Со снимка смотрел небритый, морщинистый старик. Он был сфотографирован сверху, отчего голова его была огромной, а по мере приближения взгляда к ногам он непропорционально уменьшался. Грязная рубаха была без пуговиц, и на обнаженной груди ярко сверкал большой нательный крест… Старик стоял среди мусора и смотрел вверх, но не в объектив…

– Мне пришлось снимать его скрытой камерой с большим увеличением с крыши конторы свалки, – горячо рассказывал Эдик. – А знаете, кто он? Бывший секретарь партбюро какого-то большого завода. Что-то там у него случилось, съехала крыша, стал молиться, ходить в церковь, его отовсюду выгнали, на работу не приняли никуда, жена от него ушла, дети взять к себе побоялись. Вот и живет теперь на свалке. Ночами, говорят, стоит посреди мусора на коленях, молится…

– Сейчас же не Сталин, – удивился Вадик, – что на работу не берут.

– Ха! У нас инженера из ЖЭКа выгнали, когда узнали, что он в церковь ходит, – вставила Галя.

– Ну и правильно, – пожала плечиками Соня. – Надо людям жизнь улучшать, унитазы, батареи менять вовремя, отопление, свет ремонтировать, там еще что-то, а не молиться.

– А вот у этого инженера самый образцовый участок был, между прочим. Он и ночами работал, если надо, и рабочие его любили, и жильцы одни благодарности писали. Но вот приехали из райкома и велели уволить! – горячилась Галя.

– Ну ладно, – повела бровью-змейкой Соня. И вдруг обратилась ко мне:

– Саш, а тебе как снимки?

– Что-то я устал сегодня после рабочего дня, – ответил я. – Голова побаливает. Давайте лучше выпьем.

– Вот я и говорю: в дворники тебе надо! – засмеялся Вадик, разливая портвейн. – Отсыпаться начнешь. Утром помахал метлой, поспал до вечера. А ночью либо стихи пишешь, либо друзьям их читаешь, как мы сегодня.

– Вот-вот, – Соня уселась на подлокотник кресла, – а то на своем инженегровом месте еще в церковь пойти захочется. А тогда, если уволят, даже в дворники не возьмут.

Все засмеялись такой шутке. Потом Галя читала свои стихи, в которых сожалела о том, что ругается с соседями по дворницкой лимитной коммуналке и обещала больше не воровать у них лук. Хорошие стихи. Добрые.

Когда мы вышли от Шляховского, уже рассвело, но как-то несмело, потому что на Москву опустился туман.

– Ничего, распогодится. Зато теперь ни один милиционер не найдет в тумане таких ежиков, как мы, – скаламбурила Галя, беря нас с Эдиком под руки. – О, я с вами, как Натали с двумя Пушкиными.

Действительно, она была выше нас обоих.

– Ну, во-первых, я не Александр, а ты не Наталия, – ответил Эдик.

– А вот Александру-то нашему не помешала бы какая-нибудь Натали… в жены, – продолжала Галя, – есть у меня одна Наташа на примете…

Я поморщился:

– Жениться? Я уже пробовал. Хватит. Что я тебе плохого сделал?

– А знаете что? Поедем ко мне, поможете мне подмести участок, и рванем в Сокольники… – предложила Галя.

– После полного рабочего дня и бессонной ночи? – я даже остановился. – К тому же туман какой!

– Туман, ту-у-ман, седая пелена, а всего в двух шагах… – запел Эдик песню популярного барда.

– А в двух шагах… остановился наш троллейбус! Бегом! – теперь Галя была «в ударе».

В пустом троллейбусе она сказала:

– Окуджава написал песню «Последний троллейбус», а я напишу стихотворение «Первый троллейбус». Спорим? На следующей вечеринке прочитаю. Пока! – И выскочила на своей остановке. А туман не рассеивался…

Над Черным Бродом висел туман. Мы пришли вовремя. Лай собак еще не слышен. Но я не велел спешиваться. А за рекой начиналась чащоба, что славилась добычей. Стада зубров – весом две-три лошади каждый, вепри, любой из которых, способен клыками за один удар разрезать человека пополам, медведи, выворачивающие молодые дубы, как отрок – травинку, олени, на рогах каждого из которых можно раскинуть шатер… Но сейчас там туман. Зато на взгорке в сосняке, откуда должен появиться король со свитой, остались легкие клочья дымки.

