4. В трофейной многоэтажке

Да, прошлое умеет меняться не хуже, чем настоящее. К тому времени, как Черский начал проваливаться понемногу в болото этой темной истории, уже было сложено немало афганских песен. А про саму страну забыли: там, кажется, какие-то бородатые мусульмане с автоматами воевали против других, таких же бородатых и с автоматами. Но пройдет еще десять лет – и совсем другие люди вернут Афганистан в заголовки новостей. И даже дети будут петь известную песню на новый лад:

Афганистан! Страна песков и диких скал!

Афганистан! Туда бен Ладен убежал!

Афганистан! Мы одержали сто побед!

Афганистан! Конца войне все нет и нет…

Но тогда, в самом начале 1993 года, Усама бен Ладен был еще молодым, подающим надежды исламским радикалом, который вел недозволенные речи о правящей саудовской династии. А недоумки с высшим образованием были уверены, что после распада СССР очень скоро наступит всеобщий мир, потому что так говорил Фукуяма…

* * *

Было уже почти десять часов, и Черский оказался последним, кто вышел из офиса редакции.

Разобравшись со злополучными бомжами, афганец шагал домой. Путь его лежал по тому же маршруту, куда он ходил ужинать, мимо уже закрытой блинной, которая теперь походила на опустевший стеклянный флакончик.

И все это казалось какой-то странной насмешкой судьбы.

Он свернул на Гоголя и уже прошел половину пути, когда вдруг заметил: что-то не так.

По старой привычке он сбавлял шаг, пока не остановился, попутно вглядываясь в полумрак бульвара. Он пытался сообразить, что же его так смутило.

Конечно, это могла быть и ложная тревога. Ну, он предпочитал разобраться с тревогой ложной, чем прохлопать что-то настоящее.

Итак, сумрачный и по-настоящему безлюдный бульвар имени Гоголя. Снег после падения советской власти едва убирали, и он таял сам, превращая тротуар в вязкое болото. По правую руку, за сугробами и черными контурами деревьев – сумеречная стена четырехэтажек. Когда Черский был мал, их как раз достраивали и заселяли туда работников трикотажной фабрики…

Нет, дело было не в многоэтажках. Он перевел взгляд опять на ставшую вдруг непривычной и опасной аллею. Присмотрелся еще раз.

И тут его осенило.

Что-то случилось с фонарями, что должны были освещать бульвар под окнами трикотажных многоэтажек. И они просто погасли. Так что белый кусок бульвара погрузился в непривычный мрак.

Это его и смутило. На пути перед ним легла мгла.

Успокоившись и даже немного развеселившись после такой удачной догадки, он смело зашагал вперед, чавкая подошвами.

Когда он уже вступил в накрытый мраком участок, на ум пришел кусок стихотворения. Он не помнил, где и когда это прочитал. Кажется, что-то французское…

К чертям, коль эти берега покинет солнце!

Потоки света, прочь! На всех дорогах мгла…

Сейчас, посреди размякших снежных заносов на бульваре имени Гоголя, было сложно поверить, что где-то далеко есть Франция, поэзия… да и в грозу сложно поверить. Зимой Черскому почему-то всегда не хватало грозы, особенно если зима такая, как сейчас: раскисшая и словно ненастоящая.

Бульвар имени Гоголя… Интересно, у них там, в Америке, есть улицы, названные в честь Эдгара Аллана По?

Черский жил в самом дальнем крае бульвара. Там, за кольцом, бульвар упирался в забор из секций с ромбиками, который отгораживал беспокойное полотно железной дороги. И как раз там, словно нагромождение мусора, какой приносит течение к изгибу реки, взмыли в небо три панельные восьмиэтажки.

Прохожие редко обращали на них внимание. Хотя, если приглядеться, становилось ясно: с ними что-то не так.

Архитектура у них была не совсем советская – а скорее восточноевропейская. Со стороны улицы их выступающие лоджии напоминали вдохновленные этими же проектами ленинградские дома-корабли – может быть, поэтому Черского так тянуло в Питер? – а во дворы смотрели аккуратные узкие окна непривычных размеров, словно под линеечку.

Эти дома собирали поспешно, из панелек польского производства, чтобы заселить офицеров, когда выводили войска из Восточной Европы. Мощности местных домостроительных комбинатов были и так на пределе. На углу панелей еще можно было разглядеть год изготовления – 1988-й, – а на технических отверстиях еще белели новенькие предупредительные надписи на польском.

Можно сказать, что эти многоэтажки были последним трофеем Красной армии, который она успела захватить перед своим окончательным исчезновением.

Разумеется, Черскому, как афганцу, квартира в таком доме не полагалась. Но по военным связям удалось, уже после того, как Союз закончился, выкупить у одного товарища, которому срочно надо было в Россию.

