Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
 
 
Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!
 

Сидевшая за столом наша, всегда невозмутимая и даже немного чопорная Нина Викторовна вздохнула, и стала подпевать Тамбовцеву красивым контральто:

 
Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступил ни на шаг.
 
 
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
 

Я с удивлением слушал эту песню. Из книг наших гостей из будущего я уже знал, что в их времени Ленинградом называли Санкт-Петербург. Слышал я и о той страшной осаде, в которой находился этот город во время войны с германцами в 1941 – 1945 годах. Но вот в словах этой песни я услышал нечто былинное, такое, что брало за душу. А Тамбовцев и Антонова продолжали петь дуэтом под гитару:

 
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
 
 
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы –
Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!
 

Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:

– Эх вы, господа-товарищи офицеры! Видать, забыли, какой сегодня день?

– Батюшки-светы! – воскликнул поручик Бесоев. – Двадцать третье февраля! Действительно, заработались, зарапортовались, и о главном празднике всех мужчин и позабыли.

– Ну, не только мужчин, – вклинилась в этот разговор полковник Антонова, – а в праздник всех, кто носит погоны и защищает Родину.

– Простите, Нина Викторовна! – поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. – Вы правы, это мой мужской шовинизм мне подгадил.

– Извинения приняты, – добродушно сказала та, – ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за НАШ день?

Возражений не последовало.

Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал:

– А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что то, о чем вы сейчас слышите, для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте – праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его как общий праздник.

Когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит, я спросил у Тамбовцева:

– А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной?

– Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде, – пояснил он. – В Блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну и начинали петь эту песню. Это «Застольная Волховского фронта».

– Волхов – это река такая в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, – вспомнил я, – неужели немцы дошли до нее?

– Дошли, Михаил Игнатьевич… до самого Тихвина дошли. – вздохнул Александр Васильевич. – Но были выбиты оттуда. – Он посмотрел мне в глаза. – Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война пропахала по судьбам всех наших соотечественников! Какой кровью и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас, кто у них погиб в войну. И каждый вспомнил своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками – селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повешен, сожжен заживо.

– Не может быть! – воскликнул я, содрогнувшись от услышанного. – Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!

– Да, Михаил Игнатьевич, каждый четвертый, – угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. – Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас – Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты военно-морских училищ – по-вашему гардемарины. Почти все они погибли, но немцы и румыны не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.

– Михаил Игнатьевич, – обратился ко мне капитан Тамбовцев, – чтобы понять нас и наши поступки, вы должны запомнить, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.

Неожиданно Нина Викторовна посмотрела на всех нас пронзительно трезвым взглядом, и четко сказала:

– А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи – они здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того… или все начнется сначала!

– Правильно, – поддержал ее Александр Васильевич. – Этих упырей успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы все равно будем о ней помнить, и сделаем все, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.

Весь вечер наши гости из будущего вспоминали своих родных, свой дом, пели песни, от которых у меня порой поднимался комок к горлу. Как можно было без слез слушать «Темную ночь…», «Враги сожгли родную хату…», «С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…».

Особенно запомнилась мне бравая, с маршевым ритмом, песня об артиллеристах, которым дал приказ Сталин. Мне показалось, что исполняя ее, гости из будущего посматривали на меня с улыбкой и каким-то вызовом.

Все пояснил Александр Васильевич: наклонившись к моему уху, он сказал:

– Уважаемый Михаил Игнатьевич, около месяца назад ссыльнопоселенец Иосиф Джугашвили бежал из места отбывания ссылки – села Нижняя Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. Если бы мы выехали чуть раньше, мы могли бы встретиться с ним в пути. Этот ссыльнопоселенец и есть тот самый Сталин, о котором говорится в этой песне. Будущий глава «Красной империи» и Верховный Главнокомандующий в той войне. Я надеюсь, что в самое ближайшее время мы встретимся с ним – естественно, с помощью ваших коллег. Нам будет о чем с ним поговорить…

Увидев недоумение в моих глазах, Нина Викторовна добавила:

– Несмотря на то, что шакалы от истории натаскали на его могилу кучи мусора, память о нем сохранилась и живет в народе. Своими делами Иосиф Джугашвили-Сталин доказал, что он не против России, а против тех, для кого Россия – «охапка хвороста, брошенная в костер революции» или кормушка, из которой можно вкусно жрать, а потом туда же и гадить. На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 сентября 1945 года Сталин сказал: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа, и прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа – потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». Сталину удалось сделать то, что весь мир считал невозможным. У нас такая же задача, только ее надо выполнить на четверть века раньше. Я думаю, мы сумеем договориться, и такой боец в наших рядах нам не помешает. Вот узнаете его лично и сами все поймете – воистину великий человек.

Потом, когда все разошлись, я попросил у Александра Васильевича книгу про Джугашвили-Сталина и читал до самого утра… Безотносительно к его политическим убеждениям у меня сложилось впечатление, что это великий человек, который действительно сможет совершить невозможное. Но сумеют ли потом ужиться в одной берлоге два медведя? Не получится ли так, что после спасения России от всех ужасов наши друзья начнут поддерживать не государя-императора Николая Александровича, а своего кумира, товарища Сталина? Не выйдет ли из этого еще более страшная смута?

Но с другой стороны, действительно, Россия еще не спасена, и к ее спасителю надо присмотреться получше. А вдруг он действительно, как посадский человек Кузьма Минин, сумеет вовремя отойти в сторону и найти себе полезное дело, не претендуя на верховную власть? Впрочем, это еще все впереди, в случае чего я предупрежден и сумею распознать опасность.

С этой мыслью я и заснул.

24.02.1904. Полдень. Квантунский полуостров. поезд литера А.

Великий князь Александр Михайлович

Состав еле тащится, петляя между невысокими горами. Позади уже остался поворот на порт Дальний, любимую игрушку господина Витте. За окнами моросит мелкий дождь, временами переходящий в мокрый снег. Нахохлившиеся мокрые вороны на голых ветвях деревьев… Типично питерский пейзаж за окном время от времени скрывается за пеленой тумана. Природа мрачна и уныла.

Еще час-полтора пути – и мы будем в Порт-Артуре и, наконец, закончим это хождение через всю Россию, от которого изрядно устали. Но все относительно, и даже наша усталость: каково, скажем, приходилось путешественникам в прошлом, когда еще не было железной дороги? И при Петре Великом, и при Екатерине II, и при Николае I гонцы из Петербурга скакали на перекладных через всю Россию больше года, а иногда и поболее. Прогресс делает мир меньше, в этом наши потомки правы. С трудом, но могу себе представить путешествие из Петербурга во Владивосток в виде десяти-двенадцати часов комфортабельного полета над облаками. Но и тогда, наверное, по прибытии путешественники будут чувствовать определенную усталость.

Последний час пути – обычно он самый тяжкий. Ваш покорный слуга, Михаил, Ольга – все приготовились к концу путешествия и немного взволнованы. Михаил – чисто выбритый, затянутый в мундир поручика кирасирского полка и трезвый как стеклышко – одну за одной нервно курит папиросы. Хрустальная пепельница в салон-вагоне вся заполнена окурками. Что у него сейчас перед глазами, какие уроки он извлек из прочитанного и увиденного, какие клятвы дал сам себе?

Ольга, с простой прической, в дорожном платье, невидящим взглядом смотрит в окно. Что она там видит, никто не знает. Не очень-то приятная судьба ожидала ее в будущем. А самое главное – каково ей было быть последней из настоящих Романовых, заброшенной на старости лет в далекую Канаду? Я прочитал, что ТАМ она умирала в полном одиночестве. Мужа схоронила еще раньше, а дети ее, так никогда и не видевшие Россию и с рождения ставшие европейцами, бросили мать, забыв о ней. Как сложится ее судьба теперь – абсолютно неизвестно.

Может, она погибнет от бомбы террориста в самом расцвете сил, а может, сумеет внести свой вклад в историю Российской империи… Впрочем, сие известно лишь Господу Богу. Сейчас главный для нее вопрос – сумеет ли она, как и все мы, да и как вся Россия, перебороть свой рок. Не знаю. Перед каждым из нас стараниями потомков выстроены все наши «скелеты», извлеченные из шкафов истории. Почему-то мысли об этом лезут в голову именно сейчас.

