VI

Банкетный зал огромен. Построен в виде гигантской стилизованной юрты, раз в сто превышающей настоящую.

Они толкнули двойные узорчатые двери и вошли в «предбанник». Взгляду Дубравина открылся холл со стенами, обитыми белым шелком, а в нем – большое пятиметровое панно из живых красных цветов.

Мимо панно они прошли в главное помещение – тоже огромное и сплошь заставленное покрытыми белыми скатертями круглыми столами. Возле столов стояли кресла с высоченными спинками и тоже в белых чехлах. Большинство кресел были уже заняты людьми всех возрастов.

С потолка свисали шикарные хрустальные, ярко горевшие люстры. Вдали, у противоположной стены, висел огромный черный экран. На экране демонстрировались цветные фотографии живого и жизнерадостного Амантая: вот он серьезный, в свадебном костюме во Дворце бракосочетания, вот он на лыжах в Австрийских Альпах. Теперь с президентом… Люди, сидевшие за столами, ели, говорили. Многие ходили по залу в поисках знакомых.

К ним подошел моложавый казах, в котором Дубравин узнал сына Амантая. Майснер о чем-то поговорил с ним, но Дубравин не прислушивался. Распорядитель в черном костюме предложил им занять место за большим круглым столом в центре зала.

Под траурную музыку на экране продолжал крутиться фильм о жизни казахского реформатора. А он, Шурка Дубравин, в возрасте здорово за шестьдесят, никак не мог поверить в то, что это об Амантае, которого больше нет. И ему начинало казаться, что он присутствует на каком-то грандиозном спектакле. А еще точнее – при каком-то розыгрыше.

Зал заполнялся все больше и больше. Распорядитель, который встретил их на входе, и его помощники из числа родственников и друзей рассаживали прибывающий народ. Вот к их полупустому столу он подвел двух малельких, как показалось Дубравину, немало поживших женщин. Одеты обе были строго, в черные одежды. Он вгляделся в их лица, увидел что-то знакомое, но давно забытое, и наконец понял, что это его однокурсницы – Магрифа Ганузакова и Каражан Султанова. Сорок лет как они не виделись! Магрифа была тогда пухлая, беленькая, симпатичная девушка. Каражан – кровь с молоком – юная, краснощекая, полная жизни и энергии. Сейчас, по ощущению Дубравина, они как бы сжались, уменьшились в объемах.

Они уселись за стол, посмотрели на Майснера, на Марину. На него. И… не узнали. Да, не узнали – так он изменился за эти годы.

Дубравин встал из-за другого края стола, подошел к ним, остановится возле Магрифы и спросил:

– Магрифа! Ты меня не узнаешь?! Вы меня не узнаете? Обе с изумлением вытаращили (другого слова и не подберешь) на него глаза. Каражан даже надела круглые очки. Магрифа наконец начала понимать и с чувством некоторого изумления, с одной стороны, а с другой – сомнения спросила:

– Саша, это ты?

– Я! Неужели так изменился?

– Ойбай! Ты стал такой огромный! – пролепетала Султанова, вставая со стула.

Они поочередно обнялись, прикладываясь к щечке, и Дубравин почувствовал тонкий запах парфюма. Все снова расселись рядом, и разговор, бестолковый, как весенний ручей, начался заново.

Охи-вздохи-всхлипы. Короткие воспоминания. А помнишь? А что же ты?..

Магрифа произнесла:

– Вот по какому поводу довелось нам с тобою встретиться. Это сколько же лет прошло?

– Так вот жизнь сложилась! – вздохнул Дубравин, подразумевая здесь все: и работу, и распад страны, поставивший их в свое время по разные стороны баррикад. И потом строительство новой жизни… И вот финал. Нет больше Амантая…

Султанова достала из сумочки телефон и кому-то ответила:

– Да, здесь, мы в центре зала. Подходи! Удивишься.

Через минуту на горизонте появился – кто бы мог подумать, но Дубравин сразу его узнал – Серега Степанов. Все такой же, только толстый, грузный и в очках. А рядом – худенький живчик с бледным белым лицом, Андрей Кирсанов! Когда-то в университете их звали Болек и Лелек – по аналогии с героями польского мультфильма. В сущности, они такими и остались. Хотя Степанов всю жизнь прожил в Алма-Ате, с одной женой, нарожал детей, занимал разные должности в местных газетах и в период упадка стал даже редактором некогда самой главной партийной газеты «Казахстанская правда», то есть практически повторил путь своего отца. Второй же, как ни странно, уезжал на освоение БАМа, работал собкором на Дальнем Востоке, много метался по стране, женился, разводился, но в конечном итоге вернулся на родину в Алма-Ату – доживать, дорабатывать.

Только-только у старинных друзей начал налаживаться какой-то разумный диалог, как Магрифа кинулась от стола куда-то в глубь зала, как кидается рыбак с сачком, когда замечает угодившую на крючок большую рыбу, которую надо срочно подсечь и вытащить на сушу. «Большой рыбой» оказался еще один их однокурсник, Аяган Кендыбаев. Тоже сильно состарившийся, но вполне бодрый.