Ага… Вот… Редкий случайный лай. И тот – приглушенный. Не велят псари. Теперь уже и топот конский слышен. Я построил дружину. Меж сосен показалось шестеро королевских воинов-телохранителей в тяжелых доспехах с луками наизготовку. Увидев нас, они приостановились. Узнали. Из-за их спины выехал главный, ближайший к конунгу князек Гердерих, тоже в доспехах, из-под которых видна была нарядная, синяя рубаха, какие носят готфы. Спину и плечи прикрывал плащ из волчьей шкуры. Подъехав ко мне и приветствуя, выкинул руку вперед ладонью вниз и заговорил. Ольг переводил:

– Господин повелел ехать полумесяцем следом за всеми и следить, чтобы никакой зверь не напал сзади или с флангов. Особо оберегать королеву, королевну и королеву-вдову. Они тоже изъявили любопытство посмотреть на эту необычную охоту. – При последних словах он криво усмехнулся.

Не нравился он мне. Да – сильный. Да – воин, каких еще поискать. Но взгляд его заставлял ждать чего угодно, только не добра, даже скорее – удара в спину… Должно быть, и он так думал о каждом из нас. Ведь еще несколько лет назад готфы и славяне были непримиримыми врагами. Только по воле богов мы не встретились в битве друг с другом. Но и в одном боевом строю не хотел бы я оказаться рядом с ним.

– А можно ли узнать, чем необычна эта охота? – спросил я. Ольг перевел.

– Вы все сами увидите. Это будет полезно каждому из вас, – опять криво усмехнулся Гердрих и поскакал к остальным телохранителям.

Конский топот приближался. На опушку выехал Унгерих, окруженный оруженосцами и телохранителями. Поверх золоченого наборного доспеха на нем была надета шкура крупного волка, увенчивающая шелом зубастой пастью с драгоценными камнями вместо глаз.

Обычно хмурый, теперь он громко смеялся, очевидно, предчувствуя веселую добычу. Что-то говорил Гердриху, жестикулируя рукой в жесткой кольчужной перчатке, унизанной драгоценными перстнями. Но взгляд его был холоден, словно взгляд волчьей головы на шеломе.

Наша дружина отчеканила жест приветствия и, сняв шеломы, застыла со склоненными головами. Король милостиво кивнул. Подтягивалась остальная часть свиты. Впереди нее скакала жена Унгериха Гаафа, их дочь Дуклида и молодая королева-вдова Алла, жена старшего брата нынешнего короля, которого, говорят, убили христиане. По виду она была не намного старше племянницы. Удивительно: намечалась веселая охота, а глаза у всех трех женщин были заплаканы. Впрочем, это – их дела.

Подскакали слуги и служанки королевы. Лица многих тоже были почему-то грустны. Не в пример князькам, составляющим большую свиту короля.

Телохранители уже перескочили брод и остановились на другом берегу реки. Только Гердерих остался рядом с Унгерихом. Все что-то или кого-то ждали.

И вот на берег, где собралась вся свита, пешие воины выгнали десятка два готфов, попарно закованных в тяжелые деревянные колодки. Здесь были старики, взрослые сильные мужчины, отроки, женщины, некоторые из которых держали на руках младенцев. Их согнали в кучу. Унгерих подскакал к ним и, объезжая вокруг, громко обратился к колодникам:

– Вы или ваши сообщники убили моего любимого старшего брата, который был для меня, как отец, – переводил мне тихо Ольг. – Он не успел оставить после себя наследника – вы пресекли его благородный род!

Каменный подбородок Унгериха дернулся.

– Вы оставили вот эту молодую женщину, – он показал на королеву-вдову, – без детей, без любимого мужчины, без семьи ради какого-то Распятого чужеземца. Вы предали наших богов, а значит, и наших предков! Вы пожираете человеческую плоть и пьете человеческую кровь. И этим вы хуже хищных зверей! И за это вы достойны только жестокой смерти. Но ради памяти моего доброго и милостивого брата я тоже желаю проявить милость. Я сейчас, здесь освобожу и даже награжу каждого, кто отречется от Распятого.

Люди в колодках молчали. Я не увидел слез в глазах даже у женщин. Все они смотрели вверх. Но не на Унгериха. Их губы что-то шептали. Но неужели конунг собирается казнить их прямо здесь и сейчас? А как же охота? Уж не на них ли он собирается охотиться, не об этой ли необычайности охоты говорил Гердерих?

