Мать-и-мачеха (ранник, выстрочник) расползалась по проталинам.

Окукливалась ракита.

Всё кипело вокруг.

И страсти бурлили меж людей.

15

Огонь принесли из кузницы Ерегеба.

Однако отец Паисий углядел в нём враждебную языческую силу и потребовал равенства.

Факел затушили в реке.

С обеих сторон сушняковой арки ударили кресалами по кремням.

Ветки взялись дружно.

Первым ринулся в пылающую купель пылкий Балаш.

По условию, позволено было испытуемым только мокрую рогожку накинуть на голову.

Темечком вперёд Балаш исчез в огне.

В толпе поднялся гвалт.

Бабы заверещали словно перед концом света:

– Ерош Истен!^[65]

Пылающее сооружение пошатнулось – испытатель в огне сбился с направления.

Сунулся в самый жар.

Толпа в ужасе застонала.

И, видимо, так припекло Балаша, что он вынужден был в огненной пещере пасть на колени.

На четвереньках, в россыпи искр вырвался в весеннюю прохладу.

Люди стали пригоршнями брызгать на него из реки.

Глаза угорцев горели торжествующим огнём.

Если Ерегеб, будучи шаманом, осмеливался только прикладывать угли к голой груди, а Зергель перекатываться через костёр, то Балаш в овладении испепеляющей стихией стократ превзошёл их.

16

Толпа взывала к отцу Паисию.

Дьякон Пётр внушал священнику:

– Держитесь левее, батюшка! Там оно прохладнее. Ветерок-то с горки тянет.

– Уповаю на Отца, Сына и Святого Духа! Господи, помоги! – молвил отец Паисий.

С крестом в руке нетвёрдой стариковской походкой приблизился к огнедышащему устью.

Народ вокруг умолк как по команде. Моргнуть боялись, не то чтобы слово молвить.

Ни охом, ни вздохом не отозвались на его решительный шаг. Наоборот, как бы усиливая жар, горящими глазами проводили священника в печище.

Гул разочарования раздался среди них, когда сначала показалась из огня рука с крестом, а потом и священник в тлеющей рясе.

Обгорели у него только пясть и конец бороды.

Одежда занялась в нескольких местах, но подбежавший дьякон Пётр сбил огонь ветками черёмухи.

Вышла ничья. Разошлись умиротворённые.

17

Вместе с угасшим огнищем остыли, казалось, и возмущённые души. Процветать бы и дальше двоеверию в Сулгаре, да тут вдруг так некстати на рыбалке и пропал отец Паисий.

Это послужило знаком, подхлестнуло неуёмного Балаша. Каждый вечер он теперь стал камлать возле кумирни напоказ, с тем смыслом, что провидение рассудило в пользу Хатал Эква.

Радуйся, племя!

Поп пропал, а шаман – вот он. Бьёт в бубен, пляшет вокруг костра, вступает в беседу со своими богами.

И слышит их наказ: очистить угорщину от пришельцев!

Своей духовной силой возбудил Балаш патриотизм туземцев. Засомневались в Православии после исчезновения отца Паисия даже им лично крещёные.

Обретение тела отца Паисия не только не охладило духовного пыла угорцев, но подлило масла в огонь. Угорцы стали яростно отвергать обвинение в убийстве священника.

Кричали, что коли душа отца Паисия на том свете, то распорядятся теперь ею в горней сшибке Истен Мед и Саваоф, Омоль и Антихрист. А здесь, на земле, пускай останется по-старому, как было «езер ев езелотт»^[66].

И до того растравил Балаш возмущение своего народа, напитал паству злобой, что дьякон Пётр вынужден был бежать в Важский городок.

Там, в съезжей, бил дьякон челом воеводе. Жаловался на язычников, мол, «смертоубийство православных замышляют».

18

…Енех-Енька дёргала репу на своём огороде.

Старший Иван сворачивал головы вершкам, а корешки корзинами таскал в яму.

