3. В темную даль

Темно-синий зимний вечер за стеклянными стенами блинной забегаловки делался все чернее. А здесь, внутри, было тепло и по-своему уютно.

Плита с огромными железными дисками, за которыми копошилась почти незаметная хозяйка в пестро-красном фартуке, была тоже отгорожена стеклом и казалась чем-то снаружи. Так что Черский и круглолицая Нэнэ жевали блины наедине и неторопливо, как если бы у них тут было свидание…

Стекляшка стояла здесь еще с советских времен, в 70-е такой бюджетный футуризм был в большой моде. Раньше здесь была чебуречная, и то, что пережаренные, комом встававшие в животе чебуреки с неизвестным науке фаршем сменились, может быть, простыми, но нежными блинчиками, было что-то светлое из новых времен. В таком месте можно было даже поверить, что где-то там, впереди, на самом горизонте, теплится просвет, за которым – другое будущее.

Но это не приносило облегчения. Недавние схватка и отблеск уличного фонаря на лезвии ножа все еще стояли у них перед глазами.

И, словно далекая грозовая туча, чернела память о далекой войне.

– Я был в Афганистане, но это не главное в моей жизни, – ответил Черский. – Нет в этом ничего особенного, нас таких десятки тысяч. Я уже и не помню, что там чувствовал, как это все проживал. Можно сказать, что я всю жизнь жил так, как считаю нужным. Потом оказался на войне и действовал там так, как привык. Иногда это приносило пользу, иногда вред, а много для каких случаев я и сам не знаю, чем все закончилось. Потом я снова оказался в мирной жизни и продолжаю жить как привык. Вот и сейчас действовал как привык, а война тут ни при чем. Не было бы войны – все равно я бы то же самое сделал. Понимаю, что выглядит необычно. Но это потому, что у меня военное образование.

– По тебе видно.

– По мне еще не видно. Вот был у нас полковник, сирота, он с десяти лет в Суворовском училище. Никакой другой жизни вообще не видел. Вот у него была закваска, какая мне и не снилась. У меня среди преподов были боевые офицеры, но даже близко похожих на него не было. Ни разу не слышал, чтобы он даже голос повысил. Просто прибывал в расположение части – и это было достаточно. Не знаю насчет боеспособности, но порядок у него стоял такой, что моджахеды даже сунуться боялись.

– Не думаю, что смогла бы подружиться с таким человеком. Но интервью взять было бы интересно.

– Я бы и сам его взял, но он где-то в Подмосковье сейчас живет, все контакты потерялись. Даже не в курсе, вышел ли он в отставку.

– Если для тебя это важно, – Нэнэ опустила глаза, – то я сама не знаю, что об этом думать. Войны я боюсь, наверное, как все женщины.

Черский почувствовал, что слова опять подкатили к горлу. Наверное, из-за этого он и пошел в журналисты – потому что надо было куда-то девать эти слова, которые сразу шли абзацами и колонками.

Он надеялся, что рано или поздно научится производить слова под любую заданную тему, будет с ходу писать когда угодно и о чем угодно. Этого пока не произошло. Слова лились по любому проблемному поводу – но опусы неинтересные, вроде этого, про бомжей, приходилось писать по предложению за раз.

– Я не слышу никакой разницы мнений, – заговорил он. – Сейчас про Афганскую войну все говорят примерно одно и то же: и популярные московские журналы, где много глянца и дорогих шлюх, и наши местные дурачки вроде Баковича, и даже наш бесконечно далекий Съезд народных депутатов в своих важнейших резолюциях. Знать бы, откуда такое единомыслие нарисовалось, кто это придумал, а потом им в головы вколотил… Все говорят одно и то же: якобы плохие старики из политбюро втравили хороших молодых парней в плохое дело. Вот и наделали парни некоторых безобразий. Хорошая схема, соглашусь. Нам, тем, кто там служил, она очень хорошо лижет где надо и отпускает все неизбежные грехи. Но я осмеливаюсь пользоваться своей головой, понимаешь? Я говорю это трезвым, и потому можешь быть уверена в моем спокойствии: я просто осмеливаюсь пользоваться своей головой. Мои глаза видели, мое сердце чувствовало, а мои мозги запомнили совсем другое: может быть, плохие старики пытались руками не очень хороших парней сделать в общем-то не такое и плохое дело? Может, и не надо было страну этим моджахедам отдавать вместе с жителями?

