О судьбе Гейдриха было известно только то, что первого сентября днем он вылетел с аэродрома под Могилевом вместе с напарником. Потом, через полчаса после вылета, Рейнхард вышел на связь с аэродромом, чтобы сообщить, что его внезапно атаковала большая группа большевистских истребителей, и замолчал на полуслове. Скорее всего, он погиб или попал в руки большевиков, но был все-таки небольшой шанс, что ему удалось выкрутиться и добраться до цели. Надежда на это сохранялась даже несмотря на то, что уже больше двух месяце о Гейдрихе не поступало никаких известий. С другой стороны, какое-то время спустя после исчезновения Гейдриха «марсиане» свернули свои активные наземные операции, и на истерзанном ударами Восточном фронте наступило затишье. Действия «марсианской» авиации были не в счет, ибо по разрушительному эффекту не шли ни в какое сравнение с ударами их же подвижных соединений.

Одно время Гитлер даже ждал, что со дня на день Гейдрих все же объявится и сообщит радостную весть о спасении Третьего Рейха от смертельной опасности; но день проходил за днем, а о его посланце к «марсианам» не было никаких известий. И вот теперь пришельцы из будущего снова заявили о себе во весь голос – и не где-нибудь, а в самом Берлине. То, что их командование избегало бить по жилым и торговым кварталам, сосредоточив всю свою ярость на транспортной инфраструктуре и системе государственного управления, служило хорошим знаком для немецкого народа и плохим – для самого Гитлера и его ближайших соратников. Правда, многие из этих соратников, застигнутые этим воздушным ударом врасплох, уже не представляли собой ничего, кроме разлагающейся плоти.

Тут надо сказать, что с какого-то момента Гитлер начал испытывать определенные иллюзии¹³ – что если он вычеркнет русских из списка недочеловеков¹⁴ и припишет их к числу арийских народов, ему удастся избежать самого худшего. Но такой смене официальной расовой политики мешал Альфред Розенберг, по происхождению являвшийся остзейским немцем, выходцем из Российской Империи. Русских Розенберг ненавидел даже больше, чем евреев. Созданное им министерство Восточных Территорий в основном подразумевало управление оккупированными землями Советского Союза и бывшей Российской империи для их последующей германизации и низведения местного населения до уровня двуногого рабочего скота. Пока Розенберг был жив и обладал большим влиянием на товарищей по партии (в первую очередь на Гиммлера и Геббельса), никакие изменения расовой политики были невозможны, но теперь, когда эта троица оказалась мертва в полном составе, надежды Гитлера на закулисную договоренность с «марсианами» вспыхнули с новой силой.

– Мой добрый Мартин, – сказал Гитлер Борману, взяв того за пуговицу на пиджаке, – сейчас, когда наша партия понесла тяжелейшие потери, необходимо привлечь в руководство новых, широко мыслящих людей, которые смогли бы исправить ошибки их предшественников и уврачевать раны, нанесенные их неразумной политикой…

«Да он испуган, – подумал Борман, – причем испуган настолько, что готов признать «марсиан» обстоятельством неодолимой силы. Какой поворот и какая ирония судьбы! Еще совсем недавно, когда наши войска только начали вторжение в Россию, он говорил солдатам, что освобождает их от такой химеры, как совесть. И вот теперь наш любимый фюрер готов пойти с этими людьми на мировую и, может быть, даже объявить национал-социализм германской национальной разновидностью большевизма.

Ведь он и раньше восхищался Сталиным, как человеком, который сумел обуздать неуправляемую славянскую стихию и направил ее энергию на создание выдуманного им социального государства. Ни одному писателю-утописту, планировавшему свои коммуны будущего, и не снился тот могучий ресурс, который сын грузинского сапожника сумел направить для воплощения мечты детства. Сейчас это, конечно, звучит как бред, но после победы над большевизмом он даже собирался поселить пленного большевистского вождя в уединенном альпийском замке, чтобы постараться выведать секрет, как можно управлять тем, чем в принципе управлять невозможно.

