Федор

Проснувшись утром, я долго размышлял, как быть с этим Сеней-Музыкой. Он меня раздражал. Раздражали его шкварки, бесила эта парочка шестерок. Даже его дебильная поза лотоса действовала мне на нервы. Один хороший удар в голову – и этот «лотос» перевернется в воздухе, а шавки его разбегутся по углам. Ни малейших проблем это не вызовет. Я – вор! Бытовики, хулиганы и прочая срань не смеют вмешиваться в конфликт воров. Но беда в том, что этот удар переломает все чекистские планы. Пресс выдумал, очевидно, тот белесый говорливый полупидор, но в итоге под нервным прессом оказался как раз таки я. Этого коммуниста-неудачника я бы развел гораздо лучше в одиночку, без наездов, увечий, без блатоты – но это не моя игра, и не мне диктовать ее правила. Выполню, что от меня хотят, пару дней отдохну – и в Ригу.

Моя утренняя минутка философии была прервана криками: «Шмон! Выходить по одному! Становись лицом к стене!» Всех квартирантов раскидали по четыре в одиночку, а я, вышедший из хаты последним, был легко бит конвойными за понты и медлительность, после чего прицеплен левой рукой наручником к «стакану», в котором сидел взяточник – он требовал врача. Стаканы на нашем коридоре, или по-тюремному – продоле, не бетонные, а целиком сваренные из арматуры. Своего рода вертикальная клетка, как у зверей в передвижных цирках. Лицо взяточника было землистого цвета, вокруг глаз образовались отечные мешки.

– Не нравится мне ваш видок, Федор Николаевич, – приветствовал я его уныло, – эдак вам скоро будет не до шахмат.

– Да, похоже, меня скоро как срубленную пешку положат в деревянный ящик, – с клокотанием отвечал он. Слова звучали так, словно в горле его стояла вода. Затем посмотрел мне прямо в глаза и сказал с тоской: – Ну почему вы мне не верите? Ведь я и войну прошел, и жил, как все, не шиковал и не понимал никогда этих самых Больших денег…

– Кто это «вы»? – возмутился я. – Никаких, простите, вопросов я вам не задавал. Чему это я должен верить или не верить?

– Ну, вы. Все…

И он, насупившись, уставился в пол. Однако шмон – дело длинное, и мы разговорились. Федор посетовал на шестерок, которые выбили и отняли у него два золотых мостика изо рта – теперь ему нечем жевать. Сказал, что никогда не представлял такой звериной жестокости людей друг к другу. Когда-то он работал с пленными немцами и был удивлен степенью их сплоченности и взаимопощи. Отчего же советские зэки такие звери?

– Если мне суждено выйти отсюда когда-нибудь – буду на перекрестках стоять и рассказывать людям о тюремных ужасах. Никто меня не заставит замолчать!

«Ага, – подумалось мне, – ты доживи-ка, братец, до суда. Даже если дотянешь – не дай бог после приговора попасть в черную зону – тогда шансы увидеть тебя за разъяснительной работой на перекрестках выйдут даже не в ноль, а в минус». Зоны в СССР, как все мы знаем, существуют двух типов – красные, управляемые администрацией, и черные, в которых хозяева – блатные. Затем партиец начал долго и многословно перечислять свои заслуги в деле построения коммунизма. Речь его очистилась от бульканья, в потухших глазах появился огонь. Через час этого монолога сознание мое затуманилось, а воображение живенько нарисовало зашторенный кремлевский кабинет, где я сижу во главе длинного пустого стола, на дальнем конце которого шевелится мелкая фигурка обиженного судьбой человечка.

– Ну как же так, Федор? – спрашиваю я с менгрельским акцентом. – Как ты допустил такой мерзотный косяк? Почему крысишь бабло и с братвой не делишься? Ты не охуел ли, Федор?

И на серебряный подносик – тук-тук-тук – вытряхиваю из трубки сгоревший табак «Герцеговина Флор». Но человечишко продолжает гнать пургу о своих былых партийных заслугах, пытаясь таким образом выторговать себе скощуху. «Были, – говорит, – допущены отдельные перегибы на местах. Частичного головокружения от успехов тоже не удалось избежать. Но в целом колебался я исключительно с линией партии родной». И продолжает дальше давить подобную непонятку.

Тут вдруг без стука заходит в кабинет какой-то маршал, идет прямо ко мне и хамски так говорит:

– Руку!!! Руку давай, перхоть!

«Ах ты ж, – думаю, – контра богомерзкая! Да я тебя в пыль лагерную! Нет, – решаю, – лучше, расстрелять!» Тут пригляделся – это и не маршал никакой, а наш «продольный» – то есть коридорный надзиратель, а рука моя ему нужна, чтоб наручники снять. Шмон закончился, значит. Сейчас в камеру поведут.

Откровенно скажу – не люблю я коммунистов этих. Самые бесчестные люди в моем понимании. Лучше других знают, что проповедуют утопию. Лучше понимают, что она абсолютно недостижима, но врут, врут и врут. Не могу сказать, что я глубоко изучил этот подвид вкуснопитающихся – не та у меня специальность, но вот из тех, с кем приходилось сталкиваться, все как один редкостные подонки. Забавно, что они и зону для себя отдельную построили под Нижним Тагилом – «Красная утка» называется, или ИК-13. Сидят там с теми, кто их покой на воле охранял – с ментами. Интересно бы глянуть, какая там у них внутрикамерная иерархия? Вместо паханов – секретари горкомов, хлеборезом никак не меньше инструктора ЦК по идеологии, а наряды выписывает крепкий хозяйственник – замдиректора какого-нибудь Уралмаша. А кто ж тогда в промзоне вкалывает? А менты и вкалывают!

