Глава третья
Мост

«Господину Иосифу Сталину,

Москва.

Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые искренние поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания, желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза.

Адольф Гитлер».

Опубликовано в газете «Правда» 23 декабря 1939 года

1

Дача в Волынском, как и вся страна, жила ритмами Сталинского пульса. Хозяин остался один, он думает и его пульс бьется размеренно, покойно, – дача не нарушит его биение ни единым посторонним звуком. Будто и нет в доме роты охраны и роты обслуги.

Сталин подошел к высокому окну. За стеклом мертвели сугробы, за стеклом мерзли заснеженные ели. Сталин невольно поежился, подумав о том, какая нечеловеческая стужа царапает ледяными когтями об окна и стены его дома. Вах! Какой грузин зимним холодным вечером, чтобы согреть себя так, как не согреет и чача, не вернется в мыслях в солнечный летний полдень где-нибудь на окраине Кутаиси. Не сядет в мыслях за стол, сколоченный из грубых досок, под навес, увитый виноградной лозой, не наклонит глиняный кувшин с цинандали над деревянным стаканом. Рядом наливается соком алыча, шелестит листьями платан, вдали режут небо кавказские горы. Больно, что не в твоей власти объявить вечное лето. Хотя в твоей власти перенести столицу в Кутаиси. Сталин отнял трубку от губ, выпустил дым, разбившийся о стекло. А сколько, сколько еще не в твоей власти!

Сталин только что выгнал все это шапито. Молотова, Хрущева, Микояна, Ворошилова. Они ему сегодня быстро наскучили. Они подумали, что товарищ Сталин хочет остаться один. Они глупы. Им не понять, что товарищ Сталин всегда один. Как Христос, он тоже был один. Его двенадцать учеников такие же клоуны, как те, что пили и ели сегодня за его столом. Христос тоже никогда не делился с ними своими мыслями. Он учил их, как надо жить, рассказывал всякие поучительные басни, но ни с одним он не говорил, как говорит человек с человеком. Так ничего и не сообщил о себе, как он жил, что делал тридцать три года, чего хочет добиться для себя. Не о собственной же казни он мечтал, в самом деле.

Да, один. И даже не поговорить вслух с самим собой. Потому что товарищ Сталин не может доверять свои мысли воздуху. Даже воздуху.

Сталин подвинул к себе по подоконнику пепельницу и выбил в нее трубку. Еще раз взглянул в окно. Какой же там холод! И вдруг Сталин громко расхохотался от пришедшей на ум забавной мысли. Надо послать этого засранца Ворошилова на финский фронт. Можно вообразить, какое лицо у него будет, когда он услышит, куда предстоит отправиться. Он наделает в штаны от испуга. Герой хренов! Этот герой до сих пор уверен, что товарищ Сталин затеял эту войну, чтобы отодвинуть границу от Ленинграда. А кто из них думает по-другому? Их ум ограничен. Они все смотрят только себе под ноги. Им представляется достаточным такое объяснение, что товарищ Сталин вздумал обезопасить северо-западные рубежи. А кого мог бояться с той стороны товарищ Сталин? Не финнов же в самом деле? Или они думают, что немцы вплотную подберутся через Финляндию к Союзу с этой стороны? Пусть думают. А товарищу Сталину все равно в тридцати двух километрах граница или в трехстах тридцати. Это ничего не решает. Это не будет играть никакой роли. Или они думают, товарищу Сталину хочется, чтобы Финляндия сегодня стала советской? А товарищу Сталину все равно, будет какая-то Финляндия-Шминляндия сейчас советской или нет. Придет время и эти финляндии на коленях приползут к товарищу Сталину.

Сталин, оставив трубку на подоконнике, вернулся к столу. На скатерти краснели капли пролитого вина, блестели точечки жира, желтела в блюдцах никем кроме Сталина не тронутая мамалыга, валялись комки салфеток, которые всегда оставляет после себя в больших количествах Молотов, гляделось в бутылку рыло жареного поросенка.

