– Связной?.. Чего же он молчал?

– А чего кричать?

– Ну сказал бы, что свой, а то сразу на дыбки!..

Силин спросил Лешку:

– Ты можешь провести людей к почте?

– М-могу, – с трудом приходя в себя, вымолвил Лешка.

– Только пройти надо аккуратно, чтобы никто не заметил. Сможешь?

– Смогу, товарищ Силин.

– Бери его, Михайло, – сказал Силин Костюкову, – паренек ничего, боевой. – И он дружески подмигнул Лешке.

И тут Лешка решился:

– Товарищ Силин, винтовку-то дайте мне.

Силин перестал улыбаться.

– Винтовок нет. Какие были, роздали по заводам.

– А как же я…

– Что ты? Смотри, Алексей: отведешь людей и сразу назад. Под пули не лезь. Понял?

– Понял… – Лешка кусал губы.

Тут басом заговорил Костюков:

– Что же ты, Петро, посылаешь парня на задание, а оружие не даешь. Нехорошо.

– Ты-то уж молчи! Тебе бы только лишнего человека.

– А что: парень не маленький…

Силин взглянул на Лешкино огорченное лицо.

– Тьфу, незадача! Иди за мной…

С заколотившимся сердцем Лешка прошел за ним в комнату Совета. Здесь уже никого не было, только за столом сидел изможденный писарь. В углу лежала груда вещевых мешков. Силин достал свой мешок, порылся в нем и повернулся к Лешке:

– На, бери.

В руке он держал большой «смит-вессон». Лешка схватил револьвер.

– Обращаться умеешь? – спросил Силин. – Дай сюда…

Он переломил ствол, показал, как заряжать, потом отсыпал Лешке на ладонь длинные, тускло мерцающие медным блеском патроны.

– Ну, доволен? Теперь все. Жми! Надо успеть дойти затемно…

Выбирая самые тихие переулки, Лешка вывел отряд Костюкова к «почтовому» пустырю. Они подошли через проходной двор со стороны, противоположной почтамту, где пустырь окаймляли глухие неоштукатуренные стены домов, обращенных фасадами на другую улицу.

Вместе с Лешкой в отряде было двадцать два человека. Они залегли под стенами.

Ночь шла на убыль. Рассвет вставал сырой, промозглый, но вверху, над туманом, все ярче голубело небо, обещая впервые за много дней светлую погоду.

…Это была, возможно, первая в Лешкиной жизни бессонная ночь, но усталости он не чувствовал. Все в нем напрягалось и дрожало от ожидания.

Он лежал на земле за грудой битого кирпича (было приказано не высовываться), подрагивая от сырости, и крепко сжимал теплую рубчатую рукоятку револьвера, который он как взял у Силина, так до сих нор и не выпускал из руки.

Рассветная мгла редела. Все отчетливей проступали распластанные на земле неподвижные фигуры фронтовиков. Лешка с удивлением увидел, что некоторые из фронтовиков спят, уткнувшись в рукава шинелей. Костюков, облокотясь, смотрел в сторону почтамта. Рядом с Лешкой, в двух шагах, оказался его давешний знакомец – Пахря. Заметив, что Лешка смотрит на него, Пахря весело подмигнул и зашептал:

– Эй, связной… Дрожишь?

– Чего дрожать-то? – словно бы нехотя отозвался Лешка.

На самом деле он был не прочь сейчас поболтать с парнем. Злобы к нему уже не было, а среди фронтовиков Пахря больше других подходил Лешке по возрасту.

– Сыро, не приведи бог, – пожаловался Пахря. – Сейчас бы цигарочку…

Он подполз к Лешке поближе и, улыбаясь широким ртом, зашептал:

– Ты чего давеча не сказал, что при Силине состоишь? Кабы не он, был бы ты покойник.

– Ну уж…

– Вот те и ну. Я, знаешь, какой? Я за революцию кого хошь могу уложить. Правда!