Отец Иоанн молится за Россию, чтобы расцвела и воссияла могучая держава, за которой будущее в веках и тысячелетиях. Молится за всех нас, чтобы выполнили мы все предначертанное, уклонились от сетей дьяволовых, и чтобы мы не расточили данный нам Господом шанс устроить все наилучшим способом. Молится за Ники, чтобы у него хватило твердости и мудрости избежать искушений, не сорваться в грех отчаяния и неверия. Чтобы каждый свой шаг он сверял со своим внутренним чувством православного христианина, который должен прожить свою жизнь по совести. Нет ничего хуже для Государя, чем наказание невиновных и награждение непричастных. А такое в нынешнее царствовании, к сожалению, не редкость.

Под паровозный гудок поезд огибает Скалистый кряж. По левую сторону от нас на горе под дождем лениво ковыряются саперы, неспешно достраивая уже никому, наверное, не нужные сухопутные укрепления: слишком близко от города, опасно и бесполезно из-за увеличивающейся дальнобойности осадных и полевых орудий. И особенно из-за стреляющих навесным огнем гаубиц. Прав был генерал Кондратенко, когда говорил, что Артур надобно оборонять еще на перешейках. Приедем – надо будет разобраться, почему работы не были прекращены ввиду бесполезности, да и ненужности сей затеи.

Железнодорожные пути снова повернули, и дорога пошла вдоль русла реки Луньхэ. Впереди, за завесой дождя, показались купола строящейся гарнизонной церкви, которую здесь громко называют городским собором. А прямо за ними – серая гладь Западного бассейна. Оставляя собор по правую сторону, огибаем громаду Перепелочной горы, которая уступами возвышается слева над дорогой. Все, почти приехали; справа за Западным бассейном виден Новый город, частично построенный, частично только подготовленный к закладке фундаментов домов.

Прямо перед нами – городской вокзал. Перрон застелен красной дорожкой, выстроен почетный караул, под дождем блестят начищенные до блеска медные трубы гарнизонного оркестра. Если бы выглянуло солнце, от бликов духовых инструментов можно было бы ослепнуть.

Приехали. Денщик подает адмиральскую шинель. Поезд снижает ход. Для машиниста сейчас главная задача – остановить наш вагон у специальной метки так, чтобы дорожка оказалась прямо напротив выхода. Не представляю, как можно добиться такой точности?! Только вот машинисты, которым доверяют водить поезда с членами императорской фамилии, как правило, делают это легко, не задумываясь.

Приехали! Поезд, лязгнув буферами, встал. Ковровая дорожка – точно у двери салон-вагона. Напротив – встречающие. Наместник Алексеев: борода лопатой, мундир полного адмирала. Среди встречающих он как Исаакиевский собор среди обывательских домишек. Оркестр играет «Боже, царя храни». Почетный караул. Солдаты пехотного полка, матросы, десяток спешенных забайкальских казаков, держащих в поводу низеньких мохнатых манчжурских лошаденок. Коньки неказистые, но неприхотливые и очень выносливые, буквально двужильные. Есть мнение, что именно с этой породы сказочник Ершов списал своего Конька-Горбунка.

На противоположном конце строя знакомые лица. Темно-зеленая пятнистая униформа, черные береты. Под распахнутыми на груди кителями полосатые тельняшки. На руках белые перчатки. Поперек груди висят короткоствольные многозарядные карабины. Почти также были экипированы и вооружены бойцы поручика Бесоева. Как я понимаю, мы имеем честь лицезреть морскую пехоту Российской Федерации при полном параде.

Выходим. Мы идем втроем рядом, можно сказать, плечом к плечу. Ольга, только что ужасно смущавшаяся и кусавшая губы, сейчас идет с каменным лицом, выпрямив спину, будто аршин проглотила. Михаил, напротив, немножко расслабился. Только кирасирский палаш, обязательный по форме одежды, все время хлопает по сапогу, сбивая с такта. Я знаю, что чуть сзади служка поддерживает под руку отца Иоанна. А над нами плывут звуки гимна: «Боже царя храни».