Тьфу ты, гадость! При всем внешнем сходстве между национал-социализмом и большевизмом существует одно фундаментальное отличие, которое сводит это сходство на нет. Большевизм утопически обещает счастливое будущее всем народам, которые примут их веру, а реалистичный национал-социализм – только немцам, за счет всех остальных. Даже самые прекрасные образцы государственного устройства прошлых эпох, вроде афинской демократии или римской республики, были призваны обеспечить процветание коренного государствообразующего этноса за счет широких масс бесправных рабов.

Фюрер взамен выбывших хочет усилить руководство партии молодыми перспективно мыслящими людьми с широкими взглядами? Что же, это вполне возможно сделать, только как главный специалист по партийным кадрам именно я буду решать, кто мыслит достаточно перспективно, а кто нет. И в то же время уже сейчас необходимо готовить варианты скрытого отхода с дальнейшим залеганием на дно. Когда третий Рейх рухнет, он не должен придавить только одного человека, которого зовут Мартин Борман.»

Но вслух Борман сказал совсем иное.

– Мой фюрер, – вскинул он руку в нацистском приветствии, – я немедленно приступаю к выполнению вашего поручения. Это будут лучшие из лучших, как раз то, что вы заказывали, и вам никогда не придется краснеть за мой выбор.

* * *

Полчаса спустя, там же. Ева Браун.

Он постучался ко мне тихо и коротко, но в этом звуке я уловила беспокойство и еще целую гамму чувств, обуревавших моего любимого. Это обостренное чутье влюбленной и преданной женщины открывало мне в нем то, что сам он обычно старался скрыть.

Я подбежала к двери и открыла, и сразу же ощутила трепыхание своего сердца – так было каждый раз, когда он оказывался рядом. Он давно не навещал меня. Кажется, у него были какие-то проблемы с Восточным фронтом… Последнее время в воздухе вообще висело нечто такое, отчего голоса становились тише, а взгляды – серьезнее. Впрочем, я не вникала во все это, никого ни о чем не расспрашивала. Я была далека от тех великих дел, что вершил мой возлюбленный. Моим уделом было хранить ему верность и поддерживать своей лаской и пониманием. Мне нужен был только он, и я знала, что буду с ним до самого конца. Все стерплю, все прощу. Я сделаю это вовсе не ради того, чтобы когда-нибудь стать первой леди Германии – нет, просто я безумно люблю этого мужчину… Такого необыкновенного и потрясающе умного, любимца всего народа… Нет на свете вещи, которой я бы не могла простить ему. Конечно, мне бы хотелось, чтобы он относился ко мне лучше, но когда я задумываюсь о том, что одно то, что он со мной, уже является величайшим счастьем, я начинаю испытывать благодарность судьбе. Мне и вправду повезло. Быть возлюбленной столь яркого человека – вместо того, чтобы похоронить себя в пеленках и уборках, будучи женой какого-нибудь пресного обывателя – о, это и есть то, что делает мою жизнь осмысленной и наполненной.

– Ева… – сказал он, заходя быстрым, даже каким-то суетливым шагом в мою комнату. – Ева…

Я заперла дверь и повернулась к нему. Я всегда, лишь при одном взгляде на него, могла определить, в каком он настроении и чего мне можно ожидать. Также я обычно без труда определяла по его глазам, был ли он с другой женщиной…

Но теперь ему явно было не до любовных похождений. Он пришел ко мне – а значит, все же считал меня не последним человеком в своей жизни… Он вошел и сел в кресло, напряженно глядя на меня. Посеревшее лицо, волосы, в беспорядке разбросанные по лбу… Губы нервно подрагивают, а глаза как-то особенно ярко горят, будто в лихорадке. Таким я его еще не видела. Мне приходилось видеть его счастливым, умиротворенным, задумчивым, воодушевленным, а также злым, раздраженным, меланхоличным; но таким, как сейчас – никогда. Казалось, он пребывает в растерянности, которая близка к панике.

