Одним словом, танковая бригада у нас – загляденье, укомплектована всем самым лучшим, а бойцы и командиры прошли полный курс боевой подготовки. Осталось только сдать экзамен, который будут принимать самые строгие экзаменаторы, то есть немцы. Ну да, для этого мы сюда и прибыли – куснуть немчуру за бок, чтобы никто не думал, что русский медведь лег в зимнюю спячку. Зажились эти гады на нашей земле, пора гнать их отсюда – чем дальше, тем быстрее. Ничего, мы им так сдадим свой экзамен, что у них головы на пупок завернутся. Они еще проклянут своего фюрера, свою фашистскую партию, свой рейхстаг, который не понимает, что чем дольше он сопротивляется, тем страшнее будет расплата.

Как я уже говорил, наш эшелон с первым танковым батальоном и управлением бригады прибыл на станцию «Жлобин» уже затемно. Никто бы не подумал, что станция функционирует. Вместо яркого электрического света ярко-желтых фонарей, обычного для мирного времени, через щели маскировочных ламп на землю падали только узкие полоски синеватого света. При этом падающие с низкого неба снежинки скорее угадывались во мраке, чем были видны. Вроде бы снегопад не сильный, но уже к рассвету свежий снежок полностью засыплет следы наших танков. А еще падающие с неба снежинки глушат и искажают звуки, благодаря чему бригада не выдаст себя шумом моторов, работающих на пониженных оборотах. Со станции разгрузки мы буквально на цыпочках прокрались на отведенное нам место, натянули над заглушенной техникой маскировочные сети и старательно принялись делать вид, будто нас тут нет. Никаких прогулок бойцов и командиров по окрестностям, никаких встреч и разговоров с местными жителями, никаких контактов третьего рода или поисков горючей жидкости. Наши особисты и местные чекисты бдят, и я не завидую тому, кого они поймают на месте преступления.

Вся эта секретность и маскировка необходимы для того, чтобы не спугнуть вражеское командование, которое уверено, что удар будет нанесен севернее, под Рогачевым, где специально для немцев проводятся дезинформирующие мероприятия. Ведь успех наступления определяет не только сила нашего удара, но и ошибки противника в определении места и времени его нанесения. И я не думаю, что мы долго будем находиться в ожидании. Как только вся бригада сосредоточится на исходных рубежах, последует приказ наступать.

* * *

13 ноября 1941 года, 10:05 СЕ. Берлин. 12.000 метров над землей, борт Ту-22М3 из состава авиагруппы экспедиционных сил.

Полковник авиации Александр Евгеньевич Голованов

Берлин в ясную погоду, кое-где разбавленную облачностью, с высоты двенадцати километров выглядел гигантской серой каменной паутиной, наброшенной на землю неведомым злым колдуном. Я сижу в кресле второго пилота (или, как говорят в будущем, помощника командира) и испытываю острое желание взять управление на себя, чтобы ощутить свою власть над могучей и стремительной машиной, которая мчится на высоте двенадцати километров в два раза быстрее скорости звука. Но тут все автоматизировано и пилот может делать только то, что позволит ему автоматика. Фактически пилот тут не управляет самолетом, а отдает команды мощному вычислительному устройству, которое само решает, как выполнить поступившую команду и насколько отклонить закрылки, элероны, рули направления и высоты.

К тому же для этой стремительной машины расстояние от Москвы до Берлина – все равно что рукой подать. Один час сорок пять минут назад мы взлетели с аэродрома в Кратово (нынешний Жуковский) – и вот мы уже над вражеской столицей. Мне, привыкшему проводить за штурвалом множество часов, совершенно непонятно, зачем в этой машине еще и второй пилот, в то время как командир и сам прекрасно справляется с управлением. Тут и одному делать нечего, тем более что когда ты тянешь за штурвал и жмешь на педали, сопротивление тебе создают не тяги управления, прикрепленные к рулям и элеронам, а специальные имитаторы нагрузки.

Так что мне остается только наслаждаться открывающимся видом вражеской столицы. Там, внизу, этот огромный злой город живет своей обычной жизнью; берлинцы спешат по своим делам, наверное, даже не обращая внимания на три тонкие белые полоски инверсионных следов, разматывающиеся в бледно-голубом осеннем небе. И только мальчишки, выскочившие на воздух во время школьной перемены, тычут в небо пальцами, азартно споря по поводу того, что это такое летит там, высоко в небесах. Жителям Берлина кажется, что им не о чем беспокоиться – и наша, и британская авиация совершают свои налеты по ночам, а сейчас совсем не ночь, и к тому же воздушную тревогу не объявляли. Не правда ли, фрау Крюгер и герр Мейер?

