2

Тем временем по тихим улочкам трёх колоний продолжали ползать мрачные слухи. Никто не мог понять, с чего вдруг пришла беда.

Жили как жили, пережёвывали слухи из далёких столиц и были уверены, что большевики урок усвоили, будут засылать шпионов и диверсантов, но атаковать солдатами не рискнут. Но тут внезапно на Вторые Польские Республики напали немцы, с которыми ещё вчера были в союзниках.

Сперва казалось, что армия устоит. Немцев сдерживали где-то на западе, правительство обещало бомбить Берлин и в ближайшее время перейти границу… Но потом раз – и эти же самые немцы появились здесь же, на городских улицах. А польский гарнизон, который так сверкал на балах и парадах, загнали сначала в крепость, а потом куда-то за мост, в Тересполь, где они и сгинули.

Администрация в стране была теперь оккупационная, польского не знала и не понимала местных дел. Чиновники из колонии Нарутовича тоже мало что понимали. Единственное, что знал каждый, – его сосед тоже продолжает состоять на службе и выполнять обязанности, как при старом режиме. Власть пришла новая, но город стоит на прежнем месте, и кто-то должен заведовать всеми делами.

И каждый понимал, что всё это ненадолго. Что если рано или поздно начнётся чистка? А куда податься, если вдруг тебя вычислят? Это совершенно непонятно никому из жителей колонии Нарутовича.

От родственников с запада не было ни слуху ни духу. И удивляться тут нечему. С тех пор как война началась, почта ходит через пень-колоду, а гражданские телефонные провода перерезаны с того дня, как эти недоумки отступали из крепости. Связь голосом теперь только у немцев, но они чужих не пускают…

Генеральша Крашевская жевала губами, просматривала старые письма и делала вид, что она просто бездетная богатая старуха, которой ни до чего нет дела. Её деньги были в сохранности. Но утрата влияния испугала и её. Это было особенно заметно по тому, как часто она теперь репетировала свои похороны.

3

Очередная репетиция похорон выпала на влажный, но ещё по-летнему тёплый сентябрьский день. Из открытых окон кухни валил ароматный дым и доносилось ворчание шляхетного повара Алеся Бзур-Верещаки. А перед домами уже ожидал катафалк, запряжённый на старинный манер вороной лошадкой. Кучер в таком же чёрном и лоснящемся цилиндре прохаживался рядом. У кучера был такой серьёзный вид, словно это он тут хозяин и это его сейчас повезут хоронить.

Слуги расступились, пропуская похоронную команду. Дюжие помощники топали в особняк, оставляя пахучие следы на чёрно-белой шахматной плитке пола. Хозяйка уже в открытом гробу, сложила руки на груди и прикрыла глаза.

Бзур-Верещака высунулся в окно и, пока голубцы томятся, начинал давать советы. Помощники, даже не прислушиваясь, выносят гроб и водружают его в кузов. Украшенные фигурной ковкой борта катафалка удивительно гармонировали с таким же стилем ковки на ближайших оградах.

Пока помощники возвращаются за крышкой, которая всё равно не понадобится, на похоронный экипаж забираются горничная, долговязый кузен Андрусь и сама Целестина.

Всё, все расселись. Можно трогаться! Горничная Ивонка достала белоснежный платочек и начала вытирать под правым глазом.

Бзур-Верещака оставался за старшего. Он в доме не только повар, а ещё и за дворецкого. Потомку литвинских рыцарей приказано проследить, чтобы, пока все хоронят, бедные гимназисты и наглые бродяги не нагрянули в дом, почуяв дармовую поминальную трапезу.

А катафалк уже миновал Госбанк и оказался на площади перед Управой Воеводства. К костёлу не поворачивали – ксёндз Фабиан, при всём уважении к пани генеральше, попросил не привозить ему больше фальшивых покойников.

Так что погребальный поезд должен повернуть в другую сторону и двинуться по грунтовке вдоль железной дороги. Возле гимназии имени Траугутта, где учится Целестина, они делали поворот и дальше ехали уже по мощёной дороге – до самого католического кладбища. Того самого, большого и престижного, что напротив нарядных особнячков еврейской Колонии Варбурга.

Там карета останавливалась перед запертыми воротами. Уже привыкший к этим визитам сторож выходил к ним, снимал картуз, но не открывал кованых створок, а только крестился.

Катафалк как ни в чём не бывало разворачивался и вёз генеральшу обратно. Весь этот путь Крашевская проводила в гробу, не шевелясь, с серьёзным бледным лицом и в парадном траурном платье. Так что случайный прохожий наверняка решил бы, что она и вправду мёртвая.

Наконец, её гроб вносили в столовую и ставили на пол. Пани генеральша чинно поднималась, одёргивала юбку, садилась к столу и начинала с аппетитом есть кутью из пшеничных зёрен, мака, орехов и мёда.

