«До нашего села эта мода ещё не дошла…» – прокомментировал Сашко Обабко рассказ Мареева о биде-унитазах в японских гостиницах.
Обабко – бывалый путешественник, куда его только судьба не заносила! Ездил по разным странам, где в своё время проживали знаменитые земляки: Николай Гоголь, Серж Лифарь, Александр Вертинский и многие другие. Все свои средства тратил на эти поездки, зато повести и романы о жизни знаменитых людей получались достоверными и интересными. Даже в Китай летал, во французском квартале Шанхая исходил всё своими ножками, искал там следы Вертинского. Кстати, и Мареев в своё время жил целый год в Шанхае, в том же самом французском квартале… Знал Сашко, что Мареев был капитаном на морских судах, но китайский эпизод в жизни друга открылся для Обабко уже здесь, на Кипре.
Сидели как-то вечерком на скамейке в парке «Дасуди» и вспоминали былое. А вспомнить было что. Тот же Сахалин, где многие годы после окончания одесской мореходки Мареев работал в островной судоходной компании. Сашко вместе с матерью и бабушкой в детские годы жил на Сахалине в небольшом посёлке Новотроицкое, что недалеко от Южно-Сахалинского аэропорта. Мама, царство ей небесное, работала в плодово-ягодном совхозе, там и замуж повторно вышла. В памяти Сашка остались навсегда сахалинские картинки: зимы метельные, вёсны неспорые, но буйные, лето рыбное, когда вёдрами икру лососёвую на зиму заготовляли. А осень? Красавица сахалинская осень! Ягодное море, что в совхозе, что в тайге. Большой урожай крыжовника, смородины в конце лета – в начале осени. А в тайге собирали бруснику, морошку и клоповку – так местные прозвали красную ягоду за её специфический запах, но из неё получался вкуснейший морс. Мужики разбавляли засахаренную клоповку водой и использовали для запивки в зимнее время, когда вьюга за окном дни напролёт, а застолье становилось непременным атрибутом их общения. Да что там говорить! И Сашко с друзьями, такими же, как и он, мальцами, наслаждался морсом. Это потом Сашко узнал, что ягоду по-научному называют «красникой». А ещё была брусника! Её замачивали на зиму прямо в бочках. И к мясу подавали мочёную, и на сладкое – в сахаре. Хотя и то, и другое нечасто на столе появлялось, зато картошки было вдоволь, и рыба была, и грибы были! О, грибы! Белые, подосиновики, маслята, рыжики, лапчатые и мясистые грузди, лесные и луговые опята, семейный гриб обабок… Семейный потому, что фамилия матери Сашка от этого гриба пошла (это так на Черниговщине называют подберёзовики). И у сестры Любы такая же фамилия, мать не захотела её менять, потому отчим и подтрунивал часто над «обабками». Отчим был из тех, кто «выпить не любит», всегда готов к застолью – как солдат к приказу. А выпив, стучал кулаком по столу, по-генеральски приговаривая: «У нас обабок и зимой, и летом растёт! Молодец, Саня! Смекалистый! Ишь, рыбы сколько натаскал удочкой!»
Вскоре семья вернулась на Украину, отошли в мир иной отчим, потом – мать, а бабушка осталась в сахалинской земле почивать. Обабко шесть лет назад летал к бабушке на могилку, постоял, помолился, всплакнул.
– О чём думаешь, Сашко? – тихо спросил Мареев.
– Сахалин вспоминал. Речку Сусую, где я научился плавать – сначала по-собачьи, а потом – в размашку. Переплелись наши судьбы на острове, хотя встретиться там не пришлось. Я школьником был, а ты, Сева, уже морячил.
– Морячил-корячил, – отшутился Мареев.
– И как же это японское биде работает? Не пришлось мне в Японии побывать и уже, наверное, не придётся, разве что, если о тебе, Мареев, начну книгу писать, то проедусь по местам твоей моряцкой славы! Ты-то сам, Сева, видел это биде в Японии?
– Видел, видел… Невозможно словами описать. Надо испытать! Как только эта штуковина лет двадцать назад появилась в жизни японцев, так они перестали селиться в тех гостиницах, где её не успели установить.
– Прямо какие-то туалетные страсти…
– Унитаз, но необычный: с музыкой и с автоматическим обмывом! На подлокотнике пульт управления. Выбираешь музыку под свой настрой: блюз или рок! Или ещё что-то подходящее для момента. Закончил своё дело, нажал кнопку, вода зашумела-забурлила и унеслась в глубину подземную. И музыка меняется на лёгкую, расслабляющую, а в это время тёпленькая струя – прямо туда, где потребен обмыв и массаж. Приятно и радостно. Прагматичные японцы всё правильно рассчитали – дело житейское, всем нужное. Слаб человек: неудобно рассказывать, зато как удобно пользоваться! Всем подходит: и старым, и молодым; и уродинам, и красавицам.
