Глава вторая

Моренко не выглядел на шестьдесят, а где-то на полтинник с небольшим хвостиком. Скорее всего, виной (а вернее, получается, похвалой) были худоба и выбритость.

Надя поглядывала на Моренко в зеркало заднего вида, как он развалился на сиденье и смотрит в окно, почти не моргая и время от времени растирая лоб длинными пальцами. Морщин почти нет, разве что глубокая вертикальная на переносице, длинные волосы едва седые. А вот взгляд уставший и веки припухлые, это не от недосыпа, а как раз от возраста.

– Разрешите закурить? – спросил он и тут же запустил руку во внутренний карман старенькой кожаной куртки.

Это были его первые слова после невнятного приветствия на вокзале. По сути, он вообще ничего и не сказал, когда Надя его встретила. Кивнул, что-то буркнул и зашагал рядом с ней, сутулый, задумчивый и хмурый. В руке – кожаный портфель из какого-то махрового средневековья, когда Ленин был еще молодой. Образ не вязался с музыкой совершенно. В музыке был нерв – а тут рука в кармане и шарканье ботинок. Там накал инструментальной страсти – а тут желтоватые зубы и опущенная голова. Член политбюро.

– Окно только откройте.

Моренко закурил «ашку» зеленого цвета, и в салоне запахло грушей. Интересно, почему не обычную сигарету? Подходило бы под стереотип.

– Вы сами не курите? – спросил он негромко.

– Пробовала, не понравилось. Да и дорого, знаете ли…

Он кивнул, снова уставился на улицу. Надя ждала, что Моренко продолжит диалог, но он молчал до гостиницы. И, в общем-то, молчал и по приезде. На ресепшене его узнали. Две молоденькие девушки щебетали что-то, просили автографы и сфотографироваться. Моренко устало улыбался, похожий на рок-звезду из фильмов, но не вынимал руку из кармана, не ставил портфель и то ли нервничал, то ли злился, непонятно. Надя решила, что это у него реакция на городок. Что-то вроде аллергии. Вот ты гремишь на весь необъятный СССР, а вот тебя зовут в глухомань на берегу Волги. У кого угодно сыпь по телу пойдет.

– У вас все включено. Завтрак, обед и ужин, – говорила Надя, когда поднимались на лифте. – Напитки тоже. Не стесняйтесь вызывать ресепшен, если нужно. Администрация платит.

Он пускал ноздрями белый дым, разглядывал носки собственных ботинок.

– Вот мой телефон, всегда на связи. Обращайтесь по любому поводу, я с вами на все три дня, готова помочь, подсказать, решать вопросы разные.

Остановились возле номера. Моренко взял протянутую визитку, снова неразборчиво хмыкнул и скрылся за дверью вместе с настроением, запахом груши и портфелем. Было слышно, как он там ходит, поскрипывая старым паркетом.

В общем, так себе первая встреча.

Уже на улице Надя включила композицию Моренко, чтобы лишний раз убедиться: в старике нет ничего от его музыки. Хотя такое часто случается с творческими людьми. Поговаривают, что детские писатели терпеть не могут общаться с детьми и вообще злые и эгоистичные люди. Режиссеры глубоких мелодрам, от которых слезы на глазах, избивают своих жен. А какие-то там панки-музыканты на самом деле веганы, пьют миндальное молоко и не ругаются матом.

Куда катится жизнь.

В ушах стучали барабаны, переливалась фортепианная мелодия, то поднимая Надю на волнах радости, то опуская в глубины грусти. Она приземлилась на лавочку с видом на Волгу, так, чтобы летнее солнце не жарило в лицо, и прикрыла глаза. Нужно, конечно, возвращаться в администрацию, написать отчет, но именно сейчас хотелось просто немного посидеть.

Едва композиция завершилась (затихающие один за другим инструменты и финальный гитарный перебор, поставивший точку), зазвонил телефон.