А Бзур-Верещака объяснял ошалевшей похоронной команде, что кутья – это уникальное блюдо, его готовят на поминки только в Кресах Всходних. Потому что это не католическое кушанье, а православное и пришло из Греции. Уже много позже, когда многие из местной шляхты отошли от раскола и сделались добрыми католиками, кутью стали есть и на поминках Церкви Вселенской и Католической…

Целестина тоже с удовольствием уплетала кутью и размышляла, как сделать так, чтобы есть её почаще. Кутья была настолько вкусная, что её не могли испортить даже эти утомительно подробные лекции.

Вот бы умер кто-нибудь из чиновных стариков, важных и бесполезных, которые приходили порой к бабушке решать свои унылые вопросы! Всё равно при немцах они ничего уже не решают. А так – хоть кутьи на похоронах поедим.

Например, вот эти вот охламоны из похоронной команды – они пусть и из местных свинопасов и выглядят в своих костюмах не лучше, чем деревенское пугало, – а всё равно едят кутью каждый день. Потому что прошла пусть короткая, но война и хоронили в городе много…

Однако уже ближе к ужину искушение погребальным столом проходило. Бзур-Верещака обязательно стряпал что-то настолько вкусное, что Целестина даже забывала про кутью – и не вспоминала до следующих похорон. На таких харчах она была готова жить вечно, как тибетские монахи из французских романов.

…Но в этот раз случилась заминка. Катафалк, как положено, добрался до здания банка – и остановился.

Дальше прохода не было. По улице Люблинской Унии, мимо Народного Банка и Управления Воеводством, маршировали солдаты.

4

Немецкие солдаты были как на картинках – в новенькой форме и сверкающих чёрных касках. Каски похожи на только что вымытые виноградины. Их было так много, что становилось не по себе. Целестина, конечно, не раз видела немецких солдат в городе, но они до сих пор казались ей жуткими чужаками.

За солдатами по шестиугольным плиткам мостовой катились лёгкие танкетки. Среди танкеток были заметны и польские – захваченные в крепости, с торопливо нарисованными чёрными крестами.

А на другой стороне улицы, где, как и прежде, стояли одноэтажные деревянные домики, уже собрались местные жители. Это был тот самый простой народ, который вышел из деревень, чтобы работать на городских фабриках, – в неказистых чёрных костюмах из магазина готового платья, белых кепках и лубяных лаптях вместо сандалий. На лицах отражалась странная смесь из удивления, надежды и отчаянья.

Редкие полицейские пытались оттеснить людей обратно в палисадники. Народу пришло много, как на демонстрацию. Похоже, в городе знали, что здесь происходит, и успели разобраться в этом событии куда лучше, чем те, кто жил в особняке генеральши Крашевской.

– А по какому поводу шествие? – нахмурилась Целестина. Она оглянулась в сторону Андруся, но двоюродный братец хранил молчание.

– Сегодня День святого Фоки, – проявила осведомлённость горничная Ивонка. – А ещё – память целиком умученного Фиваидского легиона.

– Что-то эти солдаты не похожи на Фиваидский легион, – заметила Целестина.

Пока бабушка лежит в гробу, Целестина могла едко шутить за двоих. И это у неё неплохо получалось.

– Они, эти немцы, новое государство строят, – предположила Ивонка. – Может, у них там новые праздники? Или новые мученики?

– А кто это на мосту? – спросила Целестина, повернувшись в сторону железной дороги. Железная дорога находилась севернее, так что было отлично видно, что там стоят другие солдаты, в совсем незнакомой форме. Несмотря на летнее время, они были в шинелях, а на голове пилотки. – Может, жандармерия?

– Красные это, – с чувством произнёс кучер и почесал затылок под цилиндром.

– Это что за армия такая? Пожарные?

– Русская это армия. Большевики. Вернулись, через двадцать-то лет! – и пожилой кучер катафалка тяжко вздохнул, вспоминая что-то своё, ещё из тех времён, когда Целестина даже не родилась.

– А почему они не стреляют? – не отставала девушка. – Я слышала, что русские – враги немцам.

– Сейчас никто не знает, кому он враг. Но немцы с ними воевать пока не хотят. Сама видишь – на Тересполь уходят.

– Что за трусость!

– Трусы эти немцы или нет, а Вторую Речь Посполиту съели. И не подавились.

Кучер был, сразу видно, человек законопослушный. Он даже называл Вторую Польскую Республику её официальным именем. Целестина с невольным уважением посмотрела на круглое лицо кучера, покрытое сетью тоненьких, как паутинки, морщин.

– Вы так много знаете! – сказала она.

– Когда хоронишь мёртвых, обязательно узнаешь что-то и про живых, – кучер вздохнул. – Я же не только репетирую, у меня и настоящие покойники есть. У нас ещё не все офицеры из крепости похоронены… А строем русским и немцам сейчас нарочно ходить приходится. Под Лембергом, знаю, никакого строя не было. Встретились там позавчера две армии: немцы и русские – и сразу забыли, что им офицеры приказывали, а вспомнили, что в газетах читали. Ну солдатики и начали друг в друга стрелять. Сперва из винтовок, потом артиллерией, а бронепоезд «Храбрец» всю эту заваруху из пулемётов поливает.

Офицеры еле-еле сумели солдат остановить, объяснили, что их армии пока ещё не воюют. Только так и дошло до генералов, что солдат распускать нельзя и что, если приходится оставлять город без боя, передавать его надо строем и по порядку. Пока солдат в строю – он всегда на виду, а отпусти его – сразу станет хуже разбойника.