Его пнули сапогом в бок. Костюков издали грозил им кулаком. Пахря поднял руку, показывая, что все, мол, в порядке, понятно, еще раз подмигнул Лешке и вернулся на свое место…

Время тянулось медленно. Прошел час. Рассвело. Туман оторвался от земли и стал подыматься вверх, сбиваясь над крышами в серенькое облачко. Невидимое еще солнце подсветило его алым цветом. Холод стал ощутимей, пробирал насквозь. Лешке казалось, что он промерз до последней косточки…

Но вот наконец издалека, из центра города, со стороны городской думы, донесся неясный шум, словно где-то повалили дерево и оно, с треском ломая ветви, тяжко ухнуло о землю.

Лешка оглянулся. Фронтовики поднимали головы, прислушиваясь.

Через несколько секунд шум раздался снова. Теперь было отчетливо слышно, как беспорядочно, вперебой, лопались винтовочные выстрелы, потом коротко стрекотнул пулемет.

– Началось, – проговорил Пахря и зачем-то вытер рот рукавом.

«Началось… началось…» – стучало Лешкино сердце.

– Готовься! – вполголоса бросил Костюков. – Стрелять по команде, залпом.

Лешка осторожно выглянул из-за своего укрытия.

Возле почтамта встревоженно суетились патрульные. Из дома, застегивая шинель, выбежал худощавый молоденький офицер. Начальник патруля начал докладывать ему. Офицер закричал высоким пронзительным голосом, и патрульный, козырнув, побежал вдоль улицы в сторону выстрелов. Офицер ушел в дом. «Послал узнать, что там такое», – догадался Лешка.

Вскоре посланный вернулся. Он мчался со всех ног, подобрав руками полы шинели. Винтовка болталась у него на спине. Он что-то крикнул патрулю и вбежал в дом.

– Чего ждем? – услышал Лешка голос Пахри. – Атаковать ладо.

– Цыть! – Костюков, бешено округляя глаза, стукнул кулаком по земле.

Через несколько минут из дома показался офицер, вслед за ним начали выскакивать солдаты. Резко звучала команда. Солдаты быстро построились. Офицер прошелся перед строем, остановился, широко расставив ноги, и заговорил – слышались клохчущие, непривычные интонации его голоса.

– Прицел два, – раздался голос Костюкова. – Залпом по германской пехоте… – Мгновение подумал: – За революцию… пли!

И не успел Лешка осознать слов команды, как грохнул залп.

В тупой глухоте Лешка расслышал лязг затворов и снова:

– Пли!

Немцев точно отмело к стене почтамта. Поднялся Костюков и негромко, деловито сказал:

– Айда в атаку.

Лешка бежал вместе со всеми, прыгая через груды мусора, что-то кричал…

Немцы отступали вдоль улицы. Некоторые стреляли на ходу. Лешка мельком видел, как невысокий пожилой солдат бросил винтовку и, приседая от ужаса, поднял руки. На него набегал Пахря…

Лешка догонял немца с широкой круглой спиной. Он видел, как под шинелью у того ходили лопатки, как взблескивали подковки на сапогах…

В конце квартала немец обернулся и выстрелил. Пуля свистнула возле самого Лешкиного лица…

От этого свирепого свиста, от внезапного сознания, что это сама смерть пронеслась рядом, Лешка оторопело остановился. Немец был уже около угла. Тогда, вспомнив о револьвере, Лешка поднял его и прицелился. Мушка запрыгала, потерялась на серо-зеленой шинели. Тяжелый револьвер дернулся, вырываясь из руки…

Лешка впервые в жизни стрелял в человека, и он не сразу уловил связь между своим выстрелом и тем, что произошло.

Немец вдруг метнулся в сторону, припал к стене дома и, прижимаясь к ней спиной, обернулся. Мясистое перекошенное лицо его на Лешкиных глазах обмякло и посерело. Роняя винтовку, он пошарил рукой по стене, нашел водосточную трубу, вцепился в нее и стал медленно садиться на землю. Пальцы его скользили по запотевшей от сырости трубе, оставляя на ней мокрые следы. Потом он упал…

Лешка осторожно подошел к нему.

