Потом из-за угла, из Успенского переулка, появился коренастый парень в длинной гимназической шинели и фуражке, заломленной, по моде старшеклассников, на манер бескозырки. Он вскользь глянул на Лешку и перешел на другую сторону улицы. Лешка узнал его: это был Виктор Марков, учившийся с ним в одной гимназии на класс старше.

«Чего шляется? – подумал Лешка, проводив его глазами. – Революционер лабазный…»

В гимназии Марков считался силачом и всегда бывал заводилой в драках. Отец его имел мельницу за Днепром и речную баржу. После революции дела Маркова-старшего пошли худо, и он куда-то исчез из города, а Виктор остался в Херсоне с матерью. Лешка иногда встречал его на митингах. Виктор носил черную косоворотку и, случалось, даже выступал с речами от партии социалистов-революционеров. Язык у него был хорошо подвешен; он умел сыпать красивыми словами о спасении революции от анархии и большевиков.

Перейдя улицу, Марков вдруг словно вспомнил что-то, повернулся и направился прямо к Лешке.

– Здорово! – сказал он, подходя и широко улыбаясь. – Старый знакомый!

– Здорово, – буркнул Лешка.

– Ишь ты какой стал! – сказал Марков, окидывая взглядом Лешкину винтовку и желтую кобуру. – Не человек – арсенал!

Он засмеялся, обнажая розовую, усаженную крепкими зубами десну. У него были твердые скулы, выпирающий вперед подбородок. На левом виске небольшое родимое пятно. Он смотрел на Лешку, щуря узкие серые глаза, и, видимо, старался вспомнить его фамилию.

– Иду мимо, думаю: он или не он? Потом смотрю: нет, не ошибся! Так. Значит, караулишь?

– Караулю.

– Что ж, дело нужное. Закуривай. – Он достал из кармана кожаный портсигар.

– Не курю.

– Зря. С папиросой стоять веселей. – Марков закурил, оглянулся и по-простецки спросил осклабясь: – Как же это ты в красные солдаты попал?

– А что мне, с немцами, что ли? – угрюмо проговорил Лешка. Самоуверенный, явно навязывающийся в знакомые Марков раздражал его. «Что ему надо? – думал Лешка. – Чего пристал?..»

– Я не говорю… – Марков пожал плечами, выпустил изо рта струйку дыма. – Но ведь и здесь гиблое дело.

– Что?

– Да все вот это. С немцами нам не совладать. Они одной артиллерией кашу наделают. Слышишь, как дают?

Лешка не вытерпел. Там люди кровь проливают за революцию, а этот здесь болтает на манер Глущенки.

– Вот что, – сказал Лешка и сдавил пальцами винтовочный ствол, – иди отсюда, здесь стоять нельзя.

Марков поднял брови.

– Какие строгости!.. Ну ладно, мне самому некогда с тобой лясы точить. Да, кстати, надо бы зайти сюда, к вам…

– Зачем?

– Есть дельце.

– Какое дельце?

За Лешкиной спиной хлопнула дверь, послышались шаги Ващенко.

– Да так, пустяки, – сказал Марков, – насчет хозяйства. Можно и в другой раз, терпит. Ну, прощай, пойду.

– Прощай.

Марков кивнул Лешке головой и отошел.

– Кто такий? – спросил, проходя, Ващенко.

– Так, один… В гимназии вместе учились. Купеческий сынок. Болтал разное…

– Я его в другий раз примечаю, – сказал Ващенко, – шляется тут! Ну як служба иде?

– Какая это служба!

Ващенко добродушно усмехнулся:

– Не сумуй, горобец, прийде и до нас стояще дило.

Над домами волоклись клочья низких дымных облаков. Вдали тупо и настойчиво долбили землю артиллерийские разрывы.

Ващенко и Лешка долго стояли рядом прислушиваясь.

Свернув за угол, Марков ускорил шаги. В конце квартала он остановился и посмотрел по сторонам. Никого не заметив, он хотел уже идти дальше, но в это время за его спиной раздалось осторожное покашливание.

Высокий поджарый человек в солдатской шинели и кожаной фуражке стоял под извозчичьим навесом в нише большого каменного дома. Можно было подумать, что это один из жильцов вышел покурить на ветерке. Марков подошел к нему.

– Вы здесь, господин…

– Тише! – остановил его человек. – Господа устранены в прошлом году, – сказал он медленно, четко выговаривая каждый слог. – Вы видели нашу знакомую?

