– Пгекгасное имячко! Ты, навегное, очень талантлив… А ведь здесь я сидел, как вчега помню, с Колей Губцовым. Так же пили коньяк. А чегез полгода его не стало… Эх, помянем!

Я вдруг увидел, как Женя отвернулся и перекрестился.

– А меня зовут Энгмаг Виленович. Мои бедные годители назвали так, чтобы год князей Голицыных не газвеялся по ветгу. Мама настояла, чтобы и папа сменил имя. Что ж, вгемя было такое. Но и в нем была своя гомантика!.. А чем же вы, Александг, занимаетесь? – отвлекся он вдруг от своих воспоминаний.

– Я инженер.

– Не очень благодатная пгофессия… Но я не об этом. В литегатуге чем утгуждаете себя?

– Стихами.

– О-о! Это пгекгасно! Я их тоже пописываю иногда.

– Виленыч! Прости, нам еще далеко добираться по домам. Ты-то где-то здесь живешь?

– На Смоленке. В доме ветеганов ЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, – гордо вскинул голову старик. – И гогжусь этим. Пгеставьте, князь – и в доме своих вгагов… Ну, выпейте же со мной! – налил он в стаканчик, который все еще был в моей руке. Я взглянул на Женю. Он взял стаканчик у меня и вдруг, взглянув на небо, воскликнул, – ой, звезда летит…

И я, и старик автоматически вскинули взгляды вверх. Я опустил голову быстрее старика и заметил, что Женя сделал какое-то движение над стаканчиком. Потом залпом выпил.

– Летит звезда – загадывай желание… Вы загадали молодые люди? Тепегь твоя очегеть, Александг! – учтиво поклонился старик, налил еще раз, взяв стаканчик у Жени и передав мне.

– Спасибо тебе, Виленыч! – положил левую руку на плечо старику Женя, наваливаясь всем телом на него, а правой незаметно перекрестил стакан. Не от меня он скрывал этот жест…

– Не за что… Немцы говогят: «Пусти хлеб по геке, и он вегнется к тебе с маслом». Ты налил мне хлеба, я вегнул его тебе с маслом….

Он резко повернулся и, слегка шатаясь, побрел по аллее.

– А его сейчас в милицию не заберут? – спросил я.

– Как бы после него нас не забрали, – вздохнул Женя, оглядываясь вокруг.

– Слушай, он же сказал, что шел домой. Но Смоленка от ЦДЛа в противоположной стороне по Кольцу, – мысль эта ошеломила меня.

– Вот и я о том же! Мы, хоть и выглядим трезвыми, но у милиции – тоже план… Запах-то есть. Ладно, пошли.

Мы долго шли молча. Забирать нас, похоже, никто не собирался.

– Жень, – спросил я, – ты крестил стакан?..

– Меня так бабушка учила в детстве: все крестить – и еду, и питье, и одежду, и квартиру! «Крест, – говорила она, – всю нечистую силу разгоняет».

– А Виленыч-то что, нечистая сила? – улыбнулся я.

– Как тебе сказать? Если я не верю человеку ни на ноготь, лучше поберечься. Бабушка говорила, что главный лжец – сатана. А люди-лжецы – слуги его…

– Ой, а, сколько сами-то мы ежедневно лжем!? – усмехнулся я. – Так что ж, мы тоже – слуги?

– Не знаю, как и оправдаться. Нас учили этому всю жизнь. К тому же мы лжем не для того, чтобы навредить кому-либо. Где-то я читал, что ложь бывает во спасение…

– А ты что, в Бога веришь?

– А ты что, не веришь, что ли?

– Я… не знаю…

– Вот чудной!

– Ты что ж, и крест носишь? И в церковь ходишь? – я даже остановился.

– Танюша каждый раз, когда я меняю рубашку, пришивает крест под карман. А в церковь ходит в основном она. Не часто, ну… раз в месяц. А я – на Пасху, на Рождество… Ведь если узнают у меня на работе… – он опустил глаза и сыронизировал: – И-де-о-ло-ги-чес-кий фронт!

– А почему ты мне это рассказываешь? Может быть, я стукач?! – вдруг спросил я.

– Ты!? – Женя согнулся от смеха пополам.

– А знаешь, когда готовили дело на исключение меня из партии, главным обвинительным документом был донос солдата – самого отъявленного разгильдяя части.

– Саша, у меня отец был прокурором. И все это я знаю… ну, если не с младенчества, то с первого сознательного дня, – вдруг серьезно сказал он. – И поэтому хочу тебе помочь… Вот перейдешь к нам… Поедем в отпуск ко мне в Лужки, на Вожу!

Он мечтательно возвел глаза…

– Молодые люди, предъявите ваши документы, – услышали мы сзади. И, обернувшись, увидели, трех милиционеров. Главный из них – старшина – постукивал резиновой дубинкой по ладони и смотрел на нас холодными, ироничными глазами. Двое других стояли, расставив широко ноги и заложив руки за спины.

– Пожалуйста, – сделав спокойное лицо, Женя вынул свое удостоверение из кармана.