– А на Кипре? Есть на Кипре это самое японское биде?
– Не-е-е… И даже не пытались устанавливать. Дорогущее удовольствие, вряд ли приживётся. Здесь любят вещи натуральные, ручные… Может, в какой-то гостинице и установили для эксперимента… Кто-то мог себе домой выписать для экзотики. И то вряд ли. Здесь принято, что старики выписывают девушек из Юго-Восточной Азии для помощи по дому. Это непалки, вьетнамки, филиппинки, тайки… Зарплата небольшая – 350–450 евро в месяц, проживание и еда, социальный пакет за счёт хозяина. Ручной, так сказать, уход вместо бездушного робота с музыкой. Буддисты превозносят тело человека, а христиане – его дух. Вот, на Кипре они и соединяются в гармонии. Это тебе не хоботы-роботы, Сашко…
Вот после этих слов Сашко Обабко и сказал, что, мол, зря, до нашего села мода на биде-унитаз ещё не дошла.
Оба друга родились и выросли в украинском селе, и в этой присказке был свой, понятный смысл.
Помолчали, каждый думая о своём.
– А давай-ка, Сашко, выпьем по бокалу кипрского вина где-нибудь в весёлом месте. А то как-то сильно запахло Востоком. Недалеко есть пятизвёздочная гостиница. Недавно ремонт ультрасовременный сделали. Вот мы и посидим там, в баре. Как ты?
Обабко заулыбался:
– Не против.
Играла музыка, пела, пританцовывая, африканская певица… Пили вино, закусывали орешками, шутили. Смеялись.
– Сева, где здесь туалет? Спроси, пожалуйста.
– Наверно, на втором этаже. На Кипре вообще очень часто туалеты устраивают этажом выше.
Так и оказалось.
И вот Сашко Обабко в кабинке с облицованными мрамором стенами. Розовый камень с золотистыми прожилками! Тихая, расслабляющая музыка. А унитаз с десятком оттенков голубизны, а вода в нём небесно-голубого цвета. Сбоку на подлокотнике чёрный пульт с белыми кнопками. «Японское биде?» – мелькнула шальная мысль у Сашка Обабко. Пусть ему уже за шестьдесят, но в глубине души он остаётся тем же любопытным пареньком из села, с широко открытыми глазами, способным удивляться чудесам. И Сашко присел на это самое японское биде. Послушал музыку, подождал какое-то время и нажал наугад кнопку. И когда вода под ним зашумела-забурлила, встал, чтобы увидеть, как эта штуковина работает под нежные восточные мотивы. В раковине образовался голубой водоворот и вовлёк за собой куда-то в далёкую глубину следы пребывания Сашка. Он в восхищении нагнулся над этим чудом японской техники, чтобы понять, откуда льётся эта музыка. И вдруг… прямо в лицо ему ударил фонтан воды, ударил будто из поливного шланга на даче весной, да так неожиданно, что Обабко едва успел зажмурить глаза.
– Тьфу ты! У саму пыку залипыла! Зараза! – выпалил в растерянности наш герой, присовокупив ещё словцо покрепче, утираясь салфеткой.
Раздался мелодичный женский голосок:
– Аригато годзаимасу.
– О, вона щэ и дякуе, бисова маты…
Догадался, что поблагодарили по-японски. Оглянулся, нет ли кого рядом, не видит ли кто его конфуза? «Хто ж мэнэ побачыть в туалэтний кабини?» – рассмеялся в ответ на свой же вопрос. Повторил процедуру ещё несколько раз, пока не испытал всю полноту удовольствия от чуда техники. А в конце подумал: «А, можэ, то вона нэ дякуе, а матюкаеться по-японськы?!»
Обабко вернулся за столик к Марееву, не переставая смеяться.
– Случилось чего, Сашко? Что тебя так разбирает?
– Не могу… Ой, остановиться не могу, – продолжал смеяться Сашко, согнувшись пополам над столиком и отмахиваясь рукой от чего-то невидимого.
– Ты посмейся, посмейся, друг мой, а я ненадолго отлучусь…
Мареев тоже не возвращался к столу более получаса. Вернувшись, произнёс, посмеиваясь: «Теперь понял, почему ты так ухохатывался, Сашко! Пырснула и мэни в пыку, холэра!» И добавил глубокомысленно: «И до нашого сэла ця мода дийшла».