– Нет, не удалось.

– Почему?

– Совершенно непредвиденный случай: на часах у входа стоит мальчишка, который знает меня по гимназии. Я не рискнул.

– Так. Что же вы собираетесь теперь делать?

– Я, право же, не знаю. Надо подождать…

Человек в шинели слегка оттянул рукав с кисти. На его запястье, под серым шинельным сукном, оказались дорогие часы на массивном золотом браслете.

– Повидать нашу знакомую есть необходимость в ближайшие два-три часа максимум, – сказал он. – Не уходите далеко. Выберете момент, когда там будет более людей и когда сменят этого… вашего мальчишку. Помните: только два-три часа! – Он погасил папиросу о стену дома, хотел бросить, но, подумав, положил окурок в карман. – Я имею надежду на вас… Вас зовут Виктор, виктори – это значит победа. – Он улыбнулся тонкими и точно завернутыми внутрь губами.

– Я постараюсь… – сказал Виктор.

– Желаю удачи. Вы знаете, где меня разыскивать?

– Да, конечно.

– Хорошо, я жду.

Не поворачивая головы, человек в шинели обвел глазами улицу, сунул одну руку за пазуху и, не прощаясь, неторопливо пошел по тротуару.

Теперь со стороны он казался раненым фронтовиком.

Лешка был недоволен жизнью. За три дня, что он нес скучную и, как ему казалось, никому не нужную службу в карауле, у него притупилось ощущение того, что сам он принимает участие в боевом и славном деле обороны города. События двадцатого марта, первый бой у почтамта, разгром оружейного магазина – все это казалось ему теперь далеким, смутным, как во сне, точно происходило не с ним, а с каким-то другим, посторонним человеком.

Между тем положение в Херсоне становилось угрожающим. Покончив с Николаевом, немцы бросили на Херсон две дивизии численностью более двадцати тысяч штыков. Это почти втрое превосходило силы защитников города. Фронт постепенно приближался к городским окраинам, с каждым днем все отчетливей слышалась орудийная канонада.

Несколько раз над Херсоном появлялся немецкий самолет и сбрасывал листовки. Командующий немецкими войсками обещал через несколько дней захватить Херсон и приказывал прекратить сопротивление.

Бои шли жаркие. Станции и деревушки на подступах к Херсону – Снегиревка, Станислав, Бобровый Кут, Александрова – переходили из рук в руки. Ряды защитников Херсона таяли, а немцы становились все наглее. Неожиданным рейдом у станции Копани они захватили большой обоз с фуражом, провиантом и боеприпасами. В городе поговаривали о предательстве.

Обо всем этом Лешка узнавал со слов, оброненных на ходу вечно спешащими ординарцами, да из обрывков случайно услышанных разговоров штабных работников. Он чувствовал себя посторонним, ненужным, и в нем, вместе с обидой на Силина, который отстранил его от настоящего дела, назревало желание плюнуть на все и бежать на передовую, к Костюкову. Уж там бы он показал себя!..

Неожиданно все изменилось. И Лешка оказался в гуще таких событий, о которых и не помышлял.

Началось с того, что к Лешке в штаб явился его старый друг Пантюшка Дымов.

Сменившись с очередного караула, Лешка пошел добывать еду в гостиный двор – там, готовясь ехать на передовую, топилась захваченная у немцев походная кухня. Получив ломоть хлеба и котелок пшенной каши, Лешка уныло съел их, сидя на каменной тумбе в углу двора. Повара задраили котел, погасили огонь и впрягли в кухню пегую лошадь. Потряхивая длинной трубой с железным колпаком наверху, кухня выехала за ворота. Двор опустел. Лешка поплелся в караулку.

Первый человек, которого он увидел, войдя в комнату, был Пантюшка. Он сидел возле стола, держа между колен короткую кавалерийскую драгунку.

– Эге, здорово! – обрадованно сказал Лешка.

Пантюшка поднялся ему навстречу. Лешка сразу заметил в нем значительные перемены. Прежде всего, Пантюшка был ранен. Левый рукав его черной, перешитой из матросского бушлата куртки свободно болтался: рука была подвешена на полосатой косынке. Пантюшка осунулся, под глазом у него темнел сине-желтый кровоподтек.

– Ты откуда взялся? – спросил Лешка.