И потому, что таким он предстал передо мной в первый раз, я тоже немного растерялась. Он ничего не говорил, а только смотрел на меня своим пугающим горящим взглядом и при этом шевелил губами. Я подошла к нему и опустилась на пол у его ног…

Он любил, когда я сидела вот так – покорно, склонив голову и бросая на него лишь короткие взгляды снизу вверх. Мне нравилось ощущать себя его смиренной рабыней – это чувство возбуждало меня, ведь мой господин был велик, воистину велик. С этого обычно и начинались наши любовные игры. Я была его собачкой, его ковриком для ног, я выполняла любые его прихоти. Любовный пыл разгорался в нем с большим трудом. Мне приходилось стараться… И все же иногда у него ничего не получалось. И тогда он грубо толкал меня и, сказав что-нибудь оскорбительное, уходил, хлопнув дверью, оставляя меня рыдать и мучиться сознанием своей неполноценности, неспособности доставить удовольствие своему мужчине… Потом он, правда, приходил, с букетом и подарком, горячо извинялся, признавал свою неправоту… И в эти моменты мною завладевала упоительная эйфория… Проливая горячие слезы, я прощала его, зная, что буду прощать еще тысячи и миллионы раз… Я знала, что не оставлю его никогда, что бы ни случилось, и что разлучит нас только смерть. Связь с ним приносила мне такую сладкую боль, что я уже не мыслила без этой боли своей жизни. Я научилась наслаждаться ею… Моя жертвенная любовь возносила меня к небесам… Я казалась себе святой.

– Ева… – хрипло бормотал он, – Ева, я хочу поговорить с тобой…

– Конечно, любовь моя… – откликнулась я со всем пылом своей жертвенной души, – конечно…

Он не любил многословия. На влюбленный женский лепет он лишь снисходительно улыбался, при этом откровенно морщась. Он предпочитал говорить сам. Так он и покорил меня когда-то – он наизусть цитировал стихи Гейне, глубокомысленно рассуждал о разных высоких материях… Он это умел. Он не только был великим оратором; нет, он еще был истинным, непревзойденным покорителем сердец. Это получалось у него легко и непринужденно – что ж, с одной стороны, мне даже льстило, что у него такое множество поклонниц. Ведь возвращался-то он всегда ко мне… Заботился обо мне… Но все же в идеале я бы хотела от него такой же верности и преданности, как это было с моей стороны.

– Ева, дорогая… – произнес он как-то непривычно проникновенно (глубина чувств, кажется, вообще была ему несвойственна), – ты знаешь, мне так все надоело… – Он слегка наклонился и взял мои руки в свои. Невиданный порыв нежности!

– Что надоело, любовь моя? – чуть дрогнувшим голосом отозвалась я, млея от неожиданной ласки.

– Да все надоело! – Он вдруг резко откинулся на спинку кресла, выпустив мои руки; я даже вздрогнула. – Этот тупица Геринг, который не смог защитить мою столицу от русских бомбардировщиков, этот напыщенный индюк Борман, который делает важный вид, а сам ничего не понимает! Ситуация на фронте оставляет желать лучшего, детка, и это еще мягко сказано… А эти ничего не могут сделать, и лишь твердят: «Яволь, мой фюрер, яволь, мой фюрер!» Черт бы побрал этих русских! Никогда не предполагал, что может произойти что-то подобное… Проклятье! – И он как-то резко замолчал, не уточнив, что он имел в виду. Наверное, стряслось что-то страшное, оказавшееся выше его сил.