Наместник жмет мне руку.

– Ну, Александр Михайлович, с приездом. А мы вас заждались. Как доехали, надеюсь, без приключений? А то у нас тут хунхузы пошаливают…

– Не извольте беспокоиться, Евгений Иванович, – отвечаю я, – доехали нормально. Кое-что приключилось на Байкале, так то только на пользу дела. Нам с вами надо серьезно поговорить, так что давайте заканчивать с церемониями. Время не ждет.

Наместник нахмурил брови.

– Понимаю, Александр Михайлович, понимаю. Порт-Артур – городишко захолустный, скучный: одна церковь, и та недостроена, один приличный ресторан, театра нет, зато кишит китайцами и японскими шпионами. Так что поговорить нам лучше на борту вспомогательного крейсера «Ангара», который я оборудовал для своего скромного походного быта. Не откажите, воспользуйтесь гостеприимством. Все равно в городе размещаться бессмысленно, послезавтра выходим в поход, будем сопровождать генерала Кондратенко с дивизией, выдирать у микадо последние перья из хвоста. Вы ведь собирались идти с нами? Не беспокойтесь, вещи ваши на «Ангару» доставят попозже. – Наместник посмотрел на отца Иоанна. – Отче, благословите наши начинания. С Божьей помощью началось все удачно, так что надо попросить у Всевышнего, чтобы так же удачно все и закончилось.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – Иоанн Кронштадский троекратно перекрестил сначала Наместника, потом нас, потом офицеров свиты, потом солдат и матросов почетного караула, – …и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь…

– А куда поход-то? – проявил интерес Михаил, как только отец Иоанн закончил благословение. – Надеюсь, в Токио?

Наместник Дальнего Востока бросил на наследника престола острый взгляд.

– А я, дорогой Михаил Александрович, и сам не знаю. Не доверяют мне союзнички, мудрят. Говорят, что в моем штабе завелся нехороший человек, который все наши планы японцам докладывает. Поймают – прикажу судить мерзавца и вздернуть на виселице. Но не об этом сейчас разговор. – Наместник обернулся и кивком указал на офицера в шинели незнакомого покроя, и с двухпросветными погонами при двух звездах. – Ваши Императорские Высочества, позвольте представить вам капитана 2-го ранга Гостева Алексея Викторовича, можно сказать, посла адмирала Ларионова при моем скромном дворе. Ему тоже желательно принять участие в нашем разговоре…

– Разумеется, – кивнул я. – Надеюсь, у вас есть постоянная связь с контр-адмиралом Ларионовым?

– Связь мы держим, через крейсер 2-го ранга «Сметливый», – ответил Наместник, – через наши радиостанции с ними не связаться. Если желаете…

– Пока рано. – Я огляделся. – Где у вас тут катер, давайте пройдемся. Не стоит мокнуть под дождем, тем более что с нами дама. Отправкой на вашу яхту наших вещей и сопровождающих будет заниматься мой адъютант, Карл Иванович Лендстрем. Вы там отдайте распоряжение, чтоб ему не чинили препятствий, и еще где-то в городе надо разместить сопровождавших нас в поездке взвод лейб-кирасир и взвод ахтырских гусар.

– Конечно-конечно, – наместник кивнул своему адъютанту, – вот лейтенант фон Бок, сделает все в лучшем виде. А теперь прошу на катер, господа, дождь и вправду усиливается.

24.02.1904. Ранний вечер. Внешний рейд Порт-Артура, Вспомогательный крейсер «Ангара».

Великий князь Александр Михайлович.

«Ангара» стояла на якоре неподалеку от Электрического Утеса. В пяти кабельтовых от «Ангары» стоял на якоре крейсер 2-го ранга «Сметливый». Его низкий, устремленный вперед силуэт резко контрастировал с современными кораблями, имеющими высокие тонкие трубы и украшенный массивным шпироном нос. Как и во всем прочем – ничего общего.

На мой вопрос о шпироне командир «Сметливого» загадочно усмехнулся и ответил: