Никакого конкретного плана, конечно же, у Димки не было. А было подспудное, интуитивное желание оказаться на границе. Как именно он эту границу пересечет, он пока не знал, но эта сила притяжения направляла и контролировала все его поступки, все действия. Именно эта сила и погнала его после армии во Владивосток, где, как ему казалось, можно устроиться матросом на судно и спрыгнуть в каком-либо иностранном порту. Идею ему невольно подкинул сослуживец, старший брат которого служил в торговом флоте. Историй об этом брате было великое множество – о приключениях в иностранных портах, о любви смуглой кубинки, об огромных деньгах и прочее. Димке хотелось верить в эти полные несовпадений и логических тупичков, но такие восхитительные рассказы. Как раздираемый подозрениями супруг порой склонен сам додумать вранье своей гулящей половинки, он довольно долго заставлял себя принимать все эти сказки на веру. Но в конце концов стал склоняться к мысли, что три четверти услышанного – низкохудожественный мусор. Разочарованный Димка решил вырвать эту морскую тему с корнями из своей головы и забыть, как вдруг в гости к казарменному сказочнику приехал его брат – сухощавый одессит по имени Стас, моторист контейнеровоза «Сальватор Альенде». Выяснилось, что по меньшей мере половина казарменных сказок – чистая правда. Раскрыть суть своего интереса Дима не мог и поэтому принялся детально расспрашивать о зарплате. «Рядовой моряк торгового флота – матрос, моторист, электрик, повар и т. д., на судах Министерства морского флота получает в месяц примерно 100—120 рублей зарплаты, – пояснил Стас, – но если судно пересекает границу, то моряку положена дополнительная выплата, которая составляет 22,5% от его советской зарплаты. Когда же судно заходит в иностранные порты, то эти 22,5% можно получать валютой порта захода: если в Германию, то в дойчемарках, в Болгарию – в болгарских левах, в Турцию – в турецких лирах, в Грецию – в греческих драхмах и т. д. Платят еще дополнительно чеками за мойку трюмов на сухогрузах после кубинского сахара, мойку танков на танкерах, раскрепление и закрепление контейнеров на контейнеровозах по 25 копеек бонами за каждый контейнер. Боны следует продать на берегу перекупщикам из расчета один к пятнадцати, и, таким образом, матрос полулегально получает в среднем 450—550 рублей в месяц. Можно, конечно, истратить все чеки на джинсы и сигареты во внешторговом „Буревестнике“, а потом самому перепродать – тогда получится еще больше, но мне лень, да и впадло фарцевать», – признался Стасик.
Картинка получалась завораживающая. «Даже если сбежать сразу не получится, то хоть деньжищ заработаю», – сладко размышлял Дима. Печалило то, что, по словам Стасика, без серьезного блата устроиться на загранрейсы в Черноморском пароходстве было немыслимо, и Димка решил испытать судьбу на Тихом океане – так сразу после дембеля бывший солдат оказался в ветреном Владивостоке.
Очень быстро выяснилось – устроиться можно лишь на тральщики или лесовозы, что ходят к Северу и возвращаются во Владик. Ни о каких вакансиях на торговые суда дальнего плавания в отделе кадров пароходства не знали. С отчаянья Димка решил записаться на рыболовецкий сейнер, приписанный к конторе со странным названием «Рыбакколхозсоюз».
– Не нужно тебе это, пацан, – медленно, после паузы, сказал ему старый кадровик, разглядывая открытое и чистое Димкино лицо, – озлобишься только.
– Это почему?
– Ну ведь есть же у тебя знакомые, что мотали срок? Есть же? Рассказывали про порядки в зоне? Ну вот эти корыта с дизелями – они как зона общего режима. Убить не убьют, но надломят. А ты чего вообще от моря ищешь?
– В загранку хочу. Мир посмотреть, – неожиданно признался Димка и покраснел.
– У-у-ух!.. Тяжелая история.