Изнутри дома получились вполне типовыми, разве что квартир на этажах было по три. Все прочее – лифты, входные двери, почтовые ящики – поставили уже свое, родное.

Поднимаясь по сумрачной лестнице на пятый этаж – он всегда так делал, когда хотелось немного подумать, – журналист пытался сообразить, откуда у старшеклассниц уже тогда плодились жуткие слухи про ветеранов Афганистана. По радио же ничего такого не говорили: официально Афганистан был мирный и дружественный, а наши войска там детские садики строили.

Надо у Вики спросить. Вике шестнадцать, она должна знать такие вещи.

Он отпер дверь, вошел в прихожую. В малой комнате горел свет. Это было немного удивительно: подросток приходит домой раньше взрослого.

* * *

Вика была его племянницей – но от старшей сестры, человека, которого он с самого детства не понимал.

Сестра училась в политехе на энергоснабжении, но сразу после выпуска как-то очень ловко охомутала очень пробивного молодого человека.

Своему успеху молодая семья была обязана папе римскому.

Сами они католиками не были, но, если речь шла о деньгах, – могли бы ими запросто стать.

В августе 1991-го, буквально за пару недель до путча, в польской Ченстохове (той самой, в честь которой звучит известная божба «матка боска ченстоховска») был Всемирный день молодежи. И туда приехал сам папа римский – как это часто бывает в Ватикане, со своими, глубоко католическими целями.

А Советский Союз разрешил напоследок посетить этот фестиваль всем, кто пожелает, даже без заграничного паспорта.

В те дни город запрудили автомобили тех, кто почуял прибыль. Сплошная череда машин, жаждущих закупиться польскими товарами и перепродать подороже, протянулась от «Варшавского моста» аж до спальных многоэтажек Вульки, а Машеровский мост встал намертво. Проезда приходилось ждать два-три дня – и мало кто из прорвавшихся добрался до далекой, аж за Краковым затерянной Ченстоховы.

Верные польской народной мудрости «Что занадто – то не здраво», первые челноки рвались на рынки Сокулки, Белостока и Варшавы, чтобы по-быстрому продать там все что угодно, накупить всего, чего не хватает и что можно будет толкнуть в родных городах втридорога.

Черский так толком и не узнал, как именно его сестра с мужем сколотили первый капитал, – действительно ли прорвались они через границу или, по примеру ушлых дельцов Дикого Запада, взяли свое, обслуживая эту бесконечную железную очередь, что яростно нуждалась в еде, местах, топливе.

Самое главное: они успели немного, но хапнуть до начала теперешней кровавой эпохи первоначального накопления капитала. И теперь немного снисходительно смотрели на своего родственника, который продолжал жить в многоэтажке на одну зарплату и все никак не женится. Даже подкинули деньжат, когда он перекупал эту квартиру, – и скорее всего, просто чтобы было логово в центре города.

Черский был человек вежливый и потому не лез в их дела. Это был, пожалуй, единственный бизнес в городе, в чьи дела он ни за что бы не полез.

Теперь сестра с мужем жили на окраине города, на Лысой Горе, где уже который год все никак не могли достроить новомодный коттедж в три этажа и с лестницей, запрятанный в круглую башню со сказочным шпилем. Но даже недостроенный коттедж, где половина комнат так и оставались голыми бетонными кубами без проводки, смотрелся так здорово, что уже наружной отделкой внушал уважение деловым партнерам.

И дело было не в финансовых неурядицах, а в том, что дел у предприимчивой четы было невпроворот. Они отчаянно крутились, стараясь и не потерять, и приумножить, хотя в то же время прекрасно знали свое место и обходили всех больших акул. Постоянно мутились какие-то новые темы, выскакивали новые идеи, иногда на грани. Что-то примерно такое: сейчас никто ничего не решается строить, все только возят и перепродают, и никто ни в чем не уверен. Городской жилищный комбинат, который так и остался с советского времени, в непонятном статусе, тоже встал. И на нем застряла партия пассажирских лифтов. Была перспективная идея, пока они бесхозные, пристроить один из них себе в коттедж, чтобы не топать по лестнице, а кататься по этажам с комфортом.

В отличие от бедного родственника, они не нуждались в лишних размышлениях.

Единственная, кто не был рад этому первоначальному накоплению, – их дочка, которая за первые годы жизни привыкла к магазинам и многоэтажкам. В просторной, зеленой, но очень уж деревенской глуши модного пригорода Лысая Гора делать ей было нечего. Со временем эти места должны были сделаться элитными и получить какое-то модное название, но пока в тех местах росли лопухи, в деревенского вида домиках частного сектора доживали ветхие старушки, и не было ни где погулять, ни с кем поговорить. Только пахло дрожжами от пивзавода.