Между тем Унгерих продолжал:

– Не хотите! Ну что ж. Тем не менее моя милость выше вашего безумного упрямства. Я уже сказал, что вы хуже диких зверей. Так пусть ваш Бог поможет вам в единоборстве с дикими зверями, которых гонят сейчас сюда мои люди. А я отпущу каждого, кто останется жив, победив волка, медведя, вепря или оленя, дам ему кусок добычи за то, что он помог мне поохотиться.

Круто развернув коня, он махнул рукой и подскакал к королеве. Но обратился громко к вдове брата:

– Я надеюсь, сестра, что вы останетесь довольны, когда увидите собственными глазами отмщение крови вашего мужа. А ты, дорогая, и ты, дочка, – обратился он к Гаафе и Дуклиде, – получите удовольствие от охоты.

В это время воины принялись снимать колодки с людей, одновременно связывая их за руки по двое короткими веревками. Закончив с этим, колодников погнали через Черный Брод в чащобу.

Вслед за ними побежали воины и псари с собаками.

– Это – христиане, – шепнул мне Ольг.

– А тебе-то что?! Наше дело – охрана! – я почувствовал, как почему-то раздражаюсь на юного дружинника. – Унгерих прав: за такие преступления, которые он назвал, эти люди не достойны даже человечной казни… От меня ни на шаг!

Подбоченясь, Унгерих затрубил в золоченый рог и ринулся на другой берег реки. Свита помчалась за ним. Но несколько человек из свиты остались на месте. Я понял, что они ждут, когда королева, королевна и королева-вдова последуют за своим господином. Когда же и те пересекли реку, я жестом показал дружине, как мы должны двигаться, и сжал колени так, что конь взвился на дыбы.

– Вот видишь, – крикнул я на ходу Горемыслу, – мы будем охранять, а не загонять. Возьми на себя правый фланг. А Волгус пусть возьмет левый.

И я бросил своего коня в реку.

Сначала женщины не очень-то торопились… За ними шагах в пяти ехали служанки и мелкие князьки с женами. А уж затем – мы. Шагах в десяти по обе стороны от меня между вековых деревьев мелькали ближние фигуры наших дружинников.

Вдруг я увидел, что королева Гаафа что-то шепнула королеве-вдове и все трое пришпорили коней. Стали слышны звуки рогов и трещоток. Значит, загонщики, двигающиеся навстречу нам, уже недалеко.

Неожиданно слева впереди раздался человеческий крик. Нет, это был не крик, а вой – на два голоса. Такой вой мне приходилось слышать только однажды. Я тогда привел дружину из очередного похода на северных лесных дикарей, совершавших набеги на земли Унгериха, и спешил по переходам замка, чтобы доложить о победе. Гердерих, встретив меня, сказал, что король сейчас занят: допрашивает римского лазутчика в подземелье. Однако, узнав о цели моего прихода, повел меня к Унгериху.

Вот тогда-то я и услышал вой человека, у которого вытягивают жилы… Умереть в бою – почетно для воина. Но даже от мысли оказаться на месте того несчастного у меня до сих пор холодеет спина. Впрочем, это их, готфские дела…

Услышав вой в лесной чащобе, королева Гаафа резко развернула коня на звук и пришпорила его. Ей последовали и другие.

Шагов через пятьдесят я увидел столпившихся воинов. Между ними лежал издыхающий огромный вепрь, весь утыканный копьями и рогатинами. А рядом с ним было кровавое месиво, из которого торчали белые кости. Приглядевшись, я понял, что это два истерзанных человеческих тела. А на клыках издыхающего зверя было нанизано окровавленное тельце младенца…

Если бы у меня на родине такое сделал человек, его приговорили бы к разъятию: привязали бы за ноги к двум коням и проскакали бы на них по разные стороны от изваяния Перуна. Но тут убийца – скотина…

– С первой добычей! – услышал я веселый голос незаметно подскакавшего Унгериха. – Жаль, что шкуру попортили, – дернул он подбородком, едва взглянув в сторону картины убийства.

– Ваше величество, прикажите похоронить, – сквозь слезы попросила королева-вдова.

– А разве зверей хоронят?! – усмехнулся Унгерих. – Нехорошая у вас жалость, сестра. Неарийская. Это же первое отмщение убийцам вашего мужа и моего любимого брата… Оставить так. Падаль – она и есть падаль. А добычу несите к Черному Броду. Да освежуйте поскорее.