Тут Дима на себя разозлился – как это он так просто, за несколько минут, раскрыл незнакомому человеку свои самые тайные мысли? Но собеседник его тему загранки больше не затрагивал, а очень дружелюбно продолжал расспрашивать за жизнь. Не нравились бывшему бухгалтеру, а теперь кадровику, приехавшие из средней полосы романтики моря, влюбившиеся в него по книжкам. В Димке он любви к океану не увидел, зато вспомнил себя молодым и жаждущим познать этот огромный мир, вспомнил, как сам подумывал в послевоенный голод сбежать куда-нибудь, где тепло и фрукты, да много чего вспомнил, о чем лучше не говорить…
Анатолий Никитич, так звали кадровика, забрал аттестат, военный билет и армейскую характеристику, выписал пропуск в общежитие и велел зайти завтра под конец работы. «Странный какой-то дед, – сокрушался про себя Димка, – как легко он меня разговорил! Наверняка какой-то чекист в отставке».
В армии к нему, как, наверное, ко всем другим содатикам, подкатывали особисты, но разговор их был совсем другим – наглым, напористым и с попыткой запугать. Кадровик же был доброжелателен и… безразличен. Тем не менее он легко заполучил главную Димкину тайну. Эх-эх, надо быть поосторожней!
Владивосток Димке не понравился пронизывающей сыростью, грязью и серостью зданий. Совсем не так представлял себе вчерашний солдат портовый город. Никаких иностранных моряков в беретах с помпонами на улицах не было и в помине. Сам порт напоминал какой-то огромный ржавый завод – в маслянистой радужной воде плавал мусор, ревели гудки, скрипели тросы. Было зябко и хотелось поскорей уйти от берега.
Кадровик встретил Диму легким перегаром и протянул ему направление в Находкинскую мореходку. «Иначе, – объяснил он, – ты просто потеряешь время, делая черную работу на лесовозах или рыболовецких судах. А после мореходки есть шанс попасть сразу на сухогруз, открыть визу». Он дал еще несколько важных советов и настоятельно рекомендовал… продвигаться в комсомоле. Это поможет быстро и без проблем открыть эту самую визу. Иначе, не имея на берегу прямых родственных связей, это сделать будет очень непросто. Дима уже в деталях знал, что означает эта беспрецедентная, нигде больше в мире не известная штука – выездная виза. Советские матросы делились на два больших класса – с открытой визой и без: последним позволялось работать лишь на внутренних линиях, без захода в иностранные порты.
Обуреваемый сомнениями дембель бродил еще пару-тройку дней по Владику и перед отъездом в Находку снова зашел к Анатолию Никитичу.
– А он тут больше не работает, – сказала ему грузная женщина с усиками. – Вышел на пенсию.
И Димка стал курсантом Находкинской мореходной школы, впрочем, ненадолго. Мореходка мало чем отличалась от армии, влезть в комсомольскую работу, как насоветовал добрый кадровик, оказалось невозможным – тут полно было настоящих пламенных, да и противно это до омерзения, если честно. Довольно быстро Дима понял, что выбрал очень и очень долгий путь к своей мечте – выпускники в загранку почти не назначались, самым же странным было то, что никто из будущих матросов и не стремился к этому! Гораздо заманчивей представлялось им назначение в «печеночники» – рыболовные суда, специализирующиеся на добыче печени трески. Зарплаты там были почти в два раза выше, чем, например, у тральщиков. Рейсы короткие – все это притягивало гораздо сильнее, чем мифические тропические порты, ром и мулатки с черными, как южная ночь, глазами. Курсанты делились на две примерно одинаковые по численности группы – романтики моря и жители портовых городов, другой профессии и не знавшие. Среди романтиков попадались интересные персонажи, настоящие фанатики. Комсоргом курса, например, был молдаванин, никогда до приезда на Дальний Восток моря не видевший. И таких заочно влюбленных в стихию жителей материковой части страны было немало. Учились они, как правило, гораздо лучше местных и от мечты своей отказаться не торопились. Проблемы у романтиков обычно начинались после выпуска и распределения на ржавый лесовоз с мятым корпусом, плещущимся в трюме мазутом, раздолбанными двигателями и блатной командой. Но это – потом, а пока все учились, воспитывали в себе строителей коммунизма и изучали материалы XXV съезда партии. Димку накрыла вязкая серая тоска – все это казалось ему совершенно неинтересным, каким-то глупым продолжением службы в армии, а вскоре прозвенел первый звоночек – его вызвали на комсомольское собрание и начали воспитывать за противопоставление себя коллективу, замкнутость и неучастие в общественной жизни. Посвятить свою жизнь освоению Северного морского пути ему совершенно не хотелось, казарменная жизнь осточертела. Пора было этот план признать провалившимся, придумывать что-то другое, и он сел писать письмо дяде Владу.