Закатное солнце подкатило к горам, вот-вот скроется за их вершинами. Ноябрьское море – тихое и светлое. Несколько поздних купальщиков барахтались недалеко от берега, с десяток кораблей на рейде. Мареев и Обабко прогуливались вдоль моря по дорожке парка «Дасуди». Навстречу шли такие же, как они, любители прогулок; две женщины оживлённо болтали о своём, но, заметив брошенный в их сторону оценивающий взгляд Мареева, заулыбались в ответ, открыто и доброжелательно.
– Что более всего запомнилось мне в жизни? Вот ты спросил, Сашко, и сразу в моей памяти выстроились в очередь события… Именно события из прошлого. И все важные для меня. Детство на Хмельниччине… Речка Вилия, лето! Земляничные поляны в лесу! Какие грибы собирали в дубняке по осени! А зима, когда сугробы под крышу наметало, на лыжах катались с них! Потом… Любовь и горечь разочарований, дружба, предательство… А восходы солнца в Охотском море?! Стоишь на капитанском мостике, а на горизонте вдруг из моря всплывает краешек красного диска… И тяжёлые льды не забыть, когда судно – ни вперёд, ни назад… И потери были… То жизнь была – настоящая! Да разве всё расскажешь? – Мареев пытливо посмотрел на своего друга, печально улыбаясь.
– А ты, Сева, расскажи то, что первое вспомнилось? Первое – оно и есть самое настоящее.
– Да, Сашко, ты прав. Дедушка вспомнился. Дед Фёдор. Любил я его. И он меня, мальца, любил. Помню, я ещё даже в школу не ходил. Дед уйдёт в лес за дровами, а я жду его с нетерпением. Особенно зимой ждал: за окном снег идёт, а на печке тепло. И вот дед, наконец, из леса возвращается. Стучит дверь, входит в тёплую хату, отряхивая снег с плеч и колен шапкой и рукавицами. Хочется к нему подбежать, но нельзя босым. Заругают. Пол глиняный, ещё холодный…
– А ты от зайчика подарка ждал, Сева? – прижмурился мечтательно Обабко.
– Видимо, и ты, Сашко, получал такие подарки зимой.
– А как же? Конфетка из кармана. Пирожок. Леденцы я любил, их можно было долго сосать, растягивая удовольствие.
– Ну, мне другое перепадало. Откуда в лесу леденцы? Дед приносил орехи от белочки. Иногда кислички, такие мелкие яблочки дикие, задубелые на морозе. Ох, вкусные они были!
– У нас, Сева, зимой яблоки из сада были. В погребе вместе с картошкой хранились.
– Во-во… А я кисличкам был рад, дед их называл «райскими яблочками». А ты, Саша, наслаждался настоящими. В нашем садике вишни, сливы были, а яблоки отродясь не водились. Видимо, потому что… Хотя нет, почему – не знаю.
– Не было заведено.
– Да, Сашко… Растревожил ты меня расспросами. Помню, как дед вечерами пел приятным баритоном:
Когда б имел златые горы
И реки полные вина,
Отдал бы всё за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна…
– Боже, так это же любимая песня моего отчима! Но он был родом из Орловщины. А твий дид звидкы знав российську мову?
– Дид Фэдир у молодости бул фабрычным, у городи жыв. А потом он в армии служил. С немцами воевал в Первую мировую. Генерала Брусилова видел на фронте…
Помолчали.
В парке «Дасуди» перекликалась тонкими голосами какая-то птичья мелочь. Зачирикает одна, ну, прямо сопрано, а вторая ей отвечает ещё громче. «Так, наверное, я с дедушкой перекликаюсь мысленно… Может, он и вправду слышит меня на небесах? Царство тебе небесное, дедуля! Вот и мой срок уже подходит к твоему порубежью», – думалось Марееву.
Было время. После мореходки зимой он приехал в село повидать деда. Мороз был страшенный, градусов за тридцать. Пока со станции добирался к дому, закоченел весь. От автобуса до хаты метров пятьсот, так бегом бежал. Представлял, как дедушка обрадуется. Бежал и пел в уме про эти самые златые горы, которых у него не могло быть.
Обабко нарушил тишину. Как будто ножом полоснул:
– А к тому времени ты уже вино пил, Сева?
– Не-е… Не пил, не курил. И дед не курил, но самогонки рюмку-другую мог пропустить. А я вёз ему бутылку трёхзвёздочного коньяка. На курсантскую стипендию купил. Экономил несколько месяцев. Не попил дедушка городского напитка.