А его полководцы решили, когда он на заседании Генерального штаба приказал поручить всю операцию против Финляндии целиком Ленинградскому фронту, а Генштабу этим не заниматься, заниматься другими делами, что товарищ Сталин не считает финскую армию серьезным противником. А финские укрепрайоны не считает серьезным препятствием для нашей армии. Потому и не требует сосредоточения такого количества людей и техники у финской границы, от одного вида которой чухонцы бы подняли руки вверх. Его полководцы трусливо молчат, но теперь, спустя месяц после начала войны, думают себе, что товарищ Сталин способен ошибаться.

Сталин отломил виноградину, бросил в рот. Взял бокал с недопитым мукузани, сделал небольшой глоток.

Они думают, что знают товарища Сталина. Самые прозорливые из них понимают товарища Сталина, как шахматного игрока, который размышляет над доской с фигурами, просчитывая партию на много ходов вперед. А товарищ Сталин играет одновременно сразу на тысяче досок, и нигде нельзя забыть сделать свой ход. И везде требуется просчитать партию до самого конца. До есть до мата королю противника, который играет черными фигурами.

Когда-нибудь им откроется, для чего товарищ Сталин начал войну с Финляндией и почему он вел ее так, а не иначе. Они поймут тогда свое ничтожество, узость своих мыслей.

Сталин толкнул бокал, он опрокинулся на скатерть, но не разбился, остатки вина расплылись по скатерти. Он любил гадать таким образом. Сегодня своими очертаниями пятно напомнило Сталину Францию. Многозначительно. Сталин любил рассматривать карту и помнил очертания многих стран этого мира…

2

По финскому снегу ползла колонна. Одна из многих, проползших до нее и где-то сейчас одновременно с ней ползущих.

Впереди, броневым лбом этого петляющего по дорогам Карельского перешейка червя, состоящего из техники, людей и боеприпасов, шли два легких танка БТ-5. За ними держался бронеавтомобиль БА-20, в котором ехал полковник Есипов. Он командовал колонной. За «бэтэшками» следовали грузовые автомашины числом пятнадцать, потом шли пять автоцистерн с бензином и дизельным топливом, еще четыре грузовика, а замыкали колонну три трактора. Первый трактор тащил сцеп из двух бронесаней-волокуш, второй и третий – полевые 152-миллиметровые гаубицы.

Глаз человека, будь это не глаз человека, едущего на войну, смотрел бы по сторонам с удовольствием. Красивый, хоть и морозный, зимний день. Редкие, случайные обрывки облаков бездвижно повисли на голубом небесном потолке. Внизу – снежное засилье, затейливо расписанное звериными следами. Сосновый лес в белом масхалате с гренадерскими корабельными соснами впереди. Угадывающиеся в снежных, бугристых курганах нагромождения валунов. Все вокруг переполняла величественная отчужденность природы от мирской суеты.

Капитан Шепелев ехал в кабине третьего по счету грузовика вместе с батальонным комиссаром. И вместе с шофером, разумеется. В кузове под брезентовым пологом, наглухо застегнутом со стороны заднего борта, на лавках и на ящиках тряслись и зябли те, кто составлял особый отряд капитана Шепелева. Конечно, они вчетвером не занимали весь кузов. С ними притоптывали ногами и охлопывали себя руками, для согреву толкали друг дружку, курили и травили всякие истории младшие пехотные командиры.

– Через два часа прибудем в расположение, – с радостным ожиданием в голосе сказал сосед Шепелева по кабине. Комиссар был совсем молодым парнем. Как он успел сообщить, еще год назад ходил в кремлевских курсантах. Он не успел пока что обзавестись ни наградами, ни женой, ни детьми, ни житейской мудростью, ни страхом. Казалось, его расстраивает в походе только одно – мороз за стеной кабины.

– До темна успеем. По карте – помните, товарищ капитан? – скоро будет река, черт, название забыл. От той высотки, что мы проехали, как раз три километра выходит, – и внезапно переключился, как ни раз уже было во время их совместной поездки. – Как вы думаете, финские рабочие поддержат нас восстанием в городах?

– Я думаю, – ответил капитан, – что у них вообще слишком мало рабочих. Крестьяне, в основном. Такая уж страна.