Мчится на юг по автобану E7 коричневый «Мерседес». Гельмут Рюб, старший инженер Ziemens AF, везет своего сына в аэропорт Франкфурта и мучительно пытается начать разговор.
– Ну зачем же ты открываешь уже четвертую банку пива? – хочет он сказать Мартину, но, понимая, что это закончится очередным скандалом, Рюб молчит. Молчит и младшая – она напросилась проводить брата, сидит тихо на заднем сиденье и ужасно жалеет, что поехала: эти двое все время ругаются. Вообще-то, если честно, она рассчитывала доехать до Касселя и остаться у подружки с тем, чтобы папа ее подобрал на обратном пути, но теперь ей и заговорить об этом страшно. Впереди появляются первые указатели на Кассель – ровно полдороги от дома Рюбов в Брауншвайге до Франкфурта, и маленькая Эмма решается:
– Папа. Ты должен завезти меня к Стелле.
– А ты что с ней созванивалась?
– Да. Вчера и сегодня. Она меня ждет.
Папа неожиданно соглашается – он еще надеется на разговор с сыном, и лучше, если это произойдет без младшей.
Через десять минут «Мерседес», зашуршав гравием, остановился у большого красного дома с острой крышей.
– Мы провожаем Мартина в Советский Союз! – закричала Эмма своей подружке. Стелла с мамой подошли к машине, но Мартин не смог подняться – он уже был пьян.
– И ты даже не обнимешь сестренку? – с нарастающим раздражением спросил отец.
– Я обниму ее, когда вернусь, – нашелся Мартин и помахал рукой. Девочки побежали в дом.
– Через пять часов! – крикнул старший Рюб. – Я заберу ее через пять часов.
Всю оставшуюся дорогу отец и сын не проронили ни слова.
«Где? В какой момент и как я его потерял?» – в тысячный раз думал Рюб и не находил ответа. Мартин рос нормальным, немного замкнутым парнем. Увлекался механикой, но не той, что требует чертежей и аналитического мышления – ему нравилась видимая и понятная механика. В Брауншвайге есть прекрасный Технологический университет, но Мартин учиться не стал, а предпочел уехать в Вольфсбург, где начал работать наладчиком конвейерных линий в концерне «Фольксваген». Отец пару раз навещал его и остался очень доволен – Мартин и еще трое парней снимали большой дом, где каждый имел свою комнату с удобствами. Жили дружно, по вечерам пили пиво в большой гостиной, смотрели телевизор или шли бродить по Порше Штрассе, недавно переделанную в пешеходную зону. Но ничего не длится долго, когда тебе двадцать лет, и вскоре на место уволившихся одного за другим приятелей въехали двое рабочих-итальянцев значительно старше Мартина по возрасту. В доме стало скучновато, монотонная работа тоже не радовала. Вечерами Мартин все чаще наливался пивом в одиночку. Сам ли он ушел из «Фольксвагена» или же был уволен – неизвестно, но к Рождеству 1980 года он вернулся домой и по протекции отца был принят наладчиком в Ziemens AF. В Брауншвайге за близость к границе с Восточным блоком правительство платило неплохую надбавку, и Мартин ничего не потерял в деньгах, но вот характер его окончательно испортился – он стал замкнут, в разговорах язвителен, и только младшая сестренка могла найти с ним общий язык. Женщин он избегал, считая, что большие залысины делают его непривлекательным в их глазах.
