Война

Хорошо помню июньское лето 1941 года. 22 июня, в воскресенье, мать утренним пригородным поездом (он у нас назывался «передачей») по каким-то хозяйственным делам поехала в Новосибирск. День был жаркий. Я не помню, чем занимался в этот день, видимо, кроме встреч с друзьями помогал отцу по хозяйству. Вечером пошёл на вокзал встретить маму. От неё и узнал, что на нас напали немцы. Радио у нас ещё не было, газеты приходили с опозданием на день. Вот так к исходу дня мы узнали о начале войны.

Почему я запомнил это лето? Дело в том, что уже к концу месяца наша маленькая станция оказалась в центре формирования частей. Ежедневно через неё на фронт отправлялись эшелоны. Формировались эшелоны и на станции. Без нас такие дела не проходили, мы с пацанами пропадали в эти дни на станции. Все события первых дней войны проходили через наши сердца. Ни одного среди нас не было, кто бы не мечтал убежать на фронт, кстати, кое-кто и бегал. Может, и я бы убежал, мне тогда почти шестнадцать лет было. Но надо было учиться, помогать матери возиться с младшими братьями. Отец пропадал на службе, на железную дорогу выпала в тот период колоссальная нагрузка, и он был в этих жерновах практически всю войну. На фронт он не попал по инвалидности и возрасту.

Через какое-то время появились первые похоронки, раненые и инвалиды с фронта. Это было страшно. За эти два месяца начала войны мы значительно повзрослели.

В годы учёбы в восьмом и девятом классах, это были 1941–1943 годы, я жил в пришкольном интернате. В школе в этот период появилось много новых учеников. Это были дети, эвакуированные из Москвы, Ленинграда, Киева и других районов страны, оказавшихся в зоне боевых действий. В интернате поселились даже детишки из московского ансамбля песни и пляски железнодорожников под управлением СО. Дунаевского.

В моём архиве лежит рисунок, это мой портрет, а на другой стороне этого листка ватмана моё письмо домой. Это не просто листок, это памятное для меня и родителей событие того времени. И вот что рассказывает эта пожелтевшая бумажка.

Окончив 9 классов в Инской, я уже не думал поступать в 10 класс. В самом разгаре была война, возраст подходил к призывному. Лето 1942 года, как и предыдущего, я работал в Доме офицеров Бердской авиашколы. В семье решили, что буду работать до призыва в армию. Прошли сентябрь, октябрь, как полагается, шёл учебный год в школах.

В конце октября в Бердске появились два парня в необычной военной форме: в командирских фуражках с чёрными околышками, в кителях со стоячими воротниками и в тёмно-синих брюках навыпуск, с красным кантом. Это приехали представители Десятой ленинградской специальной артиллерийской школы, находившейся в эвакуации в селе Кузедеево Кемеровской области. Их послали за пополнением для школы. Агитация этих ребят, красивая форма, желание учиться и быстрее попасть в армию – всё это в один момент перевернуло мою жизнь. Через несколько дней я уже был в Кузедеево в артшколе.

С одной стороны, это была обычная средняя школа, те же предметы и та же программа, с другой, значительное количество времени выделялось на военную подготовку, причём с артиллерийским уклоном.

Был директор школы, гражданский человек, и был комиссар, кадровый военный, все учителя – люди гражданские. По военной организации школа была дивизионом трёхбатарейного состава. Первая батарея – 10 класс, вторая – 9 класс, третья – 8 класс. Командирами взводов были учителя – классные руководители. Штатных военных было человек шесть. Это комиссар, командир дивизиона, командиры батарей. Все они были не годны к строевой службе по разным причинам. Например, комбат лейтенант Соломонов. В первых боях на фронте он был тяжело ранен, остался без правой руки. Дивизионом командовал подполковник Стренковский, офицер с дореволюционным стажем, ему было за шестьдесят. Между прочим, первые понятия о военной чести, порядочности и дисциплинированности мы получили именно от Стренковского.

Основу школьного контингента составляли ленинградские ребята, пережившие блокаду, истощённые, измученные, не по возрасту взрослые, с навсегда застывшей печалью в глазах. Вместе с тем это были прекрасные товарищи. В подразделениях школы главенствовали законы дружбы, порядочности, честности, коллективизма. Ничего общего с такими понятиями, как дедовщина, издевательство и т. п., о чём в девяностые писали и говорили и что в действительности имеет место в школах, ПТУ, армии, в нашей школе не было.

Так вот, вернусь к портрету с письмом. Фотографии в Кузедеево не было, а так хотелось послать домой фото в военной форме. В нашей батарее был ленинградский паренёк Гриша Екельчик, обладавший незаурядными способностями в рисовании. Я долго просил его сделать с меня набросок. Гриша наконец согласился и сделал действительно только набросок, остальное я сам дорисовывал. Письмо было обычное, но в нём есть такая строчка: «Да, теперь-то, наверное, долго не увидимся, так как после этой школы пойдём в училище, потом армия и прочее…» Последнее слово, «прочее», звучало многозначительно, ведь был январь 1943 года, война находилась на самом пике, кто знал, что нас ждало впереди. Вот и отсылал я родителям и младшим братьям свой портрет на память.

Отец повесил рисунок на стену, и он так и провисел до конца войны и первые послевоенные годы, потом попал в отцов архив, затем уж ко мне.

Бумага пожелтела, на ней оставили следы мухи, рисунок выцвел, а вот память о том времени он оставил.