– И осталась обида, что дело провалилось?

– Все намного хуже: осталось непонимание, чем вообще дело закончилось. В Великую Отечественную за десять дней, когда освобождали Минск, мы потеряли пятнадцать тысяч человек – и считается, что это было немного. В Афганистане мы потеряли примерно столько же за десять лет – и считается, что это кошмар. А сколько сейчас во всяких разборках гибнет, мы вообще не знаем. Но я уверен, что убитых никак не меньше и никому до этого нет дела. А между прочим, я знаю майора – кстати, служил у того самого полковника, про которого я говорил, – который получил героя за то, что у него в личном составе было ноль потерь за весь срок прохождения службы.

– Такое действительно достойно награды.

– Очень часто эту награду не дают получить сами подчиненные. Гибнут по собственной глупости и хоть им кол на голове теши! Ну вот что ты будешь делать, если десантура любит от трассирующих прикуривать?

– Это как? Стреляют трассирующей прямо по кончику сигареты?

– Такое было бы безопасней… Берется патрон, вытаскивается пуля, порох высыпается, а потом суют туда, наоборот, трассирующую. И если надо прикурить, кладут патрон на землю и камнем по нему. Потом от этого фейерверка прикуривают, пока не догорел. Красиво… А потом кто-то обязательная перепутает и сунет под камень МДЗ, красненькую такую.

– Что такое МДЗ?

– Разрывная, мгновенного действия, зажигательная.

– Ой-ой…

– Угу! Один удар камнем – и всему отряду, считай, дал прикурить. Руки уже нет, головы иногда тоже. Вот тебе и двухсотый, и даже не в бою. Попутно происходит демаскировка оперативной группы…

– Да, дурость – оружие страшное, – Нэнэ поежилась и опять посмотрела в теперь уже опустевшую тарелку.

– Вот говорят, что главное – человек, – продолжал Черский. – Что ничего не надо – ни коммунизма, ни патриотизма, ни религии какой-нибудь. Просто надо верить в человека и заботиться о нем. Но что ты будешь делать, если этот человек – сам себе враг? Если не желает он о себе заботиться?

– Тогда беда!

– Это же настоящая проблема, тут одним гуманизмом не отбрехаться, – афганец говорил все быстрее и яростней. – Сначала говорят, что все люди братья, а потом выясняется, что Каин и Авель вроде бы тоже братья, а вот оно как у них закончилось! Каждый человек – бесценен, но как быть, если два человека жить друг другу не дают? Если, пока один ходит по земле, другому жизни нет и быть не может? Какое право один бесценный человек имеет портить жизнь другому, такому же бесценному? Молчит гуманизм, не дает ответа. Проблема же не в том, что те, кто воевал в непопулярной войне, тоже люди и все такое. Мы и так знаем, что они люди, а не коты или медведи. Проблема в том, что это опасные люди. И надо искать способы, как привести эту опасность в меридиан. Потому что мы опасны даже для самих себя.

– И какой же способ нашло государство?

– Самый оригинальный: оно развалилось. И теперь каждый из нас сам ищет выход. В первые годы совсем тяжело было. Особенно тем, кто уезжал из одной страны, а приехал, получается, в другую.

– Еще когда я в старших классах училась, были всякие слухи про афганцев, – заметила девушка, – что они в криминал идут.

– Ну не все в криминал идут. Некоторые, как ты можешь видеть, идут в журналистику.

– Ты – исключение.

– По-разному все устраиваются. Просто люди не хотят понять, что сейчас много кто идет в криминал. И они сами пойдут в криминал, когда прижмет или когда шанс выпадет. Вот и чертят вокруг себя круг, как Хома Брут у того самого Гоголя, раз мы на бульваре его имени. В криминал идут одни отбросы, одни инородцы, одни афганцы. Кто угодно, но не мои дети. Кто угодно, только не я.

– Я не думаю, что все так просто.

– А вот подумай, чисто как женщина, и ответь: почему девушки в проститутки идут?

– Ну, все по-разному…

– Потому что деньги легкие и быстро, – с уверенностью произнес Черский. – Как и в любом криминале. На своей крови, на чужой – не важно. Быки тоже жизнью рискуют, но они же и гордятся, что в крутую бригаду попали. Прямо по анекдоту, еще из моих школьных дней: «Как я стала валютной проституткой? Знаете, мне просто повезло».