Все молодежные развлечения и компании были в центре города, в окрестностях Советской, Исаака Бабеля и Треугольника. Но, чтобы добраться до центра от Лысой Горы, приходилось трястись в древнем маршрутном автобусе мимо одноэтажных домиков и пыльных окраинных автостоянок. Она же не американка, чтобы кататься на своем автомобиле, – да и наш город, как ее семья знала лучше многих, был далеко не Америкой.

Вот и вышло, что Вика сначала иногда заглядывала переночевать, раз уж у дяди все равно есть лишняя жилплощадь, а со временем и вовсе перебазировалась на бульвар Гоголя, откуда до центра пять минут не очень торопливым шагом. И (без особого сопротивления со стороны хозяина) оккупировала малую комнату.

Внешне Вика настолько отличалась от своей матери, что казалась приемной. Среднего роста, тоненькая, с огромной копной замечательных рыжих кудрей. И уже этого было достаточно, чтобы чувствовать себя привлекательной.

Черский не возражал. Наоборот, ему очень хотелось, чтобы в квартире была женская рука и какой-то порядок. Пусть даже это будет подросток, который одной рукой наводит порядок, а другой – множит бардак. Без Вики квартира с удручающей скоростью превращалась в типовую холостяцкую берлогу – пропахшую потом и заваленную чем придется.

– Я тут жареной мойвы купила, – сообщил из комнаты голос Вики. – В кулинарии, на Советской. Есть, я думаю, можно. Осталось и для тебя.

Еще одно преимущество совместной жизни: у них совпадали вкусы в еде, так что готовить можно было сразу на двоих. Неизвестно почему. Возможно, наследственность.

Черский, не включая свет, знакомым маршрутом добрался до ванной. Помыл руки и только потом зашел на кухню.

Не то чтобы он был сильно голоден. Блины оказались достаточно сытными. Просто хотелось закусить перед сном. Такая вот прихоть аристократа.

Он не включал свет, действовал в темноте, на ощупь, как лазутчик. Сейчас ему хотелось оставаться во мраке, доставать, отрезать, ставить на плиту, разогревать, не расставаясь с мраком. Только что он увидел, как мрачная мгла накрыла бульвар, как накрывала она все дороги, что лежали теперь перед ним. А значит, он и не может полагаться на свет. Он должен оставаться во мгле, и пусть только сияет из-под сковородки зыбкий голубой газ.

Все-таки с рыбой она хорошо сообразила. Наценка небольшая, зато достаточно только разогреть. Стены здесь панельные, тонкие, вентиляция так себе. Если жарить самому – вонять будет на всю квартиру, да и, пожалуй, на лестничной клетке заметно будет.

Он положил филе на хлеб, пожевал, проглотил. Мысли почему-то возвращались к убийству, но жирный рыбный вкус оказался сильнее и отвлек. Так что ему полегчало.

Помыл сковородку, потопал в большую комнату. Все так же, не включая свет, разделся и растянулся на полу, накрывшись давнишним одеялом.

С тех пор как он стал жить один, Черский спал на полу. Он не знал почему и не задумывался, вредно это или полезно.

Напротив, в полированных дверцах югославской стенки, смутно отражалось его лицо. Черский вспомнил, что надо спросить у Вики ее мнение. Но уже не смог вспомнить о чем, потому что провалился в непроницаемо-черную яму сна.

* * *

Может, под впечатлением от зимы, а может, из-за мыслей о Соединенных Штатах, он увидел во сне залитую ярким солнцем калифорнийскую пустыню с песками и кактусами. Мы много раз видели ее в голливудских фильмах и клипах моднейших рок-групп различной степени тяжести.

Их небольшой отряд как раз добрался до города, что был прямо посередине этой пустоши. И даже покинутый город был с небоскребами. Они торчали тут и там, огромные и бесполезные, похожие на колоссальные кристаллы из сумрачного стекла, а еще дальше за ними можно было разглядеть тонкие колонны рухнувшей эстакады.

Этот город и раньше был местом, куда приезжают только для того, чтобы работать. А сейчас тут и вовсе не видно людей. Кажется, произошла какая-то катастрофа: ядерная война или что-то на это похожее. Так что рабочих теперь в пустыне не осталось, только банды-соперники и какие-то совсем загадочные существа, утратившие человеческий облик, которые шли по следу их небольшого отряда.

Черский не очень помнил подробности их путешествия, но, по еще афганскому боевому опыту, не задавал лишних вопросов. Он обеспечивал безопасность и брался за то, что лежало поближе, а большую стратегию пусть генеральные штабы вырабатывают.

Несмотря на открытый пейзаж и почти такую же географическую широту, пустыня совсем не походила на Афганистан. Здесь не было удушающей жары, удушливой пыли, которая вдавливала тебя в землю, давящей, как рюкзак во время марш-броска. И даже сами пустынные просторы казались какими-то по-голливудски окультуренными.