Ананий и Ласло сидели на горке ботвы, грызли ломти сладкого корня.

С речного переката донёсся хруст копыт по камешнику, шумное взбалтывание воды, незнакомые голоса.

Енех распрямилась.

Три всадника в красных кафтанах с брызгами и пеной выезжали на берег.

У первого пищаль за спиной, а на груди – берендейка с гирляндой зарядов.

У других сабли на белых перевязах.

Младшего подхватила Енех на руки как оборону. Ивана с Ананием подгребла к подолу.

– Эй, баба! Где твой мужик? – крикнул передовой.

С испугу у Енех вырвались по-угорски:

– Ен говани.

– Чего лопочешь? Мужик где, сказывай!

– На болоте.

Стрельцы поскакали по дороге в гору, куда указала Енех.

19

…Никифор на болоте попеременно тянул рукояти ворота. Плот скрипел и тащился по трясине. Железистая жижа плескалась в корыте до краев.

Словно леший во плоти, Никифор кругом был илом заляпан, обвешен кореньями…

Выскакали из лесу верховые.

– Ты, что ли, Никишка Синцов?

– Я есть.

– Велено тебя в Сулгар доставить.

– Кто велел?

– Урядник.

– Зачем?

– По-бусурмански понимаешь?

– Есть такое.

– Толмачом, значит.

Сбруя позванивала. Фыркали воинские жеребцы. Мужицкая кобылка волновалась.

Как попала эта Кукла к покойному Синцу, так коня и не нюхивала. А тут сразу компания.

И чтобы кони «шеи не сломили», морды не заворачивали на гривастую, приказано было Никифору выпрягать сладкую из повозки посреди леса, забираться на неё, трястись охлюпкой впереди посыльных.

Без остановки проехали мимо Енех с детьми.

– В Сулгар я. Скоро буду! – крикнул Никифор семейству.

С опушки леса оглянулся – стоят как истуканы.

20

Стрелецкий урядник Бориска Ворьков в ожидании толмача обедал у дьякона Петра. Сабля и кафтан уложены на лавку. Рубаха распоясана.

Был служака молод и статен, новгородского кроя: узколиц, сух, чёрен бородой и глазаст.

Призванный для допроса отставной шаман Ерегеб как побитый сидел в тёмном углу избы.

Тоже, будто пленника, втолкнули сюда и Никифора-болотника.

Урядник покончил с кашей, утёрся рукавом.

– Спроси у него, угрожал ли этот ихний Балаш убиенному батюшке?

Никифор перевёл Ерегебу и от него – уряднику.

– Говорит, это был… трефа вито… Ну, как по-нашему сказать… шутейный спор.

– Значит, было! Теперь спроси у него, часто ли отлучался этот Балаш из стойбища.

– Почитай, каждую четверть луны.

– Так ведь и в день пропажи батюшки точнёхонько луна в четверти стояла. Значит, его в то время тоже не видать было в Сулгаре?

– Того он не упомнит.

– Что же так этого вашего Балаша в лес-то тянет?

– Там он с мёртвыми разговаривает.

– С мёртвыми! Ну, вот и добегался. Договорился. Разбой на нём! Поймаем – повесим посреди Сулгара. Либо в кумирню затолкаем и зажарим! Да и тебя, старого, туда же. Да и всех ваших крикунов поганых. Забудете, как перечить…

21

Позвали в избу целовальника.

Подготовка к увековечению происходящего у этого грамотея была долгой и обстоятельной.

Сначала он вытащил из торбы клочок пергамента, многократно скоблёный от прежних записей. Потёр его куском пемзы для выравнивания. Посыпал мелом и опять потёр, чтобы чернила уж точно не расползались.

Затем появилось на столе перо с правого крыла гуся. Ибо целовальник оказался левшой.

Перочинный ножик был вынут из игрушечных ножен. Перо наискось срезано на конце.