Вообще об этом периоде у меня самые яркие и добрые впечатления. Мы учились, служили, овладевали военной наукой, мы были уверены, что не за горами наше время, и мы поедем на фронт. Мы жили одним – мыслями о фронте. Только бы успеть. Память вновь, как лучик света, вырывает фрагмент того времени. Холодно и голодно, нет электрического света. Мы, десяток спецшкольников, расположившись кружком у топящейся печки, негромким стройным хором поём недавно пришедшую в нашу сибирскую глушь песню «Бьётся в тёмной печурке огонь».

Так и запомнил я – сгрудившиеся в полумраке у печурки ребята, будущие солдаты, отблеск огня на их лицах и трогающая за душу песня, соответствующая тому нашему настроению.

Март 1944-го. Я курсант Днепропетровского артиллерийского училища. Училище находилось в эвакуации в Томске.

Видимо, от постоянного холода и недоедания я заболел фурункулёзом и был направлен в гарнизонный госпиталь. Пролежав неделю, я поправился и в числе выздоравливающих уже направлялся на различные работы при госпитале.

И вот однажды дежурная сестра говорит, что ко мне приехала мать и ждёт встречи со мной.

Вот сейчас вспоминаю те далёкие дни и думаю: сколько же бюрократических преград воздвигнуто в нашей жизни, глупых и издевательских. Казалось бы, чего проще, коль приехала мать к больному сыну, пустите её, дайте встретиться с ним. Ан нет, не положено!

Но есть добрые люди, и вот старшая сестра, ради встречи с сыном, назначает меня на уборку снега с крыши сарая. Я лезу на сарай с лопатой, а мать стоит внизу на стороне улицы, вот так мы с ней встретились и разговаривали. Правда, на другой день она как-то прорвалась через проходную, и мы с ней встретились на территории госпиталя, но опять-таки на улице. А ведь март в Сибири отнюдь не весенний месяц.

Моя совершенно неграмотная и очень стеснительная мать приехала из Бердска в Томск, разыскала госпиталь, а в нём меня, для того чтобы встретиться, взглянуть на сынка, приободрить его. И встреча-то наша была вот такой несуразной и короткой по времени, но след она оставила в моей душе на всю жизнь.

Видимо, в одинаковой мере нам было жалко друг друга, матери меня, мне свою уже тогда старенькую мать.

В этом же 1944 году, кажется, в конце мая, наше училище готовилось к возвращению в недавно освобождённый Днепропетровск. Эта новость немедленно стала достоянием всех курсантов. Я сообразил, что при переезде из Томска на запад мы обязательно будем проезжать через Новосибирск, а это в тридцати восьми километрах от моего дома. На всякий случай, без полной уверенности во встрече, я дал своим родителям телеграмму.

И вот мы в Новосибирске. Эшелон остановился на многопутной товарной станции, вдали от пассажирского вокзала, в окружении десятков сформированных и просто разрозненных вагонов с какими-то грузами. Трудно было рассчитывать, что в таком столпотворении можно разыскать наш эшелон и тем более меня в нём.

Однако чудо произошло. Вышел я с товарищами из вагона и отправился вдоль эшелона. Вдруг вижу около какой-то служебной будки сидящих мать и отца. Оказалось, что они уже двое суток ждут здесь меня и уже потеряли всякую надежду на встречу. Но встреча состоялась, к нашей общей радости.

Был май 1944 года, в самом разгаре полыхала война. Я с училищем уезжал на запад, ближе к войне, и никто не знал, что ожидало меня там, впереди. Каждый из нас думал, что это последняя наша встреча.

До сего дня я с глубочайшей любовью и благодарностью вспоминаю эту встречу, моих дорогих родителей, их прощальные взгляды, их печаль и грусть расставания и какую-то беспомощность и безнадёжность в глазах.

Как можно это забыть?

Между прочим, об интересном случае рассказал мне брат Иван Алексеевич. В 1945 году он работал паровозным машинистом на станции Синарская Свердловской железной дороги.

Однажды, находясь в очередной поездке, его состав ненадолго застрял на какой-то маленькой станции. Подошёл воинский эшелон. В нём ехали демобилизованные фронтовики. Иван Алексеевич спустился из паровозной будки и направился вдоль эшелона, в каждом вагоне спрашивал, нет ли Махнёва Петра Алексеевича. И надо же было так случиться, что в одном ответили – да, есть здесь старшина Махнёв Пётр, и стали его звать. В дверях теплушки появился Пётр, недоумённо спрашивая, кому он нужен. Недоумение сменилось радостью. Братья обнялись и расцеловались.

Всю войну прошёл Пётр Алексеевич старшиной, остался жив и здоров.

Времени для разговоров у братьев было мало, эшелон уходил на восток, и Иван Алексеевич вслед за ним должен был вести свой эшелон. В нарушение всех правил Ваня поручил вести поезд своему помощнику, а сам сел в теплушку к брату и километров двести проехал с ним. Наговорились от души, да и водки выпили не одну рюмку.

Вот такой, прямо скажем, невероятный случай произошёл в жизни двух братьев.

Июнь 1944 года. Эшелон с курсантами Днепропетровского училища артиллеристов медленно пробирается по Транссибирской магистрали на запад. Училище переезжает из Томска в недавно освобождённый от немцев Днепропетровск.

Где-то по пути многочасовая остановка на узловой станции. Предстоит горячий обед на местном продпункте. Для нас, курсантов, это приятное событие: и есть хочется, и надо бы размяться и отвлечься от надоевшей теплушки.

Столовая – огромное помещение, в котором за один присест разместился весь наш эшелон. В центре зала на помосте играет духовой оркестр нашего училища. И вдруг приятный мужской голос запел под оркестр ещё неизвестную песню. Это была «Тёмная ночь».

Представьте себе: 1944 год, война в полном разгаре, мы едем в безвестность – и такая задушевная песня. Пел её лейтенант Подгорныц, как сейчас помню его, красавец, любимец училища.