Но сдается мне, что все не так, что рулят там дерзкие менты-кавказцы, а партийные под нарами сидят да камеры подметают. На зоне, нельзя не признать, гораздо больше здравого смысла и высшей справедливости, чем на воле. Не любят, не жалуют там власть советскую. Заплыть на зону с погремухой «Красный», которой Музыка наградил Федора, – это равносильно высшей мере. В воровских понятиях зэк не должен даже прикасаться к красному. Цвет этот ассоциируется с властью. Помню, собирались короновать Войтека – серьезного, заслуженного вора. И все-то у него было готово – два «законника» обещали поддержать, третий представлять его должен был, как вдруг заведующий комнатой свиданий, тоже зэк из хозобслуги, рассказывает почетному собранию, что видел, как Войтек втихушку смачно пожирал красный арбуз. Скандал!

– Вы, бля, кому поверили? – заблажил-засуетился Войтек. – Дыня это была! Дыня!

И нательное на себе рванул. Но обвинение серьезное, так его не оставишь – разыскали шныря, что пол там убирал, и тот подтверждает: таки да – корки были арбузные!

Как он орал, Войтек этот, как выл по-волчьи! Пропала карьера, утрачен весь смысл воровской жизни, разом ухнул в парашу весь авторитет, накопленный годами…

А нехуй трогать красное! Хочешь пролезть в Воры – соблюдай, сучара, традиции!

– Вот, – говорю я Федору уже в хате, – напрасно ты передо мной своими партзаслугами козыряешь. Не то место, не та аудитория. Здесь другие истории в цене – про баб, кабаки и снова про баб, но уже других.

– Все-то горюшко мое как раз из-за них, проклятых! Все-то беды мои, – и носом зашмыгал, болезный.

Вот, думаю, и нашел я точку соприкосновения! Это не почки по ночам отбивать – тут, шавки позорные, интеллект нужен! Рассказал он мне о любовнице своей Нунэ, как погряз с ней в блуде, позабыв жену честнейшую. Как закрывал глаза на безобразия в тресте ресторанов и столовых подведомственного города, где директриса развернула невиданные хищения. Как хлопнули менты да гэбэшники всю камарилью и как разом кинулись прочь все бабы – одна сейчас самозабвенно топит его показаниями надуманными, другая просто свалила в неизвестность. И только боевая подруга – жена верная, незаслуженно им обиженная – ждет его терпеливо в квартире со скромным чешским сервантом. Долго слушал я этот поток, подталкивая его в нужное русло и отсекая лишнее. Детей у него нет, за Нунэ тоже гоняться незачем – ненависть к ней у клиента искренняя и горячая. Подозревал он ее в изменах, но сил не было расстаться. Расставаться, конечно, незачем, особенно если она в сексе хороша – это пережиток, мелкособственнические настроения. Но вот бабло в таких ситуациях 99% мужиков, даже членов КПСС, перепрячут. Друзей у него тоже нет настоящих – все больше партэлита, то есть говно-люди. Остается жена. О ней он говорит с чувством немалой вины, но и с большой долей страха. Почему он ее боится? Лучше пока не пальпировать эту тему. Сыграли мы три партии – он чутка успокоился. Мне нельзя все время слушать – иначе это на допрос похоже будет, и клиент насторожится – так я всякие истории вставляю, консультирую его по нравам тюремным, советую. Чую – пора вернуться к разговору о жене.

– А правда, что у вас за разводом обязательно следует исключение из партии?

– Хуже! Еще и работы лишат. Развод для нашего брата – это крах всего.

И вновь я его вожу вокруг да около этой темы, внимательно срисовывая движение век, рефлексию мышц лица – ну все как при серьезной игре на катране. Все, кажется, затыкается вокруг жены, но неясно, в каком плане. Либо это просто переполняющее чувство вины, либо таки спрятал у нее нетрудовой клад и боится, подлец. Опять же – чего именно боится? Боится, что супруга треснет и выдаст припрятанное? Маловероятно. Он уже прекрасно понял, как работает эта система – тут мертвые заговорят. Давно бы уже все изъяли да к делу приобщили. Остается предположить, что боится он того, что жена кубышку просто не найдет. Но вот в какой плоскости лежит его страх? Опасается ли он, что бабло банально сгниет в земле либо того, что оно сгниет в земле до его выхода на свободу? Надо пробить – как он видит свою ситуацию и свои шансы на выход. И я начинаю разговор с фразами, построенными в будущем времени: «когда все это закончится», «когда выпустят» и тому подобными.

– А я и не выйду отсюда никогда, – с грустной уверенностью отвечает на мой незаданный вопрос Федор Николаевич, – дело в том, что у меня уже был инфаркт, есть астма с диабетом – и вот, стараниями этих товарищей, – кивает он в сторону шестерок, – теперь еще кровь в моче и в горле. Да и нечего мне делать на воле-то. Стыдно очень. Перед людьми.

На слове «людьми» я поставил ему мат и полез на полку – надоело играть, надоел разговор этот, мне ненужный. Лег, закрыл глаза, но разогнать мысли не получается. Что значит «стыдно»? Отовариваться в спецраспределителе не стыдно было? Гнать с трибун бессмысленную парашу год за годом? Днем нудить о Моральном кодексе строителя коммунизма, а вечером, рассказав по телефону жене о затянувшемся собрании, вдохновенно переть знойную армянку под хороший коньяк с икоркой. Баблом он наверняка делился, так перед какими людьми ему стыдно – перед теми, кто давал снизу, или перед верхними, кому сам передавал? Или перед всей цепочкой? Удивительная помойка. С этими мыслями я погружаюсь в спасительную расслабляющую полудрему.

И они еще называют меня картежник-мошенник. Да я агнец. Я ангел во плоти!