Выдолбленную из камня чернильницу в берестяной оплётке присяжный писарь снял с пояса и установил перед собой.

Вся эта процедура пугала Ерегеба – будто ему казнь готовилась!

Старый угорец вертел в руках гранёную палочку – пас – и бормотал смертные заговоры.

По требованию урядника Никифор вполголоса переводил причеты:

 
Бежали семь духов,
Семь священных духов.
Отдыхали возле семи берёз.
Эти семь берёз вечно стоят —
Одна берёза сгнивает и падает,
А другая вырастает.
Не руби маленький лес,
Он должен расти…
 

Понятно стало, что Ерегеб вовсе отчаялся. Готовился к смерти.

У бывалого служаки урядника это называлось «взять на притужальник».

– Скажи ему, мы, чай, не звери. Он старшина в племени, почитай, князь. Значит, может и сам откупиться, и людей своих откупить. Продай, старик, землю и спокойно живите. Пуcть только этот ваш Балаш и впредь лишь с мёртвыми говорит. Чтобы среди живых я его не видел. Чтобы духу его тут не было.

– Елад талай ед лакик^[67], – перевел Никифор.

Старый Ерегеб подумал и кивнул.

Целовальник вывел на пергаменте:

«Купчая… А что купил село Сулгар со всеми угодьями от Туйги до Паденьги, по обеим берегам Пуи и Суланды, я есмь урядник Бориска Ворьков за пять рублёв… Аже иметь мне служити, село будет за мной, не иметь служити, – село отоимуть в государево владение…»

22

До сего дня здесь на паперти сулгарского храма лишь отец Паисий представал перед старожилами единственно от имени Христа. Благостные выпевы попа канули в небыль. Внове были и голос лихого урядника, и напор.

Не слезая с коня, Бориска Ворьков прочитал только что подписанную грамотку на вотчину. В пояснение добавил:

– А в кумирне вашей будет теперь волостная управа. Старостой – Ерегеб. К нему в помощь – выборный Никифор Синцов. Что причитается с вас на кормление войска, на подати Господину Великому Новгороду, то нести в съезжую в Рождество и в Петров день…

Пока говорил урядник, стрелец из переднего ряда заряжал пищаль – для острастки.

Мешочек пороху затолкал шомполом в дуло. Сверху пыж из пакли. Подставили ему бердыш. Ствол пищали (дудки, свистка) лёг меж черенком и лезвием.

Урядник выхватил саблю из ножен и вскинул над головой.

Стрелец ударил кресалом, раздул огниво.

Поднёс к фитилю.

И не сразу – пока ещё искра добежала до заряда! – грянул гром в ясном небе.

Выстрел прокатился эхом над Сулгаром.

Первый здесь – с Сотворения мира.

23

…Тутта остановилась и задрала голову в поисках морока.

– Минек езё ван?^[68]

Сосны, одинаково высокие, ровные как колонны всякого языческого храма, словно окаменели.

Лесной бог Вэрса пребывал в светлой задумчивости.

– Эз ороз лё^[69], – сказал Кошут.

От своего стойбища окольными тропами пробирались они к рыбацким шалашам на Туйгу.

По всей длине эта речка была разгорожена родовыми угорскими запрудами из кольев. Рыбачили вершами, ставили прутяные морды. Бичевали воду вицами, загоняя рыбу в ловушки.

Или вместо крючков использовали острые палочки – баты с наживкой. Или ловили просто на конский волос. Червяка в узел потуже – и ждать до глубокого заглота.

Узкая Туйга в этом месте петлёй охватывала сосновый бор, наполненный тихим пением. То ли иглы звенели на ветерке, то ли где-то вдалеке стая птиц отбивалась от коршуна.

Кошут с Туттой шли на этот звук.

Вскоре между редкими стволами различили они блеск медных тарелочек – неукротимый Балаш священнодействовал у жертвенника, бил колотушкой по кожаной перепонке, разражался пронзительным криком, будто раненый заяц вопил.