Призывный звук рога заставил короля встрепенуться, привстать на стременах и пустить коня по направлению звука. Все поскакали за ним. Случилось так, что мы с Ольгом скакали в пяти шагах от рыдающих женщин. Свита отстала. Королева Гаафа что-то громко говорила другим.

– Переведи, – тихо бросил я Ольгу.

– Терпите, дорогие мои. Молитесь за упокоение душ несчастных. Их, наверное, сейчас встречают Сам Господь и Ангелы Его. А место запомните. Надо собрать святые мощи мучеников, – переводил также тихо Ольг.

Я ничего не понял из сказанного. Неужели королеве-вдове жалко убийц своего мужа?! У нас за такое жена собственноручно может весь род убийцы вырезать…

На большой поляне, куда мы прискакали, было замешательство. Унгерих, Гердерих, князьки, воины, загонщики остальная свита сбились в кучу. Только собаки ожесточенно лаяли, сдерживаемые псарями. А шагах в пятидесяти, посреди поляны, возле большой кочки, поросшей бурым мхом, стоял старик. Он высоко поднял голову и смотрел в небо. Рядом преклонил колени привязанный к нему отрок. Вдруг кочка зашевелилась. Я не поверил своим глазам. Она оказалась огромным медведем. Но почему он не разодрал колодников?! Уверен, этот вопрос мучил и всех остальных участников охоты.

– Он – мой! – закричал вдруг Унгерих, выхватывая тяжелую рогатину у оруженосца и спрыгивая с коня.

Медведь приподнялся и, как бы нехотя, стал переваливаться в сторону Унгериха. Воины подняли луки. Другие с рогатинами наперевес выдвинулись на несколько шагов в сторону поединка.

Унгерих покрепче вбил тупой конец рогатины в землю, установив острие на уровне груди зверя, проверил, хорошо ли вынимается из ножен длинный, тонкий кинжал. Медведь шел на него уже на задних лапах. Один шаг оставался зверю до рогатины. Вдруг он взмахнул сразу двумя передними лапами, и отломанный кусок оружия с острием отлетел шагов на десять. Упавший Унгерих пробовал отползти на спине. Зверь приостановился, готовясь точнее навалиться на короля. А телохранители, воины, свита словно окаменели…

Вдруг тишина разорвалась знакомым боевым славянским кличем. В следующее мгновение между медведем и Унгерихом оказался конный Горемысл. Он оттолкнулся от коня и в прыжке свалил медведя на землю. Но зверь изловчился, перевернулся и подмял под себя Горемысла. Я видел в его руке сверкнувший засапожный нож, но Горемысл никак не мог дотянуться им до горла зверя. Воины кинулись было на помощь, но Унгерих, все еще лежащий на земле, крикнул: – Шкуру не портить!

Мои дружинники тоже кинулись на помощь, но они дальше всех находились от случившегося. Тут и Горемысл изловчился: по самую рукоятку вбил он свой нож в глаз зверю. Дикий рев, казалось, сокрушит вековые деревья. А Горемысл бил и бил, и бил ножом по глазам медведя…

Восемь крепких воинов с трудом подняли тушу зверя. Горемысл, весь окровавленный, тяжело встал с земли и, подхваченный дружинниками, добрел до ближайшего дуба, где и сел, прислонившись к стволу спиной. Дуклида и королева-вдова подскакали, спрыгнули с коней и стали осматривать его раны. Подъехавший Унгерих скривил губы:

– Что это вы, как лекарки, бросились к этому наемнику. Ладно был бы королевской крови…

– Ваше величество, отец, ведь он вам жизнь спас! – попробовала возразить Дуклида.

Унгерих скривил губы:

– Ваше высочество, дочь, и вы, ваше величество, сестра, извольте сесть на коней и не прекословить конунгу, или, как теперь говорят, королю! Его я, конечно, отблагодарю по-королевски…

Унгерих снова дернул подбородком:

– Им займутся мои лучшие лекари.

В это время к Горемыслу подскакал Волгус, вызванный мной с дальнего левого фланга. Он разбирался в лекарстве и занялся своим делом. Подъехал и волхв Веденя. Этот стал что-то пришептывать и кружить вокруг Горемысла. Я же призвал на помощь Перуна, вскинув над головой обеими руками мой меч…

– Носилки! – резко крикнул я. Но дружинники уже несли шест с плащом. Они переложили на него перевязанного Горемысла и приторочили между двух лошадей.