– Вижу, продвинутая у вас была школа.

– Город у нас на границе, почти Одесса. Отсюда «много ближе до Берлина и Парижа, чем из даже самого Санкт-Петербурга». Хотя, я думаю, бывшие фарцовщики с Невского тоже много чего могут порассказать.

– Тогда ходили всякие слухи, много было неправды. Помню, еще лет пять назад рассказывали, что бывшие афганцы собираются в парке и тренируются. Все были уверены, что это очень опасно.

– Не знаю никого, кто там так тренировался. Может, каратистов каких-нибудь в маскировочных штанах за нас приняли. Даже если это и было, то было недолго. И те, кто тренировался в парке, хотя бы нашли, чем заняться. А ведь большинство вообще не знали, что делать. Вроде бы война, дело важное, а тебя, когда ты вернулся, просто отправляют в отставку, словно с завода по сокращению уволили. Делай что хочешь, крутись как хочешь, а что ты не понимаешь, что происходит, – твои проблемы, ты был в нужное время не в том месте. Ну и страх, конечно, этот постоянный, когда тебе в глаза смотреть боятся. Ты же понимаешь, для мужчины это – как для женщины красота. Отбери – считай, и нет уже человека. Кроме гордости у человека ничего и не оставалось. Ну и привычки решать любую проблему с ходу и нокаутом.

…Все-таки повезло, что не было алкоголя. С блинчиками и чаем из пакетика это легче. Алкоголь, как учит дедушка Фрейд, включает анальный контур. Не то чтобы он в это верил, просто эффект был похожий. Приходят воспоминания и невероятная гордость, что ты это пережил. Любая ситуация становится «дерьмовой», любой человек – «задницей». Но враг – понятен, и ты уверен, что дашь им просраться…

Поток тяжких мыслей, как обычно, прервал женский голос.

– Я слышала, тогда доходило до того, что кровью оскорбления смывали, – осторожно заметила Нэнэ.

– Все было еще хуже: кровью смывали любую ерунду. Те, кто проливал кровь, увидели, что государство за них больше не вписывается. А это означало, что он теперь один против всех. Даже у нас по городу было несколько таких случаев. Один замочил пэтэушника за то, что тот, кажется, козлом его назвал, а на суде оправдывался, что, может быть, не козлом и даже, наверное, не его называли. Ошибочка вышла, прошу войти в положения! Другой просто на всякий случай какого-то малолетнего металлиста избил, требовал «снимать железки». А где-то на Урале был случай, когда один просто гранату в толпу бросил. Ему показалось, что они просто что-то не так делают.

– Обидчивый был человек.

– В том-то и дело, что человеку, когда он на взводе, что угодно оскорблением покажется. А если еще и воевал… Вот еще один бывший пулеметчик – присел недавно в Барановичах за тяжкие телесные. Спускались со знакомым по лестнице многоэтажки. Знакомый шел чуть позади, и что-то нашему ветерану стрельнуло в голове, что это он нарочно, что он что-то замышляет. Ну вот и предотвратил замысел чужой головой об окно, так, что этот знакомый с третьего этажа прямо на козырек подъезда приземлился. Теперь врачи говорят, что он, может быть, жить будет, но замышлять больше ничего не сможет. А бывший пулеметчик уже сидит в безопасности, в одной камере с теми, кто тоже что-то сперва замыслил, а потом осуществил.

– Да уж, вот почему я не хочу в отдел происшествий. Про такое интересно только читать, но уж точно не исследовать.

– Как сказал один поэт, «Я в дерьме купаюсь, я в дерьме живу».

– Это что такое?

– Так, глубины Ленинградского рок-клуба.

– Тебя, я вижу, так и тянет в Город трех революций.

– Этот город велик, несмотря ни на что. И на наш немного похож: тоже на болоте стоит.

– Мечтаешь туда переехать?

Черский смял стаканчик – так, что из пакетика брызнула последняя коричневая капля. И швырнул его в мусорку.

– Многие мечтают об этом городе, – произнес он, глядя куда-то в темную даль за высокими стеклами блинной. – В нем есть величие. Какие бы тяжелые времена он ни переживал – в нем есть величие.