– Надежда? Это Николай Моренко. Извините, что отвлекаю…

– В номере чего-то не хватает? Воды? Меню?..

– Нет, нет. Тут все хорошо, спасибо. Я подумал… тут из окна, знаете, Волга. Новая набережная, красивая, спуск. Я бы хотел прогуляться. Не хотите составить мне компанию?

– Сейчас?

– Если вас не затруднит.

– Конечно, хорошо. Я тут недалеко, спускайтесь.

Моренко даже не переоделся, так и вышел, держа руки в карманах. Щурясь, оглядел улицу и зашагал к набережной через парк. Надя шла рядом, не зная, как начать разговор и надо ли вообще начинать. Наконец Моренко произнес:

– Вы не местная, верно?

Они как раз миновали детскую площадку, мимо лавочек, где кучковались подростки, и по тропинке спустились к деревянным подмосткам. По Волге проплывал белый теплоход, гремя музыкой и караоке. Набережная была забита гуляющими. Отсюда хорошо просматривались конструкции воздвигаемой ярмарки и край головы речного царя.

– Из Ярославля, – ответила Надя. – Вчера приехала.

– Я местных сразу чувствую. У них энергетика другая… сложно объяснить. Вы вот улыбаетесь, а местные – нет.

– Мне кажется, это распространенный стереотип о жителях глубинки. Тут тоже есть радостные и улыбающиеся люди.

– Безусловно. Но никто не улыбается без повода.

– Я, может, тоже…

Моренко хмыкнул.

– Понимаете, местным нужен серьезный повод, чтобы улыбнуться. Они здесь… другие.

– Не понимаю, – честно призналась Надя.

– Бореево просто проклятая дыра, – пробормотал Моренко.

Видимо, воспоминания о городе детства были у него не самые радужные.

Они шли вдоль реки, теплоход уплыл вдаль, но звуки музыки все еще разлетались над рекой. Солнце жарило, набираясь сил. В полдень будет совсем невыносимо, но к полудню Надя надеялась сбежать в администрацию, под кондиционер.

– Вы сейчас сочиняете что-нибудь новое? – спросила она после десяти минут молчания.

Моренко шевельнул плечом.

– Сложно это, – сказал он. – Знаете, с годами все сложнее нащупывать нужную струну, правильный нерв. Я, когда начинал, думал, что до самого конца буду делать необычное, вытаскивать из воздуха неизведанное, как будто я музыкант от бога. А выяснилось, что с творчеством так не работает. Каждый раз все труднее найти связь с той инстанцией, которая дает вдохновение и подсыпает ингредиенты. Я, если честно, почти уже и бросил попытки. Да и пора заканчивать, поздно.

– Печально это. Я человек совсем не творческий. Можно даже сказать – бытовой, но мне кажется, что я понимаю.

– Ничего вы не понимаете, – ухмыльнулся Моренко. – Не обижайтесь, но между нами пропасть. Кто ни разу не испытывал вдохновение, тот не поймет, каково это.

– Ну попробуйте тогда хотя бы объяснить.

– Объяснить что? Как пишется музыка или как сочиняются книги? Я не смогу. Это надо почувствовать. Точно так же, как никто не в состоянии описать свои ощущения от просмотра прекрасного фильма, например. Или вы бывали когда-нибудь в театре?

Надя обиделась, но виду не подала. Свернула к морозильнику с мороженым и купила себе рожок, а Моренко – эскимо в шоколаде.

– В театре была много раз, – отчеканила она.

– Помните ощущение, когда вы не можете оторвать взгляд от сцены? Там вроде бы обычные люди читают написанный кем-то текст, а – магия! Ну вот сможете объяснить? То же самое с музыкой. Нет таких слов, чтобы подобрать описание. Как будто я закидываю удочку в другую реальность и вылавливаю оттуда нужную мне конструкцию нот, ритма, динамики. Да, потом я привожу это в порядок, приземляю, записываю и создаю некую мелодию. Но на начальном этапе моя рыбалка не имеет ничего общего с обычными человеческими действиями.