– Так, – светил фонариком старшина и читал, – старший редактор Центрального Дома культуры железнодорожников. Вы только представьте себе, – обернулся он к своим, – старший и в нетрезвом состоянии… Сейчас мы в отделении узнаем, какой он старший.

И положил удостоверение к себе в карман.

– А ваши документы? – обратился он ко мне.

«Этого мне только не хватало!» – подумал я, но послушно протянул ему свое удостоверение.

– О! – воскликнул старшина, взглянув в него. – Тоже старший, только инженер! Так сказать, содружество науки и искусства. Ну что ж, пожалуйте в машину, товарищи интеллигенты.

И он с издевательским поклоном указал на ГАЗик, стоявший недалеко.

– Навел, старый, вечный… – следующего слова, прошептанного Женей, я не расслышал. И мы сели в зарешеченную заднюю часть машины. После короткой поездки машина остановилась, дверь открылась и раздался голос:

– Руки за спину, голову вниз, а то по почкам дубинкой получишь…

Мы подчинились. В отделении старшина, по-прежнему похлопывая дубинкой о ладонь, подошел к окну дежурного, бросил туда наши удостоверения и сказал майору, сидевшему по другую сторону стекла. – Вот, в нетрезвом состоянии, пытались ограбить старого человека, сына ветеранов КПСС, по его заявлению, выкрикивали антисоветские лозунги на Пионерских прудах. Задержаны «по горячим следам».

– В «обезьянни» их, – бросил в ответ майор. Потом задумался, взял одно удостоверение, другое, посмотрел спросил громко. – Кто из вас Евгений Юрьевич Журов?

– Я, – ответил Женя.

– Простите, а вы не из Улан-Удэ? Не сын ли Юрия Ивановича?

– Да, сын.

Майор повернул голову к старшине:

– Иди на маршрут. Протокол, если нужно, я сам составлю. Кстати, а письменное заявление от твоего ветерана есть? Адрес, имя, фамилию, отчество его знаешь? Документы у него проверил?

– Не-е-т, – растерялся старшина.

– И-и-и, дорогой ты мой. Боюсь, что скоро тебе более узкие лычки на погоны нашивать придется. Нарушаешь уголовно-процессуальный кодекс. Иди на маршрут. И еще один «прокол» – я обязан буду написать на тебя рапорт.

Когда старшина с помощниками ушел, майор вышел из «дежурки» и обратился к Жене:

– Так что, Юрий Иванович жив и здоров?

Женя как-то съежился, замкнулся, опустил голову.

– Да ты не бойся! – майор оглянулся назад и по сторонам. – Я после того дела сам бежал из Улан-Удэ. Слава Богу, муж двоюродной сестры в Москве, на Петровке. А поговаривали, что твоего отца убили…

– Можно мне позвонить? – спросил Женя.

– Конечно! – майор протянул руку в окно и выставил телефон наружу.

– Как вас величать? – взял трубку Женя.

– По-русски: Иванов Иван Кузьмич. Я был в Улан-Удэ заместителем начальника горотдела по профилактике правонарушений…

– Таня, – сказал Женя в трубку, набрав номер, – выйди на улицу, позвони из автомата отцу. Мы в 108-м отделении милиции. Здесь майор Иванов Иван Кузьмич из Улан-Удэ… Все. – И он повесил трубку. Потом повернулся к майору и, добродушно улыбнувшись, сказал: – Ждите ответа…

– Ты не представляешь, – говорил майор, убирая на место телефон, – я так уважаю твоего отца. Он хоть и прокурор, но настоящий опер! Честный!.. Может быть, отдохнете в моем кабинете?.. Есть хотите?.. Нет?.. Зря, конечно, вы выпили…

В это время раздался телефонный звонок.

– Ванюша! Ты?! – даже мы услышали из трубки. – Жив! Здоров! Ну, слава Богу! Что, там Женька натворил? Я сейчас возьму такси и приеду…

– Не надо, – улыбался майор. – Я их на служебной машине по домам прикажу развезти. Все нормально. Нет даже события правонарушения. А вот как бы нам свидеться, Юрий Иванович?.. Хорошо, записываю…

Он записал номер телефона на клочке бумаги и, попрощавшись, повесил трубку.

– Ну, – весело взглянул он на нас, – по коням и домой! Эх, как хотелось бы поговорить! Ну, да ладно!

Мы ехали в милицейском ГАЗике в сторону Сокольников. Я спросил у Жени:

– А почему ты почувствовал, что нас могут забрать?

– Да мне рассказывали, что этот Энгмарк Виленович любит так «шутить». И при этом не оставляет ни заявлений, ни своих координат – ищи его потом, свищи… А у людей ночь испорчена. Нас бы в любом случае утром отпустили бы… В худшем случае, побили бы слегка…

– А что у него такие странные имя и отчество?