– В крепость! Только не трясите, – уже мягче сказал я.

Королева Гаафа в это время подскакала к старику с отроком и что-то сказала им.

– О чем это вы беседуете с этим колодником? – крикнул, подъезжая, Унгерих.

– Ваше величество, эти люди остались живы и доставили вам прекрасную добычу. Зная ваше милосердие и добродетель держать данное вами слово, прошу вас освободить их, – ответила королева.

– Он, сдается мне, колдун, если его медведь не задрал, – дернул подбородком Унгерих. Но, обернувшись, увидел, что сотни человек, находящиеся на поляне и вокруг ее, теперь ждут от него поступка. Тогда он громко и отчетливо сказал:

– Да, я милостив. И слово свое держу. Я дарую тебе, старик, и твоему соколоднику жизнь. Но требую, чтобы вы покинули пределы моего королевства. Если же кто из вас ослушается и появится здесь, я предам его самой жестокой казни. Надо ведь еще разобраться, не колдун ли ты, старик, не ты ли направил медведя на меня и сообщил ему эдакую силу, что сломалась моя лучшая и самая крепкая рогатина. Развяжите их, – бросил он воинам и поскакал в лес.

Старик, уже освобожденный от уз, продолжал стоять и смотреть в небо. Отрок лежал на земле и плакал. Я подскакал почти вплотную к старику. Взглянул ему в лицо. Я возвышался над ним, сидя на коне. Поэтому голова его казалась слишком большой, а по мере приближения взгляда к ногам, он непропорционально уменьшался. Грязная рубаха его была порвана до пояса, и на обнаженной груди ярко сверкал большой крест. Меня поразили его глаза. Я загораживал от него небо. Но именно его я увидел в глазах старика – такими они были по-детски ясными. Он глядел вверх, в мою сторону. Но глядел не на меня. Губы его улыбались и что-то шептали… Я сжал колени, и конь понесся в лес, вслед королеве, королевне и королеве-вдове.

– Ваш билет!.. Молодой человек, у вас есть билет?

– А..? Что..?

– Би-лет на про-езд, – уже более отчетливо, нараспев услышал я в такт движений, трясущих мое плечо.

Я оторвал голову от рук, сложенных на поручне задней площадки двухвагонного троллейбуса, и увидел пожилую женщину. Именно она трясла меня за плечо. Вдруг скривила губы:

– И-и-и, милый, да ты хо-р-р-ош! Ну что, милицию вызывать будем, если ты уж, как лошадь, спишь стоя? Или все-таки билет предъявишь?

– Билеты у Эдика, – все никак не мог прийти в себя я. – А я не «хорош». Мы просто всю ночь просидели у друзей. Выпили, конечно, немного. А это я от усталости. Вчера тяжелый рабочий день был.

– Понятно. Только нет здесь твоего Эдика. Откуда едешь-то?

– С Ярославского шоссе, 66.

– Милый, да ты даже конечную остановку проехал и теперь опять на Ярославку возвращаешься. Эдик твой, поди, давно сошел. Сам-то где живешь?

– На Щелковской. Мне бы на метро.

– Не сильно пьяный, – размышляла вслух женщина-контролер. – Но в метро тебя все равно в милицию забрать могут. У них план. Сейчас выйдешь на Безбожном переулке, пересядешь на любой трамвай, доедешь до Каланчовки, а там на сорок первый троллейбус пересядешь. И – до самого дома. Только не забудь билеты покупать. Деньги-то есть?

– Есть, спасибо.

– Ну, вот и твоя остановка. Безбожный переулок. Храни тебя Бог, – улыбнулась она. И я увидел удивительно знакомый взгляд, в котором светилось чистое ясное небо. Где же я видел такой взгляд?..

«Что же со мной происходит? – вертелось у меня в голове. – Скорей бы домой!» Трамвай домчал меня довольно быстро. А троллейбус еле-еле тащился. И всю дорогу меня мучило одно: «Скорей бы домой!» Никаких снов, никаких видений я не испытывал в дороге. Но то, что виделось в последние сутки, тревожило. А может быть, я схожу с ума? Может быть…

Ну, наконец-то за окном троллейбуса показался знакомый «Океан», за ним – книжный магазин, контролер на конечной остановке… Естественно, я предъявил билет. И через три минуты был дома.