Он сидел, прикрыв глаза, и тяжело дышал. Его одолевали невеселые думы. На его лбу мелким бисером выступили капли пота. Мой герой, мой мрачный гений! О, будь моя воля – я бы разорвала этих русских, которые посмели встать на пути воплощения планов моего любимого! Похоже, там и вправду нешуточное дело. Девочки-секретарши перешептывались, что в ход войны вмешалась какая-то неведомая сила непреодолимой мощи, и сила это полностью находится на стороне русских. Наши солдаты гибнут тысячами, но нечего не могут сделать с пришельцами из бездны, которых они называют «марсианами». Их танки давят наши панцеры как спичечные коробки, их солдаты тысячами убивают наших солдат и офицеров, после чего снимают с них скальпы. По крайней мере, так говорил доктор Геббельс. Да, настроения у нас в Волчьем Логове теперь были совсем не такие, как пару месяцев назад. Несмотря на нарочитое спокойствие, казалось, что все держится на какой-то тоненькой ниточке; чуть потянуть – и она оборвется, и в тот же миг начнется всеобщая паника. Все чувствовали это, но никто не признавался. Все ждали добрых вестей с фронта, но там, похоже, обстановка только ухудшалась.

Я не осмеливалась пошевелиться и только с благоговением и безмерной любовью смотрела на своего идола, на своего возлюбленного. Несмотря на то, что он молчал, между нами прорастала какая-то невидимая связь. Я чувствовала, что нужна ему в этот момент. Ведь только со мной он мог хоть немного расслабиться, не опасаясь, что о нем подумают соратники. Просто вот так посидеть в кресле, зная, что я у его ног. Кто бы мог заменить ему меня? Никто. Он нуждался во мне, хоть и никогда явно не показывал мне этого. Может быть, сейчас, в такой критический момент, когда ему так тяжело, он изменит свое обычное отношение ко мне? Может быть, он даже предложит стать его женой? О, тогда он бы сделал меня самой счастливой женщиной на свете… Но я не стану ему на это намекать. Я вообще ничего не буду от него требовать. Я просто буду рядом… Буду рядом… Везде и повсюду… Моя любовь сбережет его. Моя любовь все преодолеет! Ведь мы созданы друг для друга… Когда-нибудь он перестанет изменять мне – тогда, когда закончится война и он станет великим фюрером, которому подвластен весь мир… А что, если не станет? Что, если русские и их чудовищные союзники победят и втопчут в землю все, что мой возлюбленный с таким трудом создавал целых восемь лет? Ведь против нас сила и безжалостность марсиан, решивших что это они – сверхчеловеки, а мы – пыль под их ногами, а также миллионы и миллионы русских солдат, которые прокатятся по Европе дикой азиатской ордой, не оставив после себя камня на камне. Ведь именно их «марсиане» назвали своими братьями, которым они дарят этот такой прекрасный мир.

При этой мысли у меня в груди похолодело. «Если это случится, тогда мы будем мертвы! – отчетливо прозвучал голос в моей голове, – Германия будет повержена, твой возлюбленный проклят навеки и втоптан в пыль, а сама ты разделишь его участь… За что нам такая кара?! Почему этого счастья удостоились русские дикари, только что оторвавшиеся от сохи?! Разве мы, немцы, не достойны участи расы господ, устанавливающей на Земле идеальный новый порядок?!»

Смерть! Да неужели она сильней любви? Что мне смерть! Жизнь без возлюбленного хуже могильного холода… Он-то сам хоть догадывается, что я готова идти за ним куда угодно, хоть в ад?

Дрожа, я подползла к нему еще ближе. Обхватила руками его колени.

– Любимый! – прошептала я, – знай – что бы ни случилось, я не отвернусь от тебя… Ты – счастье мое, и без тебя моя жизнь не имеет смысла… Что бы с тобой ни случилось – я не перестану любить тебя… И даже если придут эти русские – я тебя не оставлю. Я умру только вместе с тобой!

