«Этакое средневековое иезуитство!» – подумал Дубравин, вслушиваясь в разговор, завязавшийся между Байкасовым и Аяганом: они в это время обсуждали день рождения новой столицы. Дело было в том, что жителей Алматы (так теперь надо писать название города) тоже привлекли к празднованиям. И оба собеседника осуждали хитрость властителя, устроившего это шоу.

– Эта история с переименованием отличается обычной для Папы лукавой двойственностью! – с запалом, присущим молодости, изобличал Байкасов. – Столица названа одновременно именем президента и одним из имен Аллаха.

– Заметь, что день рождения столицы совпадает с днем рождения «ноль первого»! – кивая седой гривой, добавил Аяган.

– В этом-то и дело! В этом-то весь он. Заставлять жителей бывшей столицы праздновать именины новой и одновременно подразумевать под этим действом празднование своего дня рождения.

– В этом он весь, – согласился собеседник.

«О чем угодно люди говорят. Но не о потере. Кем был для них Амантай? Большой начальник. Политик. Разве могут они понять, кем он был для меня? А может, не хотят говорить. Потому что трезвые. Да, ислам прочно вошел в их жизнь! И даже на поминках, а этот ас, наверное, все-таки по-нашему поминки, водку не приносят. Конечно, они пьют. И пьют много. Но на таких вот значимых событиях стараются обходиться чаем да традиционным кумысом…»

Неожиданно даже для самого себя Шурка провалился в прошлое и вспомнил, как они с Амантаем в последний его приезд в Луговое захотели поплавать ночью в реке, которая текла рядом с домом. Вышли из дома. Прошли вверх по берегу километр-другой, и уже там, за селом, спустились на песчаный прибрежный пляжик. Из одежды на них были только плавки. И они смело вошли в теплую, как парное молоко, воду.

Вода темная. Небо темное. Закрыто тучами над головой. Тишина. Слышны только голоса птиц в лесу на том берегу. А на этом, обжитом, светились окна домов. И тут откуда-то из-за горизонта наползли тучи. Заморосил легкий мелкий дождик. Капли зашлепали по воде, а потом уже начали, холодные, по их бедным головушкам сечь. Решили пробираться к дому вплавь.

Как ни странно, по воде путь оказался длиннее, чем тот, что они прошли посуху. В общем, Амантай подустал, и они вылезли на бережок под высоким склоном. А дождик что-то разошелся. Кругом ночь, тьма. Амантай почему-то испугался, что не доплывет, и Шурка долго его уговаривал вернуться обратно в воду. Но тот заупрямился. Уж что-что, а упрямиться он умел. Потом впал в ступор.

Тогда Дубравин прошел вдоль по берегу. Наткнулся на спущенные с высоты обрыва деревянные мостки. Не церемонясь, навалился на них и выломал из этих мостков большую широкую доску. Притащил ее сидящему у воды Амантаю, швырнул в воду рядом с ним, отдышался и скомандовал: «Садись на доску! Поедем». Так они и добрались до дома: замерзший Амантай – сидя на доске, а Дубравин – держась за нее и направляя вдоль берега. Охранник, открывший им калитку, с удивлением смотрел на голых, мокрых и продрогших мужчин, появившихся со стороны реки и кинувшихся срочно греться в баню…

Дубравин вспоминал этот случай. И на него новой волной накатили, налетели горестные мысли: не будет больше Амантая. Не будет в их жизни ни радостных встреч, ни яростных споров, ни совместного купания в речке. И посиделок за бутылкой хорошего вина тоже не будет. И что они знают о его друге, эти чужие, равнодушные люди, которые сейчас один за другим выходят то ли на трибуну, то ли на сцену, чтобы говорить слова…

Внезапно у их стола, словно из ниоткуда, появился сын Амантая. Подошел к Дубравину и сказал, что сейчас надо ехать на кладбище, потому что пришло время похорон. Шурка послушно поднялся и пошел вместе с другими мужчинами за ним.