– Вот это все, что я от тебя унаследовал, – сказал он как-то отцу, глядя в зеркало на свои редкие волосы.
Летом 1981-го завод получил заказ на установку конвейерной линии в СССР, и Мартин неожиданно согласился на длительную командировку в город Свердловск, о котором раньше никогда и не слышал. Впрочем, вскоре передумал и …передумал вновь, решив таки лететь в эту огромную и странную страну, где 36 лет назад был убит отец его отца.
– Вы едете в Советский Союз работать. Зарабатывать деньги. Не пытайтесь играть Джеймсов Бондов, не задавайте русским вопросов, выходящих из темы вашего пребывания в их стране, – говорил представитель Федеральной разведывательной службы (БНД) Германии и продолжил: – Самое главное – это не дать себя скомпрометировать, не попасть в капкан КГБ. Практика показывает, что это легко достигается концентрацией внимания на работе и лимитированием всех контактов с советскими гражданами. Позволю себе повториться, что развитие дружбы между народами СССР и ФРГ не является вашей задачей – оставьте это артистам, музыкантам, писателям и дипломатам! Если все же кто-либо из вас окажется в плохой ситуации, когда советские власти будут предлагать вам сотрудничество, – мы хотим об этом знать! Помните – Федеральное правительство Германии всегда на вашей стороне и будет бороться до конца, безотносительно того, была ли компрометирующая ситуация искусственно спровоцирована КГБ или же вы ее создали сами, по своей вине. Но мы должны об этом знать! Мы просто обязаны это знать!
В Шереметьево бригаду встретил угрюмый вислоносый господин Лемке из посольства ФРГ. Он пожал каждому руку и раздал всем карточки с телефонами дипмиссии. На обороте карточек стоял маленький штамп с двумя московскими телефонами самого Лемке – прямым рабочим и домашним.
– Звоните мне в любое время, если того потребует ситуация, но не звоните по производственным вопросам – я в этом ничего не смыслю, – объявил он, подмигнул, и инженеры понимающе засмеялись. В Свердловск, однако, Лемке не полетел, хотя и оставался в Шереметьево, пронаблюдав посадку группы на рейс до аэропорта Кольцово. Уже довольно давно он был, что называется, в официальной терминологии КГБ «установленный разведчик». Этот негласный титул присваивается работникам посольств и дипломатам после тщательного изучения их деятельности. Списки установленных разведчиков ждут своего часа – до осложнения отношений либо какого-нибудь международного скандала. Тогда «установленные» разом высылаются. Лемке же пока такое не грозит – отношения с ФРГ хорошие, вот и аэропорт этот построен западными немцами. По слухам, циркулирующим в шпионских кругах, существует негласная рекомендация Андропова не усердствовать с высылкой «установленных». В этом есть своя логика, ведь на место высланного приедет другой, про которого еще ничего не известно, а этот уже почти родной – неплохо изучен и местами предсказуем. Тем не менее на Урал господина Лемке не пустили бы ни при каких обстоятельствах.
В свердловском аэропорту гостей встретили две переводчицы с убогим немецким и пригласили в абсолютно новенький, пахнущий сырой резиной автобус. Гостям объяснили, что таких автобусов два и они закреплены за группой на все время контракта. Мартин с любопытством смотрел на мелькающие за окном стройки и бесконечные кривые заборы. Через полчаса, однако, визуальное знакомство со столицей Урала пришлось прекратить – окно залепилось брызгами грязи: город в ней утопал, снега тут ждали как избавления. Группу разбили на две части – двенадцать человек поселили в гостинице «Центральная», остальных на третьем и четвертом этажах гостиницы «Большой Урал». Инженеры получили индивидуальные номера, наладчиков расселили в двухместные. Гостиничные номера в классификации КГБ делились на «оборудованные» и «необорудованные». Иностранцев категорически запрещалось селить в не оборудованные системами контроля номера.