Немец лежал ничком, подогнув ноги, и на его шинели, между лопатками, где вошла пуля, виднелась маленькая рваная дырочка.

Лешка стоял, потрясенный серьезностью происшедшего. Все, что было до сих пор, казалось теперь мелким, не стоящим внимания. «Игра в революцию» кончилась. Теперь Лешка становился человеком, окончательно и бесповоротно выбравшим свой путь в жизни.

Если Лешка и не сказал себе всего этого, то, во всяком случае, так он чувствовал. А слов было только два: «Вот оно…»

Улица опустела, несколько убитых лежало на мостовой. За углом хлестали выстрелы и слышались крики.

Лешка поднял винтовку убитого им немца и, не оглядываясь, побежал туда, где вели бой его товарищи.

Весь день – двадцатое марта – Лешка пребывал в каком-то лихорадочном, тревожно-радостном угаре. Впоследствии он никак не мог припомнить, что было раньше, что позже. Все смешалось в его памяти в один пестрый, грохочущий клубок. Он был возле думы, врывался в белый особняк херсонского миллионера Соколова, где находился немецкий штаб, громил оружейный магазин Фрикке на Суворовской улице. Потом все с тем же небольшим отрядом Костюкова он попал на улицу Говарда и видел, как фронтовики отбили у немцев десять грузовиков, на которых те пытались вырваться из города. Два подорванных гранатами грузовика образовали баррикаду, перегородившую проезжую часть улицы. Немцы залегли под колесами уцелевших автомобилей и открыли пулеметный огонь. Фронтовики пошли в штыковую атаку… А потом на одном из захваченных грузовиков Лешка носился по городу и вылавливал прятавшихся по дворам и чердакам немецких солдат…

К вечеру Херсон был свободен. Но ненадолго. Уже на следующее утро отступившие к Николаеву остатки немецких и гайдамацких отрядов вернулись с подкреплением.

И все началось сначала. Дрались на Забалке, в Сухарном, у вокзала и на кладбище, у больницы Тропиных и в Военном фортштадте. В портовых мастерских чинили пулеметы и винтовки. Херсонские мальчишки сновали по передовой, собирая расстрелянные гильзы. Во многих дворах чадили жаровни – там отливали пули. По улицам то и дело проходили отряды Красного Креста. Все городские лечебницы были забиты ранеными.

Наконец восставшим удалось выбить немцев из Херсона и отбросить их почти на тридцать километров от города. Власть перешла в руки Совета пяти, созданного из представителей фронтовиков и рабочих.

Было ясно, что нового наступления немцев ждать придется недолго. Однако обстоятельства сложились так, что город получил небольшую передышку. Вспыхнуло восстание в Николаеве. Рабочих и фронтовиков там было значительно больше, чем в Херсоне, но и немецкий гарнизон намного сильней. На подавление николаевского восстания были переброшены германские и австро-венгерские части. Ходили слухи, что ими руководит недавно прибывший с Западного фронта генерал Бем-Ермоли…

События в Николаеве на время отвлекли внимание немцев. В эти дни нельзя было узнать некогда тихий патриархальный Херсон. Он заметно опустел с тех пор, как фронт отодвинулся от города. Оживленно было только в рабочих районах. На центральных улицах царило безлюдье и пугливая тишина. По вечерам сквозь заложенные ставни редко-редко пробивался наружу неосторожный луч света. На дверях магазинов висели пудовые замки. Витрины покрылись черными листами гофрированного железа. В ожидании лучших времен жители предпочитали не показываться на улицах.

С утра за город тянулись угрюмые колонны херсонцев с кирками и лопатами. По приказу оперативного штаба восставших они шли строить укрепления…

Однажды, пробегая мимо одной из таких колонн, Лешка услышал, как его окликнули. Человек тридцать обывателей, одетых так, словно их отправляли в сибирскую ссылку, шли по Кузнечной улице. Их сопровождали двое рабочих с винтовками. В конце колонны Лешка увидел Павла Никодимыча Глущенко. Зять был в высоких болотных сапогах, стеганой телогрейке и старой кепчонке с пуговицей на макушке. Он отчаянно моргал, делая Лешке знаки подойти. Лешка сразу понял, что ему нужно. Глущенко, конечно, будет просить, чтобы Лешка помог ему освободиться от трудовой повинности – с такими просьбами в штаб восстания приходили многие.