Вокруг Балаша сидели на пуховых перинах беломшанника десятка два угорцев из Сулгара, верные своему пламенному вождю.

Втайне от стрельцов, наперекор мнению сторонников предателя Ерегеба, они собрались здесь сегодня для решительного разговора.

– Мега тол тюз, котель ме млег!^[70] – выкрикнул Балаш.

После чего скорчился и отрыгнул заветный янтарь.

Отёр камушек о меховую накидку и водрузил сверху каменной пирамиды.

– Мега тол тюз!^[71] – вразнобой ответствовала паства.

Шаман побежал вокруг капища, ударяя в бубен только с внешней, небесной стороны.

Взывал к провидению:

 
Оставь свой дом.
Его заколдовали злые духи.
Не ходи по прямой —
Там капкан.
Бегом, бегом
Семь дней по кругу…
Священный берег
Размоет река.
Священную заводь
Завалит песком.
Но они не исчезнут —
Мы их унесём с собой.
Ветер тучи нагонит.
Бог Ен на берёзе.
Попросим: убери тучи!
Открой хорошую жизнь…
 

– Элтэ фелхо!^[72] – на едином выдохе вырвалось у людей.

Мужчины, сидя на корточках, раскачивались.

Вторили шаману.

Женщины выли.

…Уходить решили в полнолуние.

24

Дней пять оставалось до назначенного срока.

Собирались без паники, пока до урядника Ворькова не дошли слухи, будто шаман Балаш по ночам прячется в жилищах угорцев и по-прежнему «мутит воду». Начались засады и обыски. Переворошили весь Сулгар. Наладились и на отшиб к Кошуту.

Среди ночи прискакали сперва к Синцовой обители. Оттуда надо ещё круга давать. Будили Никифора, кричали, требовали показать путь к Кошуту.

Их голоса за рекой встревожили Кошута в землянке, подняли с жёсткого ложа.

Оставалось им с Туттой только разгрести вход под лежанкой.

По всей длине лаз давно был прочищен. На другом конце, на выходе в склоне оврага загодя уложены: пад – кожаный мешок для обуви, емпара – корзина с одеждой. И вяленое мясо в кыре, корневике (плетёнка-консерватор).

В другой половине проснулись сын Габор с женой Марьей.

В семье угорца давно уже было решено, что Габор скажется русским. Он и сам был не прочь. Габор любил Марью. Накуковала ему дочка Синца про удобства и выгоды славянской жизни. Да и пример удачливого дедушки Ивана склонял к истине…

25

Когда слышится сиротский плач или бунтарский клич, когда начинается движение народа, – бытие переходит в эпос. Звучат его первые слова, – обычно это женские причитания:

 
День за днём пойдём
Через поле, через брод…
Шаг за шагом —
Будто курица зерно клюёт…
Ветер и дождь в лицо,
И наш бог потерял нас!
Теперь нам быть на чужбине…
Прилетели на час,
Оставляем свои крылья на век,
Оставляем не тем…
(Нем аз!)
 

Повторяли каждую строчку.

Ревели.

Марья уговаривала старого Кошута засесть в лесу, переждать напасть.

Золотая невестка. С такой бы и Тутта безобидно прожила до смерти. И деда Кошута молодые бы не унизили.

Но что-то имелось в душах родителей дороже семейного устройства.

Кошут твердил: «Ода зырян. Ода суоми».^[73]

Не мог человек терпеть ороз (русских). Что тут могла поделать Тутта?

Конский топот в ночи слышался всё отчётливее. Коротко обнялись напоследок и полезли на четвереньках в рукотворную пещеру.

Топором Кошут подрубил колья за собой и часть плетёного свода рухнула.

Немного песка вывалилось в помещение.

Снаружи у стены избушки провис дёрн. Больше никаких следов от беглецов не осталось.

