем этот тюль нужен. Скорее всего, его придумали стареющие жены, чтобы мучать мужей. В Афганистане они превосходно жили без малейшего тюля – и многие вернулись живыми, чтобы их по-настоящему прибило уже на родине.