Соседом Мартина оказался пожилой турок из Мюнхена – иммигрант в первом поколении. Вдоль всей стены над изголовьем кроватей в номерах находилась полая декоративная деревянная панель. Панель эта на самом деле являлась частью довольно сложной системы прослушки. Турок об этом не имел ни малейшего понятия – он сразу поставил на панель в ряд пять фотографий своих детей, развернул маленький коврик и стал молиться, давая Рюбу понять, что никаких общих интересов у них быть не может и поэтому общение лучше свести до минимума. Мартин, впрочем, интересовался не исламом, а выпивкой, и тут открылись серьезные проблемы: алкоголь купить было почти невозможно. Впрочем, не только алкоголь – в магазинах столицы Урала было, что называется, – шаром покати. «Центральный» гастроном города находился прямо перед гостиницей, при этом ничего съедобного там купить было нельзя. Мартин не был стеснен в средствах, но потратить марки в Свердловске было просто невозможно. Не важно, сколько марок лежит на твоем счету, если их нигде не принимают. Менять же валюту на рубли по оскорбительно низкому официальному курсу не имело никакого смысла. В Москве с ее «Березками» иностранцу жить было не так тягостно, но в Свердловске не было ни одного магазина этой сети – город был, как тогда говорили, «закрытый». Впрочем, вскоре эту проблему удалось частично решить. Немцам выдали чеки Внешторга, которые принимали на четвертом этаже магазина «Пассаж» в специально оборудованной закрытой секции. Ирония была в том, что выпускались эти чеки и боны для оплаты труда как раз таки советских граждан за рубежом, а не наоборот, но деваться некуда – оставить западных немцев один на один с пустыми полками свердловских магазинов было нельзя и часть зарплаты было решено выдавать чеками. Ассортимент товаров в этой закрытой секции мог вызвать шок у рядового свердловчанина – там были сырокопченые колбасы, крабы и шпроты, сыр и другие продукты длительного хранения. Тут же продавалась одежда и электроника. Рюб сразу купил две картонных коробки чешского пива и другой алкоголь.
Работа была организована в две смены, и жильцы номеров почти не видели друг друга – наладчиков нарочно распределили так, чтобы один работал днем, а второй в ночную смену. Кормили по специальным талонам в ресторане гостиницы – опытнейшая метрдотель Жанна Матвеевна удивительным образом запомнила всех немцев в лицо и мгновенно усаживала за столик. Справедливости ради следует заметить, что отличить западного немца в Свердловске 1981 года было не такой уж сложной задачей. Мартин сдружился с ресторанным барменом Сашкой и часами просиживал за стойкой, наливаясь алкоголем. Было этому бармену лет сорок, у него отсутствовала ступня правой ноги, что не мешало ему оставаться довольно заметной фигурой в городе – Сашку хорошо знали и менты, и воры, и каталы, и, безусловно, кагэбэшники. Именно у него в баре Мартин познакомился с наигранно печальной девушкой по имени Галя, за что последняя впоследствии «забашляла» бармену стандартные пятнадцать рублей. Грустная Галя не всегда была проституткой – себя она искренне считала жертвой первой несчастной любви. Нежный юноша, на два года моложе рассказчицы, являлся объектом этого глубокого и чистого чувства. Но вот беда – случилось ему трагически разбиться на мотоцикле «Ява». Гале, соответственно, ничего не оставалось, как покинуть родной город Ровно, где все напоминало о любимом, и уехать в Ленинград. Она рассказывала эту историю клиентам так часто, что и сама в нее почти поверила. Со многими такое случается.
О проекте
О подписке