– Так почему не поедешь?

– У меня еще тут дела. Петербург – это где-то в будущем. А меня прошлое держит.

– Особисты беспокоят? – с мягкой улыбкой осведомилась Нэнэ.

Черский усмехнулся.

– До бывших особистов мне примерно так же нет дела, как до бывших одноклассников. Мои тогдашние особисты теперь сами бизнесом зарабатывают. Возят телевизоры из Минска в больше не дружественный Вильнюс. Пытался с ними об интервью договориться, все-таки такие, как они, – это и есть наш молодой бизнес. Отказались. Но что-то у них не клеится, и они сами не понимаю, что не так делают.

– Не помогают прежние связи?

– Да какие прежние связи… До меня уже сейчас дошло, что даже там, в Афганистане, они были не особо уверены в том, что плетут. Может, действительно не кумекали, что в головах у этих горцев творится, – там же до сих пор половина неграмотные. А может, и это еще хуже, думали, что понимают, но настоящие доклады посылали в штаб, а нам говорили что положено. А в штабе тем более мало что понимали, и, что самое печальное, до них это тоже еле доходило. Просто работа у них такая, важное лицо делать, что бы ни случилось. Были бы особисты умнее – захватили бы власть, когда все зашаталось. А сейчас у нас власть сама знаешь у кого.

– Так вот почему ты так завелся… Ты не хочешь, чтобы во власть пролезли люди вроде этого придурка.

– Такие, как он, туда точно не пролезут. Потому что этот – просто дурак. А вот те, кто стоит за ним, – эти как раз могут. Такие дураки для них – как таран.

– Но это просто провинциальный дурак.

– Так им не обязательно самим становиться властью. Им просто хочется, чтобы власть им разрешила самим быть властью. То есть убивать тех, кого выгодно. Этого будет достаточно. И в небольшом городе это намного проще сделать, чем в столице. Как подумаю об этом – тошнить начинает. Лучше уж статью дописывать буду. Отвлекусь немного. Есть вещи, которые даже я выдержать не могу.

Он поднялся с круглого сиденья.

– Подожди, – сказала Нэнэ, продолжая смотреть в пустую тарелку.

– Что-то важное осталось.

– Я, когда в школе училась, тоже принципы для себя придумала. Больше из старых книг, конечно, но они же все про это. Например, что лучше умереть с голоду, чем буду наркотиками торговать. Или даже чем проституция. Почему-то мне казалось, что это близко, хотя второе не так осуждается.

– И там и там продается удовольствие. Просто в наркоторговле ты продаешь вещество, а в проституции свое тело.

– Ну да, все равно что от себя кусок мяса отрезать… Так вот, с тех пор я немного выросла, и мысли мои стали меняться, – она убрала волосы с лица и тоже посмотрела вдаль. – Нет, ни собой, ни наркотиками я не торгую. И с голоду, как нетрудно заметить, не умерла. Но мне тут история одна вспоминается. Я в церковь не хожу и вообще от этого далека, но это очень хорошо именно с исторической точки зрения. Помнишь, на последнем ужине, когда жареного барашка ели, Иисус сказал ученикам, что один из них его предаст. А Петр начал божиться, что нет, учитель, как можно, да я за тебя, да мы все за тебя…

– Ага, припоминаю эту историю. Симон, оперативная кличка: Булыжник.

– Он самый! А Христос ему отвечает: Булыжник, не зарекайся. Вот увидишь, сегодня еще до утра ты от меня три раза отречешься. А потом так оно и случилось.

Нэнэ помолчала, пытаясь припомнить, что было дальше. И закончила словами от себя:

– Не знаю, правда это или нет. По три раза одно и то же только в сказках случается. Но сказано-то мудро. Не надо зарекаться. Чтобы не было так больно, когда ты это все-таки нарушишь и отречешься.

Они вышли в ночь и уже на пороге разошлись в разные стороны.

Черский шагал дописывать статью про бомжей и пытался понять – хотел ли он с ней сблизиться или просто поговорить? Почему-то казалось, что сблизиться теперь не получится. Она узнала его с неправильной стороны.

Но если посмотреть по-другому: если бы они сблизились, она бы и так его узнала с неправильной стороны.

И как теперь с этим быть?

А тут еще убийство это подъехало…