Оказывается, Амантай был дорог не только своей узкой тусовке чиновников и тех, с кем работал. В этом огромном зале, ярко освещенном красивыми люстрами, отдавали дань памяти своего благодетеля деятели культуры, художники, поэты, журналисты. Молодые и старые, умные и не очень, они нескончаемой чередой выходили к микрофону и говорили, говорили, говорили, на русском и казахском, иногда проникновенно, иногда – от сердца, со всхлипами и без – слова лились рекой. «Он наш благодетель! Помогал… При его работе акимом Алма-Аты мы узнали, наконец, заботу… Я познакомился с ним, когда… Мы были с ним вместе в тот период, когда еще только зарождалась наша государственность… И уже тогда Амантай Турекулович…»

А в зале шли свои разговоры-переговоры. Они прерывались только иногда, когда на сцену выходил, может быть, очень известный оратор или расторопные официанты приносили очередную смену блюд. Тогда говорящие отвлекались на минуту-другую…

Дубравину, который был «не в теме» по причине своего отсутствия в стране последние несколько десятков лет, что-то было понятно в этих рассказах, намеках, хитросплетениях, что-то – нет. И тогда он обращался к Майснеру за разъяснениями.

Разговор в целом вращался вокруг высших государственных сфер и касался в данную минуту внука Хозяина, который чудил так же, если не круче, чем чудил его батюшка – зять Отца народа.

– Он что устроил, – отправляя пахучий, поджаристый баурсак в рот и запивая его душистым чаем из пиалы, рассказывала Магрифа. – Не так давно вышел, так сказать, к народу через «Фейсбук» с заявлением: «Моя профессия – внук Отца народа». И давай наезжать на всех, кто когда-либо работал с его дедом, раздавать указания. На акима: мол, немедленно осуши болото, от которого в городе воняет, а то я тебя самого поселю жить туда! На ближайших соратников, в том числе и на нашего дорогого Амантая. Стал обвинять его во всех мыслимых и немыслимых грехах. Такова благодарность потомков за все, что сделало старшее поколение.

– Но это еще не все, – подлил маслица в огонь сосед Дубравина по столу. – Он устроил у себя ремонт квартиры по итальянскому проекту. Стоимостью в два миллиона долларов! Нанял для работы специалистов. И, что самое интересное в этой истории, – во главе их было два внука генерала Панфилова.

– Того самого?

– Да, того легендарного командира дивизии, что отстояла Москву…

– Ну-ну! Это действительно интересно! – ждал продолжения рассказа, слушая вполуха речи со сцены-трибуны, Шурка.

– Они, кстати говоря, наполовину русские, наполовину казахи. Те ремонт сделали. Внук Отца народа приехал, посмотрел. Ему не понравилось. Он им – счет: «Вы мне должны!» Все в духе незабываемых девяностых. Они ему в ответ: «Мы сделали по утвержденному проекту, вот он». Он тогда: «Я вас посажу!» И завел на людей дело. Ребят посадили. Мать, дочь генерала Панфилова, пришла к нашему Амантаю Турекуловичу. Тот решил предать дело огласке. Пригласили западные СМИ. Конечно, все дошло до «ноль первого». «Внук Отца народа против внуков легендарного комдива». Дедушка позвал внучка к себе: «Ты что, охренел, что ли? С горы упал? Позоришь семью!» Выпустили мужиков из СИЗО.

– Да, дела тут у вас творятся! – заметил Дубравин.

А сам думал: «Значит, немало у нашего Амантая врагов. То-то они теперь радуются». И, словно услышав его мысли, Серега Степанов сказал:

– Как было здесь всегда развито разбойничье дело, так и осталось.

– Это ты в смысле барымты? – оживился и, не удержавшись, спросил Дубравин. Он мгновенно вспомнил, как еще в советские времена расследовал дело орденоносца-барымтача – угонщика верблюдов. Только вот фамилию забыл. Осталось в памяти только, что обидел тот тогда его армейского друга Амантая Тамнимбаева.

– Ну, кое-что изменилось в этом любимом деле местных властей. Раньше угоняли скот. А теперь отнимают бизнес. Здесь все так: каждый бизнес должен быть под кем-то. Иначе – смерть.

– Ну, молодежь-то, наверное, растет другая. Не зря же «ноль первый» в свое время сделал ставку на обучение за границей. Туда, как я слышал, поехали тысячи.

– Поехали-то тысячи! Да только продвигает выживающий из ума Папа только своих.

– Н-да! Круто вы судите. Так значит, в последнее время Амантай был у него не в чести?

Серега даже заозирался.

– Как-то внешне это мало проявлялось. Он ведь человек известный… Но, судя по тому, что у его родственника был отжат «Казкомбанк», это так.

– А у второго племянника, – вставил лыко в строку Аяган, – зять «ноль первого» отжал нефтеперерабатывающий завод…

– Да что говорить! Общее ощущение такое, что сам Папа зачищает систему от старых кадров. Два бывших начальника Комитета национальной безопасности сидят в тюрьме за госизмену. Один вышел и сразу умер. Второго осудят.

Слушая этот застольный треп, Дубравин, с одной стороны, делал соответствующие выводы о происходящем в республике, в которой он не был столько лет. С другой, его как-то коробили эти разговоры. Потому что еще, как говорится, не остыло тело его близкого друга, и он ожидал чего-то другого от собравшихся. И вдруг его словно что-то толкнуло: «Очень даже возможно, что смерть Амантая не была следствием каких-то случайностей…» К тому же весь его жизненный опыт подсказывал, что то, что мы считаем случайностями, – это всегда закономерность вещей, о которых мы просто не знаем…

К их столу подошел молодой мужчина лет сорока – сорока пяти. Поздоровался со всеми вежливо. Магрифа наклонилась к уху Дубравина и прошептала уважительно и с ноткой зависти:

– Это Серик Байкасов. Молодой мультимиллиардер.