«Как же, дождешься ты от меня! – подумал Лешка. – Другим работать, а тебе, значит, дома сидеть? Ничего, потрудись на революцию!»

Он сделал вид, что не понимает сигналов зятя, и убежал.

За все это время Лешка только один раз побывал дома. Он предстал перед домашними опоясанный широким кожаным ремнем, подаренным ему Пахрей; на ремне висел револьвер в желтой скрипящей кобуре – Лешка раздобыл ее в конфискованном фронтовиками оружейном магазине.

Глущенко не стал с ним разговаривать. Он презрительно оглядел Лешку с головы до ног и ушел в другую комнату. За дверью негромко и зло прошипел:

– Папашенькин сынок, ничего не скажешь!..

Лешка ухмыльнулся.

Екатерина, увидев брата, заплакала:

– Что ты делаешь, Лешенька! Убьют тебя где-нибудь! Что я папе скажу?

– То и скажешь, что убили, – жестко ответил Лешка. – Не бойся, ничего тебе не будет. Папа поймет…

Он сказал, что состоит связным при Силине и, если Екатерине понадобится что-нибудь, пусть приходит прямо в штаб, он, Лешка, поможет.

Потом, уступая просьбам Екатерины, съел тарелку борща и сменил белье. Он чувствовал себя взрослым и сильным человеком.

Силин был теперь членом оперативного штаба восставших. Лешка большую часть времени проводил в Ново-Петроградской гостинице на Ганнибалловской улице, где располагался штаб.

С утра и до позднего вечера в штабе не прекращался шумный людской круговорот. Шли рабочие и жены рабочих, крестьяне из окрестных деревень, обыватели. Сюда приводили спекулянтов, сильно набивших базарные цены на продукты, мародеров, воришек и прочий темный элемент, оживившийся в первые дни восстания. Большинство задержанных отпускали, посулив в следующий раз разделаться с ними, как положено, самых заядлых уводили за город и там расстреливали. Возиться с ними было некогда.

Город готовился к обороне.

На помощь восставшему Херсону прибыл из Севастополя военный корабль с отрядом революционных матросов. Их встреча была похожа на праздник.

Лешка прибежал в порт вместе с огромной толпой горожан. Люди наводнили пристанские спуски, ребятишки облепили заборы и крыши портовых сооружений.

Широкий, осадистый военно-морской заградитель «Ксения» медленно и торжественно развернулся и, загнав под пристанские сваи пенную волну, ошвартовался. Молодцеватые, перекрещенные по груди пулеметными лентами матросы сошли на берег. На их поясах угрожающе бряцали гранаты. Похожие друг на друга, точно морские братья, они построились у пирса, красуясь выправкой и вооружением.

Кто-то крикнул:

– Да здравствуют черноморцы!

И толпа, взорвавшись приветственным ревом, кинулась к матросам. Их растащили в разные стороны, обнимали, хлопали по плечам. Командира отряда, коренастого здоровяка в широких брезентовых штанах, затеяли качать. Он взлетел над толпой, одной рукой придерживая гранаты и маузер, другой стараясь ухватиться за шею кого-нибудь из качавших его людей.

– Стой! – сипло кричал он. – Стой, говорю, вашу мать!.. Дай слово бросить!..

Наконец ему удалось облапить высокого вадоновского металлиста. Держась за его могучую шею, матрос сорвал с головы бескозырку, обвитую двухцветной георгиевской лентой, и выкрикнул:

– Привет геройскому Херсону! Дадим немцу жару, ур-ра!..

– Ур-ра-а! – подхватила толпа. В воздух полетели шапки.

Матрос отпустил металлиста и откинулся на спину:

– Качай дальше!..

И снова взметнулись над головами его кирзовые солдатские сапоги, замелькала, разлетаясь на тонком ремешке, деревянная кобура маузера.