Когда стрельцы с факелом в руке ввалились в жилище, нашли там только молодых.

Марья стрекотала по-русски. И Габор бубнил вовсе не по-басурмански. А о существовании пращуров гонцы знать не хотели.

Им Балаша подавай.

Ускакали обратно в Сулгар^[74].

26

В глухом овраге среди ночи зашевелилась и вспучилась земля. Если бы наткнулся на такое случайный путник, то мог и поседеть. Во всяком случае долго бы он бежал от этого ужаса куда глаза глядят.

Хотя вовсе и не какая-то нечистая сила выбралась из-под земли на лунный свет, а Тутта с Кошутом.

Тутта взяла на локоть емпару.

Кошут пад и кыр на плечо.

И пошли они – сперва на Туйгу.

Дождались там других охотников к перемене мест. Цепочкой человек двадцать во главе с Балашем ринулись на Север.

Через неделю доброхоты перевезли их через Выну (Дывын, Северную Двину).

Реку Пинегу в летнее маловодье перешли они вброд.

И спустя месяц, сразу за Шочей-рекой вторглись суландские угорцы уже и в зырянские земли.

Указали им тамошние старшины место для насельничества.

До зимы наверняка устроили землянки. Занялись привычным делом – охотой.

Кто-то там и свою смерть нашёл.

Кто-то перемешался с зырянами (комен).

Вряд ли вынесло их к суоми, или хватило сил дойти до эстов.

А чтобы влиться в вольные единокровные венгерские племена, им надо было двигаться сначала на юг, а потом, по степям, крупными воинственными ватагами – на запад.

Да и сниматься с насиженных мест нужно было веков на пять раньше.

Написав эти две первые части романа, я как бы головой упёрся в потолок и стал шарить в потёмках по стенам вокруг. Ну, отправил угорцев в дали неведомые. Ну, укоренил славян на их исконной земле. Что дальше делать с начинателями столь ничтожного, по меркам государственных историков, дела, как основание русской деревни, с этим славянским мужиком XV века, приплывшим на плоту с молодой женой в земли чуди? Как быть с его потомками? Кому кроме меня интересна история Мужика?…

В состоянии душевного прокисания как-то высказал свои сомнения давнему моему приятелю – философу по профессии и призванию. В его холостяцкой кухонке на видном месте стоял широченный ящик с карточками. В них – вся мировая философия в сжатом виде. Одной рукой философ похлёбку мешал, другой – самодельные «файлы» перебирал. Вытащил одну картонку (так когда-то учёные птицы на ярмарках доставали счастливую записку) и сказал: «Вот на что тебе надо опереться».

Из этой карточки, к моему стыду, впервые я узнал об истории «снизу», историке Фернане Броделе, школе анналов и структуре повседневности в историческом исследовании, о «храме человека»… Так появился у меня старший товарищ по несчастью и наставник – Фернан Бродель. Если коротко, то в созданной им Школе анналов придерживаются такого убеждения, что поражение Французской революции, например, определил вовсе не насморк Наполеона при битве у Ватерлоо, а неудачная продажа вола в этот день, 18 июля 1815 года, крестьянином Луи Бурже в провинции Турень. Что великие события и властительные персоналии несравненно менее важны, чем природа, социум, экономика, в которых задействован неприметный для этой оглушительной истории Человек. Важнее всего – история этого самого Человека. Какого такого человека?

Да любого.

И вас, и меня, и всякого прочего прохожего.

«Мы все глядим в Наполеоны»…

«Без меня народ не полон»…

Другими словами, мысль о том, что каждый из нас есть в этом мире самое главное – не такая уж плохая мысль. И герои моего романа – сразу как бы наполнились историческим достоинством. И деревня, ими основанная, разрослась до космических размеров. Вживе встали передо мной сильные красивые русские люди крестьянского сословия, обитавшие на вольных северных землях пятьсот и более лет назад.

И я пошёл дальше…