Он открыл глаза. Несколько секунд он внимательно вглядывался в мое лицо – так, словно увидел впервые. И странное выражение было в его глазах – будто он боится мне поверить… И еще что-то похожее на нежность и признательность… Как бы мне хотелось, чтобы он поднял меня с пола, усадил на колени, прижал к себе и сказал, что очень любит меня и благодарен мне… Но он сделал на собой усилие – и выражение его глаз тут же сменилось на сурово-отчужденное. И сам он весь напрягся и, вздернув голову, посмотрел на меня свысока – я тут же почувствовала себя неуютно, исчезло все очарование нашего начавшегося было сближения.

– Русские не придут! – сказал он в своей чеканной манере, которой пользовался, произнося свои горячие речи. – Не придут! Мы им не позволим. Ева! Я запрещаю тебе когда-либо поднимать эту тему! Тебе понятно?

Я только кивала. И при этом не могла оторвать от него взгляда. Внезапно мне стало понятно, что им владеет страх – и не просто опасение, а самый настоящий страх, от которого холодеет душа.

Наверное, он понял, что разговаривал со мной слишком резко, и, стараясь загладить впечатление, произнес:

– Впрочем, я счастлив слышать от тебя такие речи. Мне важна твоя поддержка, Ева. Я бываю с тобой незаслуженно груб, ты прости меня. Знаешь, я и вправду начинаю склоняться к мысли, что, окажись я поверженным, со мной останутся лишь двое преданных мне существ – ты и Блонди…

Я была растрогана этими словами. Правда, упоминание о Блонди слегка покоробило меня. Так звали его овчарку, которую он очень любил. Глупо, но я даже ревновала его к собаке. По правде говоря, я ненавидела проклятую псину, но при этом старалась делать вид, что она мне нравится. Собака же, чувствуя мое истинное к ней отношение, вела себя со мной, мягко говоря, настороженно, и, если бы не внушение хозяина, наверное, с удовольствием порвала бы меня в клочья. Но я смирялась с этим – как, собственно, смирялась и со всем остальным.

Он потянулся ко мне. За двенадцать лет я очень хорошо выучила все его жесты – это означало, что я могу наконец обнять своего любимого. Я приподнялась на коленях и обвила руками его шею… Как я любила эти моменты нашей близости, когда соприкасались наши души! Но в этот раз что-то было не так, словно вкрадчивый яд уже пропитал сам воздух вокруг нас… Все то время, пока длилось объятие, надо мной довлело смутное ощущение неотвратимо приближающегося конца. Холод разверстой бездны вползал в мое сердце и объятия не могли меня согреть…

* * *

14 ноября 1941 года, 10:05. США, Вашингтон, Белый Дом, Овальный кабинет.

Все приглашенные на совещание министры уже были в сборе, когда пожилой темнокожий слуга ввез в Овальный кабинет кресло-каталку, в которой важно восседал тридцать второй президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт.

– Итак, джентльмены, – сказал Президент, кивком отпустив слугу, – сегодня я собрал вас для того, чтобы поговорить о войне в Европе, которая начинает приобретать несколько неожиданный оборот. Мистер Стимсон, что вы можете сказать по этому поводу?

– Мистер президент, – ответил военный министр, – нам известно только то, что русские получили очень значительную помощь со стороны. Если в начале августа их вождь мистер Сталин просил у мистера Гопкинса в первую очередь открытия второго фронта в Европе, а уж потом поставок вооружения, техники и боеприпасов, то теперь их больше интересуют самые современные станки, некоторые дефицитные материалы и промышленное оборудование. Насколько я понимаю, за исключением нескольких моделей самолетов и вездеходных тягачей, вопрос с приобретением вооружения был решен мистером Сталиным за счет тех таинственных союзников, которые пришли ему на помощь в конце августа и помогли наголову разгромить германцев в Смоленской битве. Именно в те дни русские резко охладели к нашей помощи и перестали торопить наше посольство с тем, чтобы мы отправили им хоть что-нибудь.