Их небольшой отряд высадился как раз возле двухэтажного подобия торгового центра. Ничего особого: был типовой функционалистский параллелепипед в два этажа с огромными стеклами во все стены и стандартными прямоугольниками парковки перед ним. Он напоминал такие же торговые центры, какие можно отыскать и в советских городах. В ту эпоху много что строили по одинаковым проектам.

Он был самый младший в отряде. Немного странно было это ощущать, но Черскому где-то лет шестнадцать. Другие ребята в отряде постарше, но тоже молоды, им лет по двадцать или около, и они похожи не на солдат, а скорее на каких-то студентов. У них есть автоматы, некоторые даже нацепили мотоциклетные каски. Но даже одежда у них какая-то не военная, и ходят так, как будто на пикник приехали, а не собираются изучать заброшенный торговый центр в городе, который пережил неведомый апокалипсис.

Черский почему-то не задумывался, как выглядит сам. Просто даже сейчас, во сне, в нем громче всего говорили боевые навыки. Он даже автомат держал как положено и внимательно осматривал окрестные улицы и крыши, прикидывая, легко ли их оборонять и где мог бы притаиться снайпер.

Командира в этом отряде выживших нет. А за главного она – веселая и энергичная, но при этом достаточно серьезная, если надо, девушка с ослепительно прекрасным лицом. По-средиземноморски черные волосы, которые падают ей на спину, похожи на прирученных змей. Она одета в кожаные джинсы и такую же куртку, как это принято у выживальщиков, и надо сказать, что даже такая одежда все равно ей чертовски идет.

Черский влюблен в нее, хотя прекрасно понимает, как это неуместно и насколько у него ноль шансов. Старшие ребята так и вьются вокруг нее, и она к ним намного ближе.

Застекленный вестибюль непонятно почему уцелел. Один из отряда подходит и нажимает на кнопку лифта. Под пальцем вспыхнул рубиновый огонек.

Разумеется, сейчас, в первые недели после катастрофы, даже просто заброшенный торговый центр – это настоящая сокровищница, полная консервов и всяких бытовых мелочей. А тут такое раздолье, что даже есть электричество.

Металлические двери лифта разъехались. Она перевела взгляд на Черского и едва заметно кивнула. Дескать, ты, как самый большой знаток военной науки, сторожи вход. А мы пока будем внутри осматриваться.

Небольшими партиями лифт увозил ребята из его отряда на второй этаж. Черский толком не знал даже их имен, просто помнил, что эти имена – американские.

И вот он остался на первом этаже совершенно один, с автоматом наизготовку.

Он обернулся и увидел, что их машина стоит на голом квадрате парковки, совершенно пустая. Теперь она казалась такой же покинутой, каким был весь основной город.

«Сейчас они будут там без меня веселиться, – подумалось Черскому. – Действительно, чего им бояться? Я их охраняю, я на посту. А значит, они могут расслабиться. Выпить, разморозить пиццу, потанцевать, другими способами повеселиться. Нами командует такая девчонка, что с ней любое путешествие будет в радость».

Он вышел на порог торгового центра. Конечно, это демаскирует. Зато лучше обзор и стекло не заглушит звуки опасности. А если те, кто захочет добраться до нас, разумны, то они десять раз подумают, прежде чем лезть в торговый центр, на пороге которого дежурит человек с автоматом.

Он бросил взгляд на второй этаж. Ну да, так и есть. Он в который раз угадал. За стеклянными окнами уже загорелись лампы в круглых алых плафонах. Легко веселиться, когда кто-то другой стоит на страже и обеспечивает безопасность. «И почему-то всегда этот другой – я».

Даже ему было понятно, что нормальной девушке с таким остаться не захочется. Слишком уж здесь опасно. Даже если ты просто сторожишь уцелевший торговый центр посреди безлюдного города.

«А может, бросить это все?» – прыгнула в голову шальная мысль, вредная и мелкая, как блоха.

И прежде чем он успел что-то с ней сделать, совсем рядом в переулке, справа от парковки, что-то шевельнулось.

А потом резко бросилось в его сторону.

Оно бежало так быстро, что Черский не успел даже толком разглядеть, что это было такое. Словно бесформенный серый ком летел над растресканным асфальтом парковки.

В горле у Черского все еще саднило от этих горьких мыслей, и распроклятые лампы в круглых алых плафонах горели прямо у него над головой. Но он просто напомнил себе, что если не знаешь, как делать, – делай, как учили! И привычка сработала.

Руки и глаза сами, не спрашивая мозг, взяли атакующего на прицел и дали по нему хорошую такую очередь.

Черский так и не узнал, удалось ли ему попасть, – и даже если он попал, насколько это помогло против неведомой твари.

Потому что от толчка этой очереди он проснулся.