– Да, вы правы, крестьянство более отсталый элемент, – огорченно согласился молодой комиссар. – Так учат товарищи Ленин и Сталин. В крестьянах слишком сильны собственнические инстинкты…

Жох попал в бронесани. Попал не сладко. Борта волокуш были наращены пуленепробиваемыми бронелистами, которые тепла не выделяли. Более того, к ним невозможно было прислониться – холод прожигал сквозь ватники и полушубки. Потому лежали вповалку, а значит вовсе без движения и, понятное дело, мерзли. Поверх саней натянули перед выездом брезент, но он большой пользы не приносил. Ехали, считай, под открытым воздухом, под всеми сорока градусами.

– Нельзя ж так людей перевозить, – в полутьме саней снова разворчался кто-то из ополченцев, а именно они были определены в одни и другие бронесани.

– Сказано тебе, в машинах местов нет, – отозвался старшина, поставленный командовать взводом ополченцев и разделявший с ними неудобства дороги. – Сказано, что опосля поменяемся с армейцами.

– Какие на хер белофинны, раньше эти санки погубят наш геройский взвод и медалек не получим, – это сказал Жох.

– Опять ты мутишь! – повысил голос старшина. – Ой, чую, намаюсь я с тобой, парень. Это армия, а не гражданка. Я тебя предупредил, не шути со мной. Отошлю назад или отдам под трибунал.

– Все, ребята, хоре бакланить, доставай припасы. Не у меня ж одного, – и Жох привстал в санях, вытащил из-за пазухи фляжку, аппетитно булькнул содержимым. – Иначе кранты без всяких финнов. А до передовой еще дожить надо.

– Отставить! Под расстрел пойдешь!

– Батя, – взмолился еще один боец-доброволец, – прав он. Надо греться, а то ж заболеем, какими вояками будем.

– Я тебе не батя, а товарищ старшина! Ох, угораздило меня командовать гражданкой.

– Точно, – как-то враз все очнулись, заворочались в санях и поддержали начинание Жоха. – Сдохнем! Мочи нет! Да в такой холод сколько не выпей – не закосеешь! По глотку!

А старшина почему-то замолчал и продолжал молчать. И под его молчание пошла по кругу фляжка Лени-Жоха, наполненная медицинским спиртом. Где и как он ее раздобыл, на приемном ли пункте или в его окрестностях, о том никто не спрашивал, потому что думали – прихватил из дому. А какой там дом! Ну а спросили бы, Леня подмигнул бы и ответил, что некоторые называют его Жохом. Может, не впустую некоторые языками машут, а?

– Только смотрите у меня по глотку, не больше, – вдруг напомнил о себе смирившийся с неизбежностью старшина.

– Конечно, товарищ старшина, – дружно заверил взвод своего командира. – Не хотите тоже?

– Не положено, – пробурчал он, и по голосу почувствовалось, что внутри его идет нешуточная борьба…

Одна за другой вслед за танками тормозили машины. И колонна встала.

Шепелев открыл дверцу, высунулся наружу:

– Мост, – капитан вернулся на место. – Сейчас саперы будут проверять. Что, комиссар, пойдем разомнемся?

Шепелев выпрыгнул на снег, комиссар выбрался следом. Из кузова, из-под брезентового полога выскакивали батальонные командиры и вперемешку с ними бравые бойцы его, капитана Шепелева, отряда.

Сперва люди по всей длине колонны побежали к обочине. Отправление надобностей сопровождалось шутками вроде «Не отморозь, жена домой не пустит», «Напиши на снегу желтеньким «Смерть врагу!»… Издали доносились орудийные выстрелы, но были они глухи, неотчетливы, казалось, что до передовой еще сотни километров. Даже те, кто знал, что морозный воздух сильно искажает звук выстрела, предпочитали не думать, что через какой-то час-два их уже могут бросить в бой сразу с колес.

– От своих машин не отходить! – несколько запоздало послышались команды. Управившись с надобностями и шутками, люди топтались возле своих машин, подходили к знакомым, едущим в другом грузовике, некоторые уже убежали в начало или конец колонны.

Капитан Шепелев, разумеется, подошел к своим.

– Живы, соколы?

– Ну, капитан, ты нас и завез! – возвращаясь от обочины, на бегу прокричал Хромов, на бегу же застегивая ширинку.

– Ничего, ничего, проветриться полезно. А каково южному человека, а, Омари?