– Не спрашивай, – хмуро ответил он. – Всюду был – цейхгауз брал, на передовой околачивался, вот пришел…

– Что так?

– Прогнали…

– Из-за руки, что ли?

Пантюшка не ответил. Помолчав, он насупился и сказал:

– Я за делом пришел.

– Ну?

– Устрой меня, Леш, к вам, хотя бы… Хожу как неприкаянный.

– Вот те раз! – удивился Лешка. – Да ты расскажи, что было?

Пантюшка сел на табурет, с подозрением посмотрел на двух спящих в углу фронтовиков.

– Чего рассказывать… – неохотно начал он. – Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, – говорю, – чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, – говорит, – кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие – почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать – не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю, буду воевать. Всю ночь по городу шатался, приглядывался к немцам. Потом вижу: идут куда-то фронтовики. Я за ними. Они в засаду сели возле цейхгауза, и я недалеко пристроился. На рассвете, когда вся буча заварилась, те фронтовики давай цейхгауз брать. Пальба началась, фронт! Немцы побежали. Я за углом приспособился и, как немец выскочит, я его дрыном по каске-р-раз! Он с карачек. Другой выскочит, я и другого. Штуки четыре немцев уложил!..

– Ты не завирайся, – предупредил Лешка.

– Вот как бог свят! – воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал: – Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них – Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…

– А сюда почему не заглядывал? – спросил Лешка – Не видал я тебя.

– Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичок, молодой такой, зубастый.

– Пахря, должно быть?

– Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись – идет!

– Кто идет?

– Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..

– Да-а, – протянул Лешка, разглядывая синяк. – Приложил крепко.

– Это что! – поморщился Пантюшка. – Синяк – это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал, и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.

– Куда они ушли? – с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.

– Точно не знаю, – сказал Пантюшка, – говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?

– Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?

Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:

– Рука – пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!

Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.

Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.

– Хитер ты, – засмеялся Лешка. – Тряпку свою сними, Силин увидит, не возьмет.

Пантюшка поспешно – через голову – снял косынку, запихнул ее в карман, встал, надел винтовку.

– Пошли!..

В маленькой канцелярии, где около окна сидели писаря, их обогнал ординарец. Влетел в штабную комнату и захлопнул дверь. Лешка сунулся было за ним, но оттуда раздался окрик: «Обожди!»

– Садись, – сказал Лешка, указывая на стул. – Освободятся, тогда зайдем.

Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.

У Пантюшки при виде этой женщины как-то сам собой раскрылся рот. Он тронул Лешку за рукав:

– Леш, а Леш, это кто?..

– Постой! – отмахнулся Лешка.

Дверь в штабную комнату осталась открытой. Отчетливо доносились голоса:

– …Где это получилось?

– На самом разъезде… – задыхаясь, говорил ординарец. – Хотели они оборону занять, а немцы тем часом сидели, попрятавшись, на огородах… Вот тут и началось…

Лешка не успел еще понять, о чем говорят, но упоминание о разъезде, куда, по словам Пантюшки, ушел отряд Костюкова, наполнило его тревогой, каким-то неясным предчувствием беды.

– По порядку докладывай, как было! – сказали за дверью. По густому, с энергичной хрипотцой голосу Лешка узнал Попова – одного из членов Совета пяти, большевика.

– Было, стало быть, так… Пошли они на разъезд, как приказано… Днем наши ходили туда на разведку, все кругом обшарили, немцев не было…

– Немцам разъезд ни к чему, – пробасил кто-то.

– Пришли… Все кругом тихо, никого не видно. Только стали оборону копать, а тут их пулеметами со всех сторон и зачали косить – засада!..

– Костюков живой?

– Какое там! Двое только и ушли, в больницу Тропиных отправили. Один так совсем кончается. Люди говорят – предали их…

У Лешки перехватило дыхание. Он растерянно оглянулся, точно желая убедиться, что он ослышался, что этого не может быть… Пантюшка, бледный, смотрел на него круглыми потемневшими глазами.

– Слыхал?

– Слыхал… Я ведь, Леш, с ними хотел идти…

Лешка, не отвечая, провел ладонью по щеке… Убили Костюкова… Как же это? Лешка вспомнил его кряжистую, плотную фигуру, крупное, морщинистое лицо с рыжими запорожскими усами. Такого, казалось, даже повалить невозможно, не то что убить… А Пахря?! Неужели и он… Шумный, крикливый, никогда не унывающий Пахря, с лукавыми, прозрачными, словно капли голубой воды, глазами…

Постепенно, точно издалека, до Лешки стал доходить решительный голос Попова:

– Предательство это или что иное – разобраться надо. Не в том сейчас гвоздь. Если немцы на разъезде, обстановка складывается совсем по-новому. Смотрите…

Через открытую дверь было видно, как в мутной от табачного дыма комнате несколько человек склонились над картой.