Женщины остались в зале. По мусульманским обычаям женщины не могли присутствовать при похоронах на кладбище.

* * *

Они шли к кладбищу с носилками на плечах. Шурка был первым в ряду справа. Шли долго, в гору. Рядом с ним тяжело дышал степенный толстый казах. Он только что сменил сына Амантая. Но Дубравин, хотя спина его давно одеревенела, не хотел меняться, отказывался. Ему было тяжело, почти как тогда, в юности, когда он нес Амантая к финишу туристической эстафеты и донес. До победы. И вот теперь, спустя почти полвека, он снова нес его, провожая старого друга в последний путь.

Позади жизнь, в которой было много всего: любви и ненависти, радости и горя, счастья и несчастья. А теперь он вновь нес его. И никто не мог ему в этом помешать.

* * *

Когда они забирали тело покойного в морге, оно уже было завернуто в кафан и аккуратно завязано посередине и с двух сторон. А Дубравину почему-то страстно хотелось еще хотя бы один раз взглянуть другу в лицо. Проститься. Он сказал об этом, судя по всему, главному во всем этом действе – имаму. Тот по-казахски попросил служителя развязать ткань на секунду и открыть лицо, что и было сделано. Лицо Амантая, сильно напомаженное, напудренное, показалось Шурке в эти секунды совершенно чужим. И только челка, поседевшая прядка волос, которая упрямо торчала надо лбом, напомнила ему друга детства. Шурка наклонился и коснулся ее губами. Служитель ловко и быстро снова завязал бинты. Шестеро мужчин взяли носилки. И вперед ногами вынесли тело из помещения.

Вынесли-то вперед ногами, как и у нас, у русских. А вот несли теперь вперед головой.

Мусульманское кладбище, конечно, отличалось от русских старинных кладбищ с их крестами и памятниками. Здесь все было просто. Пророк Мухаммед (да благословит его Аллах и приветствует) сам определил, как должны выглядеть исламские кладбища. Могила, то есть ее поверхность, «должна напоминать горб верблюда и быть не выше тридцати сантиметров над поверхностью земли», а средняя высота могильной плиты зависит от высоты покрова снега. Остановились у ямы.

«Земля здесь каменистая и вряд ли будет ему пухом!» – машинально подумал Дубравин, опуская по команде муллы носилки на землю. Имам проверил, правильно ли, то есть перпендикулярно ли по направлению к Мекке, а точнее к Каабе, поставлены носилки.

Здесь были разные люди: молодые и старики, дряхлые и крепкие, усатые и с бородой, были среди тех, кто пришел проводить Амантая в последний путь, не только казахи, но и русские, а также, судя по лицам, уйгуры, дунгане, китайцы, корейцы.

Всех присутствовавших имам выстроил в этом узком пространстве в семь рядов. Как в мечети. Дубравин стоял в первом. Он знал, что степень заслуг мусульманина перед Аллахом определяется не количеством провожающих, а количеством читающих погребальную молитву за него, и готовился вместе со всеми вознести эту прощальную молитву.

Имам поднял к небу руки. Опуская, соединил их на животе и произнес:

– Субхаанакал – лаахулмма уа бихамдина, уа…

«О Аллах, Ты далек от всех недостатков, и я восхваляю Тебя. Бесконечно присутствие имени Твоего во всем, высоко величие Твое, и кроме Тебя мы никому не поклоняемся…»

Все шло своим чередом. Имам прочитал на арабском похвалу пророку Мухаммеду (да благословит его Аллах и приветствует). И уже только затем все присутствующие приступили к дуа: обратились к Богу с просьбой о прощении грехов умершему. Если человек не знал этой молитвы на арабском, он мог просить на родном языке.