Моренко надкусил эскимо сразу большим кусом, принялся жевать, отчего лицо его пожелтело, а на лбу проступили капли пота.

– Вылавливать музыку стало сложно, – произнес он спустя пару минут напряженного жевания. – Поделом мне. Давайте спустимся к воде, вот здесь.

Спуска не было, но Моренко вдруг перемахнул через деревянные перила и заскользил по траве вниз, будто опьяненный летом подросток. Благо спуск был не крутой, а внизу между рекой и травой тянулась узкая глиняная колея. Надя перелезла тоже – не так ловко, как хотелось бы, и отмечая, что на нее пялятся все прохожие, – и вниз шла медленно, осторожно, балансируя на каблуках.

Моренко за это время собрал горсть влажных камешков и швырял их в воду. Замахивался, бросал, следил за полетом, все еще щурясь, отчего морщинки расползались по его лицу с невероятной насыщенностью.

Глина вся была в следах чужой обуви, босых ног, кошачьих и собачьих лап и даже велосипедных шин. Вода плескалась в полуметре от Надиных туфлей, так же лениво и неторопливо, как Моренко бросал камни, и пахло здесь водорослями, травой, свежестью, но как будто и болотом слегка тоже. У берега, где мелко, проглядывалось илистое дно.

– Тут глубина метра через три, – сказал Моренко. – Причем неожиданно. Идешь себе спокойно, воды по щиколотку, а потом бац – и ты уже в речном царстве. Сразу с головой уйти можно, а еще течение. Когда я тут мелким бегал, еще не было причала, администрации вашей, отеля. Просто поле и спуск. Так вот, меня родители пугали, что на мелководье лежат сомы и ждут, когда дети придут. Дети ведь несмышленые, бегают не глядя, лишь бы неглубоко было. И вот сомы лежат, пасть распахнув, и детвора туда проваливается, в пасть. Целиком, представляете? И сом тут же на глубину соскальзывает – и все, ни его, ни ребенка. Каждый год так дети пропадали. А мы верили.

Брошенный камешек упал в воду.

Моренко, оказывается, не такой молчаливый, как час назад. Возможно, он из тех людей, которым нужно привыкнуть к собеседникам, чтобы раскрыться. Чтобы показать себя настоящего.

– Вы тоже бегали? – спросила Надя.

– А как же. Развлечений других не было. Это ведь только в названии город, а на самом деле пятьдесят лет назад тут деревянные дома стояли, а из кирпичных – завод и первая администрация, вон там, ближе к федеральной трассе. Ни Интернета, ни супермаркетов, только дороги, перекрестки, лес кругом и Волга. Все тут бегали. И сомов боялись. И еще речного царя. Эй, вы тут как вообще?! Соскучились?

Последнее Моренко крикнул на воду, а потом, резко замахнувшись, швырнул сразу горсть камешков в речную гладь. Надя вздрогнула от неожиданности. Голос у Моренко был сильный, громкий. Наверху тоже услышали. Детишки с деревянной набережной стали смеяться, облепили горизонтальные перила, наблюдая.

– Ну, покажитесь! – кричал Моренко. – Царь, как корона? Как дочери? Жив вообще, тухлый карась? Знаю, что жив! Давай уже, вылезай при честном народе! Чего прячешься? Вот он я, перед тобой! Встретимся лицом к лицу на свежем воздухе!

Как будто сейчас что-то должно было произойти.

Например, из мелководья прыгнет гигантский сом с распахнутой пастью и проглотит музыканта целиком, с ботинками и костюмом.

Или, например, вспенится вода в центре реки, и оттуда покажется речной царь, как из сказок, с белой бородой и зелеными волосами, в короне, с трезубцем. Или это в диснеевской «Русалке» такой был?

Ничего не произошло. Никто не вылез, никто не был сожран, но Надю вдруг пробила дрожь, словно солнце на мгновение зашло за тучи и температура упала с плюс двадцати пяти до нуля.