– Разъезд вот где… – говорил Попов. – Отсюда прямой удар по нашему правому флангу, почему мы и хотели укрепить его. Понимаете теперь, что грозит? Если немцы здесь нажмут, к вечеру ждите их в Херсоне.

Писаря около окна тревожно переглянулись. Машинистка, согнувшись над столом, разбирала чьи-то торопливые каракули. За дверью несколько секунд молчали, потом кто-то неуверенно проговорил:

– Людей сюда надо бы…

– Где ты их возьмешь, людей? – возразили ему.

– Перебросить придется…

– Откуда?..

Некоторое время ничего нельзя было разобрать: все говорили одновременно. Когда наступила тишина, послышался негромкий голос Силина:

– Чего кричать-то! Попов правильно судит. Фланг нельзя оставлять открытым – это факт. Откуда взять людей? А вот откуда…

Силин предложил перебросить к разъезду отряд черноморских матросов. Это, конечно, сильно ослабит центр, где они теперь находились, но немцы, по-видимому, отказались от надежды пробиться в центре: вот уже второй день они усиливают нажим на флангах, а на участке черноморцев – затишье.

– Набили себе шишек, больше в центре не полезут, – спокойно, точно рассуждая о домашних делах, говорил Силин. – Оставим здесь заслон с пулеметами и хватит пока. Пусть матросы выбьют немца на фланге, а там их и на прежнее место можно вернуть…

Предложение обсуждалось долго, шумно и, наконец, было принято.

Из комнаты Совета вышли Силин, Попов, еще один из штабных – громоздкий, мрачного вида фронтовик Киренко и ординарец, сообщивший о гибели костюковцев. Подвижной, черноволосый, в штатском поношенном пиджачке, Попов подошел к машинистке:

– Пишите.

Она невозмутимо, как автомат, заправила в машинку два листа бумаги, проложенные копиркой, выжидательно положила пальцы на клавиши.

– Командиру революционного отряда севастопольских матросов товарищу Мокроусову, – начал диктовать Попов.

Силин, заметив Лешку, подошел к нему.

– Ты что здесь? – И, не дожидаясь ответа, сказал: – Будет до тебя дело, Алексей. Пойдешь со мной в больницу Тропиных, по дороге расскажу. Слышал. Костюков-то с отрядом в засаду попал?

Лешка кивнул. Силин помолчал, глядя в пол. На его щеках лежали тени.

– Так-то вот… Поди к Ващенке, скажи, что я тебя беру. А это кто такой? – Казалось, Силин только сейчас заметил Пантюшку.

– Дымов, Пантелей. В караульную команду просится, – ответил Лешка. – Его отец на табачной фабрике дружину организовал.

– Тимофей Дымов?

– Ну да.

Силин внимательно оглядел Пантюшку.

– Ладно, пусть идет с нами, – сказал он, – может, сгодится.

Пантюшка вытер залоснившийся лоб. Конечно, сгодится! Уж кто-кто, а он-то!..

И вот они идут втроем вдоль пустынной Ганнибалловской улицы: рослый, широкий в плечах фронтовик и два паренька – долговязый белочубый Лешка в гимназической шинели с револьвером на поясе и коренастый, крепкий Пантюшка, повесивший драгунку на плечо стволом вниз, что считалось особым шиком.

Весна наконец наладилась. Город был залит предвечерним солнцем. Поутихший ветер нес ароматы смолы, набухающих почек, выдувал из дворов запахи сырой земли и преющих листьев. Веселые воробьи ворошили пыль на мостовой. И только безлюдье да отрывистая дрожь недалекой канонады напоминали о грозной военной судьбе осажденного Херсона.

Силин повел себя странно. Молча пройдя несколько кварталов, он вдруг кинул взгляд по сторонам и свернул в один из дворов. Здесь было пусто. В углу двора под голыми деревьями стояли вкопанные в землю круглый стол и вокруг него – низкие скамейки. Силин указал на них ребятам:

– Седайте.

Сам он сел напротив.