Целестина почувствовала, как в груди набухает горький комок обиды. Не то чтобы она болела за немецких или русских в этой войне. Даже вроде бы родные польские солдаты не вызывали у неё сердечного трепета. Слишком уж быстро капитулировали. Но ей было обидно, что такой большой и замечательный город Брест-над-Бугом ценят настолько мало, что кидают его туда-сюда, словно зачерствевшую булочку в столовой гимназии.

А двоюродный братец по-прежнему молчал… Чтобы отвлечься, Целестина снова принялась изучать советских солдат. Она видела их раньше только на карикатурах – и теперь хотела рассмотреть получше.

Они всё прибывали и прибывали, все с восточной стороны, где вокзал. Всё новые и новые выходили к открытому участку возле городского сада. На улицу Мицкевича, по которой должен был идти бабушкин катафалк, уже и не выбраться. Получается, шансов на удачную репетицию похорон не было с самого начала.

Дорога вдоль рельсов грунтовая. А солдат невероятно много, так что пыль стояла стеной, и было непросто разглядеть даже лица.

«Но ведь мы когда-то большевиков разгромили, – подумала Целестина. – А теперь перед ними даже немцы отступают. Интересно, какая магия так усилила этих русских?»

В гимназии ей что-то рассказывали про чудо на Висле. Целестина не смогла вспомнить подробностей и решила для себя, что на этот раз чуда просто не произошло. А ещё она вспомнила из гимназии, что «наказывал Суворов: без пушек не ходить на ляхов – знал ваш норов!» Значит, русские притащат и пушки. Интересно, из этих пушек будут стрелять по гимназии?

Местные жители тоже смотрели на советских солдат и уже приветственно махали руками. Похоже, они что-то знали. Или на что-то надеялись.

Тем временем поток немецких солдат иссякал. Колонна, что тянулась мимо поворота на Мицкевича, была последней. Целестина выскочила из кареты, заглянула за поворот и увидела, что на перекрёстке с Шоссейной, где садик с астрами и георгинами, мотоциклисты поворачивают на запад, в сторону крепости.

Перед Воеводством возвышался спешно сколоченный деревянный помост – совсем низкий, не выше ящика из-под мыла. И даже там, среди безукоризненных немецких мундиров, – несколько русских шинелей. Целестина заметила, что покрой у шинелей странный, на плечах нет погон, а лица у русских кислые, словно каждый слопал целиком по лимону.

Интересно, что им не нравится? Конкуренты уходят, оставили им целый город. Население радуется. А что до ворчания в колонии имени Нарутовича – сколько бы ни ворчали чиновники на начальство, а циркуляры выполнять будут.

Тем временем русские уже начали строиться. А немецкие офицеры торопливо сбегали с постамента, рассаживались по сверкающим чёрным автомобилям – и вот они уже покатили вслед за солдатами.

Теперь настала очередь Ивонки высказать мнение:

– Форма у русских бедняцкая, – заметила она. – Как мужики одеты, офицера от денщика не отличаешь. Разве такую армию зауважают? Вот у наших панов офицеров форма была что надо. Да и у немцев ничего – им, я читала в газете, все мундиры итальянцы шьют. И пыльные эти русские все какие-то, грязные.

Лицо молодой горничной было исполнено того презрения, какое бывает у гимназисток, когда они пришли в оперу за чужой счёт.

– После марш-броска любой грязным станет, – прокомментировал кучер и закурил папироску, разглядывая передовую колонну. – Это ваши паны-офицеры крепости сдают, чтоб не запачкаться.

Колонна по четверо шла по проезжей части – а рядом, по тротуару, семенили люди в широких фуражках. Они размахивали руками, словно варшавские регулировщики, пытаясь отогнать толпу.

– Родненькие, чего ж вы там… – причитала по-русски не в меру бойкая старушка и тянула к солдатам иссохшие руки.

– Бабушка, отойдите, – сказал ей такой офицер в фуражке. – Нельзя ближе.

– Почему ж нельзя?

– А вдруг кто-то гранату кинет? Нельзя, нельзя мешать прохождению, – и мягко потащил старушку обратно к избам…

Последняя надежда проскочить с катафалком рассеялась. Солдаты уже шли мимо – и правда очень усталые, в разводах жёсткой дорожной пыли. Зато теперь их можно было хорошенько рассмотреть.

Насколько Целестина могла убедиться, в этих типовых крестьянских лицах не было ничего азиатского, что так любили подчёркивать карикатуристы. Совсем напротив – это были те самые круглые, всегда немного озабоченные лица с носом картошкой, какие она сотни раз видела и в городе, и в родной Малой Польше. Было видно, что они порядком устали и готовы устроить что угодно – парад, бойню, штурм неприступной крепости, – лишь бы их поскорее отпустили на отдых.

Находиться рядом было боязно. Целестина забралась обратно в карету. Почему-то казалось, что там – безопасней.

Уже другой человек в фуражке подбежал к ним – и тут же начал раздавать распоряжения.