На лице Моренко блуждала улыбка. Он больше не кричал и камни не бросал. Творческое помутнение – или что там было – миновало.

– Пойдемте отсюда, – предложила Надя, поежившись.

– Нет, нет. Давайте вон туда, направо, к понтонам.

Он зашагал по упругой грязи, оживленный и как будто очнувшийся после глубокой утренней хмурости.

– Знаете, Надя, вот на этом самом месте я лишился девственности, – говорил Моренко, показывая куда-то в редкие кусты рогоза. – На выпускном дело было. Мне одна девчонка нравилась из параллельного класса. Рыжая, тощая, загляденье. Мне кажется, все пацаны с восьмого до десятого класса от нее балдели. Но мне повезло, она жила со мной на одном лестничном пролете. Наши родители дружили, мой отец часто зазывал их на посиделки, телик посмотреть, ну или просто выпить по какому-нибудь поводу. Тут хочешь не хочешь, а ей тоже приходилось быть… осторожнее, коряга.

Надя перепрыгнула через торчащий сук, похожий на выбеленные пальцы мертвеца. Под ногами хлюпало. Во что превратились туфли – смотреть страшно. Она и не смотрела, а таращилась на Моренко, стараясь не отставать.

– Мы с девчонкой этой тусовались, то у меня в комнате, то у нее. В общем, в том возрасте много же не нужно, чтобы влюбиться. Мордашка симпатичная – и уже полдела сделано. Мы не избалованные были, без брекетов, модной одежды, причесок, туши и так далее. Словом, мне повезло. Как-то весной перед выпускным мы поцеловались прямо в парадной между двух дверей. Первый мой поцелуй, между прочим.

Моренко остановился. У его ног тропинка сузилась и частично покрылась водой и синеватым мхом с ряской. Отсюда отчетливо слышались стуки молотков, работающие дрели и перфораторы, кто-то покрикивал, гудела техника.

– Потом был выпускной. Мы еще не испортились американскими фильмами, где последний бал, красивые платья и все такое. Особенно в городе, который больше всего напоминал деревню. В общем, у нас просто было. Два класса на выпускной объединили в один, и мы арендовали столовую местного детского сада, потому что там было много места. Родители приволокли еды и шампанского, а мы добавили самогона, как взрослые. Вот этим самым самогоном отлично так накидались.

– Это был первый алкоголь в вашей жизни?

– Нет. Пил я с шестого класса. Не горжусь. И вот, значит, к рыженькой моей в какой-то момент все стали приставать. Разгоряченные самогоном. И шампанским с печеньками. Ну а я на правах соседа и ухажера взял ее под локоток, вывел на улицу из садика, и мы рванули к реке. Вот сюда прямо, на жопах съехали по траве. Май, прохладно, река полноводная, этой вот тропинки не было, и кругом заросли. Никто не облагораживал толком. И мы в этих зарослях, вот на этом изгибе, как сейчас помню…

– Пожалуй, давайте без подробностей! – вспыхнула Надя, понимая, что Моренко не планирует останавливаться.

– Потрахались. Хорошо так. От души. И не скажешь, что у нас обоих это было в первый раз. Ножки на плечи, – сказал Моренко с какой-то хищной интонацией. Взгляд его блуждал по реке, будто искал слушателей там, среди неторопливого течения. – Меня как будто на части разорвало тогда от удовольствия. Как же она стонала, как стонала… Ладно, разошелся. Простите. Место знаковое. Вообще, тут все знаковое какое-то, не отвязаться.

– Понимаю.

Ничего Надя не понимала. Интеллигентный человек, а ведет себя… То крики, то вот это.

Потрахались.

Слово-то какое вспомнил. Его уже лет пятнадцать никто не употребляет.

Симпатия к Моренко сразу улетучилась. Ну вот вроде хорошо все начиналось, а куда зашло? У гениев всегда какие-то причуды, будто по шаблону.