Все дело в том, что потомки, занятые решением фронтовых и стратегических задач (например, бомбардировками Плоешти и долбежкой железнодорожных узлов и мостов в Польше), пока еще ни разу не навещали вражескую столицу с визитом вежливости. Но теперь время для такого визита пришло – и три стремительные белоснежные машины с красными звездами на крыльях приближаются к Берлину. У каждого бомбардировщика в бомболюках по двадцать тонн бомб, а это все равно, что удар полнокровной дивизии ДБА¹¹. Правда, перед нами не стоит задача превращать в щебень весь Берлин, наши цели – это административные здания, электростанции, паровозные депо и мосты через реку Шпрее, протекающую через город. Пусть не получится раздолбать все с первого налета, но после первого будет второй, третий – и так далее – удары, пока берлинцы не поймут, что значит жить в средневековье, в совершенно целых домах, но без электричества, воды, канализации, метро и железнодорожного транспорта.

Вот на приборной панели загорелся сигнал, что система автоматического бомбометания привязалась к рельефу местности и «видит» введенные в ее память цели. После этого командир корабля полковник Васильев щелкнул переключателем, передающим управление автоматике, и убрал руки со штурвала. В составе экипажа есть еще штурман-бомбардир, но, как мне объяснили, он нужен только тогда, когда применяется управляемое вооружение, и при ударе свободнопадающими бомбами, как сейчас, он такой же пассажир, как и я. Вот машина чуть вздрогнула – значит, вниз пошла первая серия из шести бомб; после этого самолет сам чуть изменил курс, выходя на новую цель. И как раз в этот момент полковник Васильев начал декламировать стихи: «Под крылом горят кварталы, смотрят в небо тыщи глаз. Вам пространства было мало, мы пришли – встречайте нас!» Говорил он вроде бы негромко, но так, что в кабине его слова было хорошо слышно, несмотря на гул двигателей. А может, дело в наушниках с системой шумоподавления, не знаю…

– Правильно, Николай Александрович, – подтвердил штурман корабля майор Шаров, – вот им, сукам немецким, лебенсраум, вот им поместья со славянскими рабами, вот им, недоноскам арийским, раса господ!

Пока шел это разговор, самолет еще раз пять сам сбрасывал бомбы, как правило, минимальными сериями – по четыре или по шесть штук. Потом машина заложила глубокий вираж и один раз, но щедро (можно сказать, от души) отсыпала по какой-то цели весь остаток бомб.

– Ну все, товарищи, – сказал полковник Васильев, – пожалуй, Герингу пришел песец, отхрюкался арийский боров, гадить больше не будет.

В ответ на мой недоуменный вопрос, а почему это Геринг должен был отхрюкаться, товарищ Васильев с милой улыбкой пояснил, что последняя партия из шестидесяти пятисоткилограммовых осколочно-фугасных, бетонобойных и зажигательных бомб предназначалась для родного Герингу рейхсминистерства авиации. Мол, если Геринг находился там, на месте, в своем служебном кабинете, то в самом ближайшем будущем, когда сброшенные нами бомбы долетят до земли, от толстого наркомана останутся только рожки да ножки, равномерно обжаренные в пламени пожара…

– Товарищ полковник, – азартно выкрикнул штурман-бомбардир, – есть накрытие рейхсминистерства авиации, хорошо попали, прямо по помидорам! Горит так, что просто смотреть приятно.

Если так, подумал я, то так этому козлу и надо. За утро двадцать второго июня, за внезапное нападение и бомбежку мирно спящих советских городов. А если он каким-то чудом выжил, то мы достанем его позже, обязательно достанем.

* * *

13 ноября 1941 года, 11:35 СЕ. Берлин. Рейхсмаршал авиации Герман Геринг

Полковник Васильев ошибался. Герман Геринг не погиб под пылающими руинами здания рейхсминистерства авиации, потому что редко появлялся на службе раньше полудня. Сейчас он ехал на своем «Хорьхе» по засыпанной битым стеклом улице Луизенштрассе и ужасался увиденному. То тут, то там, оттуда, где упали русские бомбы, в бледно-голубое небо над Берлином поднимались густые клубы черного дыма. По правую руку от Геринга, бегемотом развалившегося на заднем сиденье машины, жарким пламенем горел Центральный Берлинский вокзал. На самом деле горели угольные склады и паровозные депо, но отсюда с Луизенштрассе, казалось, что полыхает само здание и дебаркадер над пассажирскими платформами. По левую руку тоже что-то горело, но особенно густо пожары полыхали впереди за Бранденбургскими воротами – там, где Луизенштарассе переходила в Вильгельмштрассе, улицу, буквально нашпигованную зданиями министерств и ведомств. И именно там горело особенно жарко, дым в небо поднимался особенно густо, а сирены пожарных машин и санитарных карет выли особенно громко. Мост через Шпрее, по счастью, уцелел. Предназначенные ему бомбы достались институту Коха, и сейчас там занимался яростный пожар¹². Стены здания, правда, уцелели, но почти из всех окон вырывались языки пламени или шел дым. При этом Геринг не увидел большого количества пожарных машин, и причину этого он понял, только когда подъехал к Бранденбургским воротам, от которых уже начиналась Вильгельмштрассе.

У самых ворот его «Хорьх» остановил усталый закопченный шуцман и сказал, что дальше по Вильгельмштассе, проезда нет. Улица, мол, завалена обломками, через которые не проехать на машине, а по обеим ее сторонам на месте разрушенных зданий ключевых германских министерств все еще продолжаются пожары, которые не потушить. И в самом деле – впереди, за Бранденбургскими воротами, творилось что-то кошмарное, локальный филиал ада, вздымающий к небесам сплошную стену пламени и едкого черного дыма в почти неповрежденном городе. К примеру, на Унтер-ден-Линден, совершенно неповрежденной бомбежкой, владельцы дамских модных магазинов даже не соизволили закрыть свои заведения. А с чего их закрывать, если сирены воздушной тревоги завыли только после того, как русские бомбардировщики удались восвояси, а стрельба зенитных батарей по ним и вовсе напоминала приветственный салют, пальбу в чистое небо. Стремительные стреловидные самолеты давно улетели, а зенитки все продолжали стрелять, будто стремились оправдаться за внезапность вражеского налета.

Наорав на шуцмана за пораженческие речи, Геринг вылез из своего «хорьха» и пешком пошел по улице в сторону Рейхсминистерства авиации. Он никогда не был трусом – ни в небе Великой войны, когда геройствовал в составе летающего цирка Рихтгофена, лучшей авиационной части Германской империи, ни позже, когда во время так называемого Пивного путча низом живота словил две пули, чуть было не отправившие его на тот свет. Но, несмотря на все это, сейчас ему было по-настоящему страшно. Когда Берлин бомбили англичане, они равномерно посыпали город бомбами, не делая различия между правительственными кварталами, жильем для среднего класса, заводами и рабочими районами. Но это краснозвездные самолеты бомбили прицельно и очень кучно, так что в районе выбранной ими цели бомба буквально падала на бомбу. И все это с чудовищной высоты в двенадцать километров и скорости под тысячу километров в час. От этой мысли Герингу захотелось прибегнуть к своему обычному средству – то есть ввести себе в вену очередную дозу морфия.

И тут он вспомнил, что забыл коробочку с ампулами и шприц в машине. Все, что угодно, за одну единственную дозу! Все, что угодно, за возможность снова мыслить легко и свободно, а не брести вперед мимо занятых непонятно чем людей, разбирающих развалины, тушащих пожары и складывающих в штабеля изуродованные тела тех, кого все же удалось найти и откопать. Ну ничего, в служебном кабинете в министерстве, огромном, как иной стадион, есть запасная коробка с ампулами морфия и запасной шприц, ведь второй человек в нацистской партии заранее не знал, где его настигнет ломка. Как сомнамбула, Геринг прошел мимо пылающих и изуродованных домов, мимо старой и новой Рейхсканцелярий, мимо руин бывшего британского посольства, и подошел к перекрестку Лейпцигерштрассе и Вильгельмштрассе. Тут он застыл, не поверив своим глазам. Новенького, отстроенного только в 1935 году, здания рейхсминистерства авиации не было на месте. Вместо него пылала бесформенная куча развалин, как бы намекавшая на то, что ни рейхсминистерства авиации, ни главного штаба люфтваффе, располагавшегося в том же здании, больше не существует, а все его соратники – Мильх, Удет, Рихтгофен и прочие – погибли под этими пылающими развалинами, которые сейчас тщетно пытаются потушить немногочисленные пожарные.

* * *

13 ноября 1941 года, 19:15 СЕ. Восточная Пруссия, окрестности Растенбурга, главная ставка Гитлера «Вольфшанце», бункер фюрера.

Для того чтобы Гитлер во всех подробностях узнал о бомбардировке Берлина сверхаэропланами из будущего, потребовалось не так уж много времени. Сообщить о подробностях подсуетился Борман, которому тоже повезло, как и Герингу, не оказаться в служебном кабинете, но который, в отличие от рейхсминистра авиации, не впал в прострацию, а оказался весьма деятелен и работоспособен. Именно по его указанию были сделаны фотографии самых впечатляющих мест разбомбленной столицы Третьего Рейха, разбитая вдребезги Вильгельмштрассе, где бомба падала на бомбу; и тут же, рядом, в паре сотен метров – нетронутая Унтер-ден-Линден с открытыми модными магазинами, варьете и ресторанчиками, а также толпами праздношатающейся публики. Как только с проявленных пленок были отпечатаны фотографии, Борман вылетел с ними из Берлинского аэропорта Темпельсхоф, пока нетронутого бомбежками. Ему надо было торопиться представить дело в выгодном для себя свете, и заодно покрепче пнуть также уцелевшего Геринга, который теперь представлялся Борману чуть ли не единственным конкурентом по влиянию на Гитлера.

По оценкам доклада, представленного фюреру Борманом, в результате этого налета Германия лишилась до девяноста процентов руководящего состава гражданских министерств, сил безопасности, гестапо, СС и СД. Не пострадало только командование сухопутных войск, с началом войны выведенное в расположенную в Восточной Пруссии передовую ставку «Мауервальд». В ходе удара из высших руководителей третьего Рейха погибли: министр иностранных дел Иоахим Риббентроп, министр пропаганды Йозеф Геббельс, министр восточных территорий Альфред Розенберг, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, также были обезглавлены министерство юстиции, министерство внутренних дел, министерство финансов и множество других ведомств помельче. Таким высоким потерям способствовала плотная концентрация правительственных учреждений вдоль единственной улицы Вильгельмштрассе, что позволило бомбардировщикам противника нанести концентрированный удар и буквально перепахать эту королевскую улицу бомбами.

Выслушав этот доклад со всеми его страшными подробностями, Гитлер помертвел. Ему, конечно, не могли не доложить о самом факте налета трех стреловидных самолетов из будущего на Берлин, но сделали это в стиле песни: «Все хорошо, наш любимый фюрер, все хорошо, все хорошо.» Частично так получилось потому, что люди из секретариата Гитлера сами владели только самой общей информацией по поводу этого налета получив до предела лаконичное сообщение: «бомбы сбросили три самолета» и представили это Гитлеру как демонстрационный комариный укус. Мол, что эти три самолета могут сделать огромному городу на Шпрее, который переварит их несколько бомб и даже не заметит. Более достоверной информации из Берлина не было, точнее, ее просто боялись сообщать, поэтому до неожиданного появления Бормана Гитлер пребывал в блаженном неведении относительно масштаба случившихся событий.

Зато после доклада Бормана началось… Бедные стенографистки, фиксировавшие ход беседы Бормана и Гитлера для истории, притихли и попрятались по углам. Что поделать – их фюрер был контужен на фронте прошлой Великой войны, и к тому же перенес отравление английскими газами, поэтому такие моменты лучше всего было просто переждать, сжавшись в комок в уголке. Потом, когда приступ истерики с катанием по полу и пусканием пены прошел, Гитлер долго не мог отдышаться и все пил и пил ледяную родниковую воду из высокого стакана. Он ведь еще тогда, в конце августа, подозревал возможность чего-то подобного сегодняшнему ужасу, поэтому и послал своего самого доверенного человека Рейнхарда Гейдриха договариваться с руководством потусторонней России; но тот в ходе выполнения этого особо важного задания бесследно сгинул где-то в русских лесах.