После короткого митинга матросы построились и прямо из порта отправились занимать оборону туда, где в ковыльной прихерсонской степи легли линии окопов. Толпа провожала их через весь город.

В тот же день в Херсоне появились оборванные люди с винтовками. Их покрывала копоть и пыль. Некоторых вели под руки, а то и несли на носилках, сооруженных из жердей и шинелей. На запыленных бинтах чернели пятна крови. Это были николаевские повстанцы, которым удалось пробиться к Херсону сквозь кольцо немецких войск…

А на следующее утро на подступах к Херсону прозвучал первый орудийный выстрел – подошли немцы. Началась неравная борьба за город.

Силин позвал Лешку:

– Вот что, парень, мне с тобой разговаривать недосуг, так без возражений… Людей у нас мало, каждый человек на счету, а штаб тоже надо охранять, правда? Так вот: из связных я тебя списываю, и будешь ты состоять в караульной команде. Ясно тебе?

Лешке было ясно: о том, чтобы попасть на передовую, нечего и думать.

– Как же, товарищ Силин… – начал было он.

Но тот не дал ему продолжать. Придавив ладонью какие-то бумажки на столе, он сказал негромко и решительно:

– Вопрос ясен. Иди к Ващенко, начальнику караульной команды, и доложись. Всё! – Взглянув на покрасневшего от обиды Лешку, он добавил мягче: – Не торопись ты, друг Лешка, на тот свет! Право слово, не торопись. Дела впереди ой-ой!..

Спорить было бесполезно.

– Есть, – сказал Лешка, сжал зубы и отправился в караульную команду.

…Это было просторное помещение на первом этаже, где в ряд стояли дощатые топчаны с соломенными тюфяками и роскошные никелированные кровати, перенесенные сюда из гостиничных номеров. Посередине комнаты были составлены в козлы винтовки. На столах валялись солдатские котелки и огрызки снеди. Трое свободных от караула фронтовиков спали, не раздевшись, на кроватях.

Длинный, худой и добродушный начальник караула Ващенко, увидев Лешку, засмеялся:

– Ага, засадили горобца за железные прутья, а ему бы летать да летать!.. Ничего, ординарец, привыкай к дисциплине, така солдатская доля. Ну, сидай и слухай, яка у тебе буде служба…

Через час Лешка уже стоял часовым у входа в гостиницу.

Издалека, с запада, катился орудийный гул. Там, на подступах к Херсону, было настоящее дело. Там дрались насмерть черноморские матросы, там были Костюков и Пахря, с которыми Лешка успел сдружиться за это время…

А в городе пусто, безлюдно. Ветер нес пыль и песок по притихшим улицам. Редко показывались прохожие. Они шли торопливо, прижимаясь к домам, и испуганно оглядывались каждый раз, когда вздрагивала земля, донося тяжелый артиллерийский удар…

За то время, что Лешка стоял на посту, если не считать запыленных, падающих от усталости ординарцев, к штабу подошло всего несколько человек.

Двое крестьян – один бородач в зимней шапке, другой, помоложе, белобрысый, веснушчатый и вислогубый – спросили:

– Де тут бильшевики, яки керують всим дилом?

Оказалось, что они приехали на баркасах из Алешек, привезли продовольствие и обратным ходом могут захватить раненых.

Лешка направил их в канцелярию штаба.

Заплаканная старая женщина пришла узнать о судьбе своих сыновей. Всхлипывая, прикрывая платком морщинистый рот, она жаловалась Лешке, что вот «ушли ее лайдаки, не сказавшись, а теперь неведомо, вернутся или нет. Где тут начальство, которое знает?..»

Лешка сказал, что из начальства сейчас никого нет, все ушли на передовую, а сыновья женщины в свое время вернутся, пусть не плачет.

Женщина спросила:

– А ты кто, сынок, будешь?

– Часовой я, – ответил Лешка, – штаб охраняю.

– Вот и моих бы поставили, – вздохнула женщина, – они отчаянные…

– Идите, мамаша, домой, – сказал Лешка. – Слышите: стреляют.

И она ушла.