«О Аллах! Ты мой Господь. Нет божества кроме Тебя, достойного поклонения. Ты сотворил меня, и я Твой раб. И я стараюсь по мере сил сдержать клятву о покорности и верности Тебе. Я прибегаю к Твоей защите от зла того, что я совершил, признаю милость, оказанную Тобой мне, и признаю свой грех. Прости же меня, ибо поистине никто не прощает грехов, кроме Тебя!»

Молодые мужчины, судя по всему, кладбищенские работники, спрыгнули в раскрытую яму, повернулись лицом к Каабе и на веревках начали опускать тело.

Дубравин смотрел и не верил. Он представлял себе, как в этой глинистой, плотной, вперемешку с камнями почве будет лежать его горячий живой друг. Как сейчас закроется землею этот саван. И ему на мгновение стало жутко и плохо. Ноги не держали его, все поплыло перед глазами, и он покачнулся, не находя, на кого бы опереться.

Тело коснулось дна могилы. Принимающие дружно взяли его и положили в ляхд – нишу, выкопанную сбоку. Положили Амантая на правый бок, лицом к Каабе, развязали бинты, которыми был стянут саван покойного, потом заложили нишу досками. Наверху в это время кричали мольбу: «Во имя Аллаха, согласно действиям посланника Аллаха!» Людей, находившихся в яме, подняли наверх. Все подошли, по очереди бросили по три горсти земли со словами: «Мы сотворили вас из земли, в нее мы вас вернем. И из нее выведем еще раз!» Обряд закончился, и кладбищенские служители взялись за лопаты.

Яма быстро заполнялась сухой землей, а его душа Дубравина – чувством щемящей тоски по ушедшему другу. Он понимал, что с Амантаем его связывала не просто прихоть природы, а какая-то до конца еще не развязанная карма прошлых жизней. Из глаз его сами собой потекли слезы, и он еще раз то ли по-детски, то ли по-старчески всхлипнул.

Кто-то взял его под руку. Это был Сашка Майснер. У него тоже были красные глаза, а по щекам текли слезы.

Могила возвысилась над землею, как горб верблюда.

Четверо назначенных имамом уселись по углам могилы и начали читать аяты. Их мерное бормотание на арабском как-то успокаивающее подействовало на собравшихся. Наступило последнее действие этого скорбного спектакля. Имам обратился к Аллаху с просьбой принять их мольбы и простить грехи покойному.

А потом провозгласил, обращаясь к покойному:

– О, Амантай, сын Турекула, к тебе придут скоро два ангела и спросят: «Кто твой Господь?» Ты скажи: «Мой Господь – Всевышний Аллах!» Они спросят еще: «Кто твой Пророк?» Ты ответь: «Мой Пророк Мухаммед. Да благословит его Господь и приветствует». Они спросят: «Какая твоя религия?» Ты ответь: «Моя религия – ислам!»

Так закончился обряд погребения Амантая.

* * *

В машине Дубравин оказался вместе с имамом. Разговор, как водится, зашел о только что произошедшем. Настоятель мечети Рустам Хаймуллин, судя по всему, не казах, а татарин, вполне резонно рассуждал о том, что сейчас, похоже, навсегда утрачено что-то очень важное в жизни человека. А именно – искусство правильно умирать.

– Чуть что – пришло человеку время – его тащат в больницу. И мучают там, пытаясь продлить, может быть, уже не нужную ему жизнь. Там, в одиночестве, всеми брошенный, всем чужой, он остается один на один сам с собой. А это абсолютно неправильно! Какие мысли мучают его? Какие воспоминания? Никому нет дела. Никто не позаботится о его душе. Все только пытаются удержать на этой бренной земле его бренное тело.

– Надеюсь, это не относится к Амантаю, – задетый таким разговором муллы, который, видимо, давно думал об этом, заметил Дубравин.

– К нему не относится! – тихим голосом продолжил настоятель. – Он умер не в свой срок, а в результате катастрофы. Так что, если бы его спасли, это было бы хорошее дело. Но, видно, такова воля Аллаха…