– Не понравился?
– Не смог. Лежал в постели больным. Я забегал изредка к деду в комнату. Зайду, постою… и потопал дальше. Нет, чтоб сесть у кровати, поговорить с дедом?! Перед моим отъездом в Москву, а потом на Сахалин, умер дедушка. Помню, как я шёл за его гробом, почти не осознавая, что нет его на этом свете и уже не будет. Не будет песен про златые горы. Не будет рассказов о «жизни за царя». Мать свою и отца он вспоминал, неизменно обращаясь к покойникам на «вы».
Обабко слушал молча, склонив голову к земле. Говорил Всеволод отрывисто, с большими паузами, словно отвечал сам себе, на свои же вопросы. Кипрское солнце закатилось за горы. Поднялся порывистый ветер, по небу, откуда ни возьмись, понесло рваные облака, словно тёмные лавины с гор.
– Знаешь, Сашко! Никогда не забуду похороны деда. День выдался ясным и морозным. Почему-то падал редкий снег. Откуда он, если туч не было. Синь над головой, а снег идёт. На подводе лежал на спине дед, а на его лице лежали снежинки и не таяли. Вот эти нетающие снежинки – моё самое большое потрясение тех лет.
Не забуду я плачущей сини:
Дед в гробу и нетающий иней.
Мареев поднял голову и посмотрел на шагающего рядом Обабко. В свете фонарей было видно, как глаза Сашка увлажнились.
– Пойдём, Сашко, домой. Дождь начинается. Откуда он? Целый день солнце светило, а после захода – на тебе! – стало накрапывать.
Они повернули назад и всю дорогу шли молча, думая каждый о своём…
У калитки их застала страшная гроза с громом и молниями. Марееву вспомнилось, как в детстве было боязно находиться в хате в грозу, особенно в вечернее время. Отключали электричество, чтобы не притянуло, не дай бог, шаровую молнию. Бабушка непрерывно крестилась при взрывах в небе, приговаривая: «Спаси и помилуй, Господи!» А дед говаривал: «Дождь – благодать Божья! Очищение!»
Постояли на крыльце, наблюдая за потоками воды, заполнившими улицу.
– Льют дожди, и нет покоя, не сдержать поток воды… – задумчиво прошептал Мареев и добавил: – Громыхает Небо. Сердится! Предал я деда, Сашко! Иной раз думаю: «Не надо было никуда уезжать из села».
Гроза прекратилась так же внезапно, как начиналась. Ещё долго друзья сидели на веранде под усыпанным яркими звёздами кипрским небом и беседовали. О самом важном, начатом в парке «Дасуди», который так располагает к откровениям…
…Всеволод встретился в Москве, на Киевском вокзале, с Мишкой, дружком по мореходке. Ещё раньше сговорились вместе ехать на Сахалин: обоих, не обременённых семьями, из Одессы, словно сослали в островное пароходство, а всех «женатиков» оставили в своих, украинских.
И вот они, юные штурманы, будущие капитаны дальнего плавания отправились в далёкое путешествие. Впереди Японское и Охотское моря, Тихий океан, Курильские острова, Камчатка и, возможно, загадочная Япония.
А пока Сева во все глаза смотрел на Москву с её красивыми домами, широкими улицами. В сравнении с Одессой столица казалась огромной. Мишка иронично оценил войлочные полуботинки Севы:
– Ты где такое чудо достал?
– Так, в селе, в магазине купил. Мать настояла. Они тёплые, то что надо, ведь на самый Сахалин едем.
– Сева, так ты бы в курсантских «гавах» поехал. А если снег мокрый? «Гавы» проверенные. А эти? Из тряпки сделаны.
Через день купили билеты только до Хабаровска, дальше запланировали продолжить путь самолётом до Южно-Сахалинска.
Радовались, что семь дней в поезде проведут, всю страну из окна увидят.
– Севка, представляешь? Из Европы в Азию! Границу будем пересекать. Отметим это дело?
А Мареев только глазами хлопал. Миша всё знает и всё может! Такой разбитной. Учился в мореходке всегда на «отлично». Выпускные сдавал по-английски. Во какой! Столичный парень! Мишка – спортсмен-фехтовальщик, Мишка – умный! О поэзии поговорить? Сыплет стихами Мандельштама. Как-то шли через парк, где деревья в шапках снега и ветки покрыты инеем. Дружок тут же выдал:
Глубока, как ночь, зима,
Снег висит как бахрома…
– Мирский, это ты сам придумал?
– Это Осип Мандельштам! А я буду романы писать. Позже начну, на Сахалине.
О проекте
О подписке