– Имя его составлено из двух: «Энгельс» и «Маркс», а отчество – сокращенно «Владимир Ильич Ленин», – как о чем-то обыденном говорил Женя. Вдруг он улыбнулся. – Тогда с именами многие чудили. В ЦДЛе работают две престарелые красавицы – Элла и Инна. Так вот, в паспортах у них там, где имя, написано у одной – Электрификация, у другой – Индустриализация… Я не видел сам, но байка такая ходит.

– А что, он действительно – Голицын?

– Он сам так всем говорит. Только Голицыны разные были. Одни строили церкви, больницы. Другие участвовали во французской революции. Он, видимо, из последних… Как рассказывают, папаша его, Владимир Голицын, женился на Софии Яковлевне Сальской и по ее требованию изменил не только имя и отчество, но и фамилию на «Галинин»… Иначе бы его еще в двадцатых годах расстреляли за принадлежность не к рабоче-крестьянскому сословию… Что подобные факты имели место, известно. Но самому Виленычу верить-то тоже опасно, в чем мы с тобой сегодня убедились. А знаешь, – переменил он тему разговора, – может быть, переночуешь у меня? Места много – трехкомнатная квартира. Танины родители на даче.

– Вообще-то я люблю спать в своей постели…

– Да разговор хороший у нас получается… Мы у Танюши сейчас бутылочку коньячку выклянчим. И если честно, она при тебе не так сильно ворчать на меня будет…

– Ну, только, разве, ради этого, – согласился я со смехом. Нас довезли до подъезда.

– У тебя куда окна выходят? – спросил сержант-водитель.

– Во-он на седьмом этаже, – показал Женя.

– Когда в квартиру войдете, свистни из окна, чтобы я был спокойным за то, что вы дома, – убавил он обороты.

Нам открыла дверь хозяйка.

– А я не один, любимая. Знакомься, это – Саша, – показал Женя на меня.

– Заходите. Таня, – представилась она. Темные, с легкой, не по возрасту, сединой, вьющиеся волосы, тонкий, с почти незаметной горбинкой нос, красивые пухлые губы, большие голубые глаза на бледном лице, статная фигура – вот что сразу бросилось в глаза.

«Да, отхватил себе Женя супругу!» – подумал я безо всякой зависти, а даже с незнакомой мне прежде радостью. «Божие творение», – откуда-то появилась мысль.

– Танюша, – опустил глаза Женя, когда мы уселись за столом на кухне, – скрывать нам нечего. Виленыч «пошутил»! Помнишь, я тебе рассказывал о нем? Но в милиции мы пережили такой стресс!.. Налила бы ты нам чего-нибудь… Завтра же выходной… А я с утречка и по магазинам пробегусь, и квартиру пропылесосю… Да, чуть не забыл…

Он открыл окно и, свистнув, помахал рукой.

– Ну!? Так как насчет того, что снимает стресс? – повернулся он снова к жене.

Таня покачала головой:

– Ох, и хитер же ты, Журов! Ну да что с вами сделаешь?! Кстати у меня в ожидании и волнениях тоже и сердце, и голова разболелись. Андрюшка долго не засыпал… Так что и я с вами рюмочку выпью.

Через минуту она принесла откуда-то из комнат бутылку коньяку. Быстро порезала лимоны, яблоки, поставила на стол вазочку с конфетами и вдруг перекрестилась на угол, где только теперь, взглянув, я заметил иконку.

– Ох, Женя, пятница сегодня! Не надо бы… Ну да ладно, привод в милицию без пяти минут члена Союза писателей – действительно стресс.

– Таня, простите, а причем здесь пятница? – я недоумевал.

– Саша, давай на «ты», коли оказался в нашем доме. Даже к Богу мы на «Ты» обращаемся. Я когда слышу «вы», не понимаю, сколько меня, и ко мне ли или к тому, кто за левым плечом, обращаются.

– Ре-бя-та! – воскликнул Женя. – Хватит философий. Давайте за ваше знакомство и за Сашин визит к нам. А пятница, Саша, у православных христиан – постный день: не едят мяса, яиц, молочных продуктов…

– Женя! – как-то смешно, неестественно для ее лица, нахмурила брови Татиана, – не дави на человека… Сам предложил тост, а теперь отлыниваешь! Коньяку что ли жалко?

Теперь она уже не смогла сдержать улыбки. И пока шла эта добродушно-шутливая перепалка, я любовался ими. Мне было здесь хорошо, словно я знал Женю и Таню неведомо сколько.

– Ну, давайте! – Женя наконец-то поднял свою рюмку, и мы сдвинули свои.

После каких-то общих беспредметных разговоров Таня вдруг начала рассказывать:

– Папу посадили сразу после войны. Там он был военным переводчиком. Ему было всего двадцать два… Мама ждала его восемь лет. Ездила к нему, а в Москве ходила в Елоховский, молилась. Он приехал, но весь больной – поэтому и освободили досрочно… Они сразу поженились, но папа приходил в себя еще три года. Мама возила его по санаториям, в деревню… Потом он учился, потому что немецкий язык стал противен ему до аллергии на руках, груди, шее. Окончил технический ВУЗ, защитил диссертацию. А тут и я появилась… – глаза Тани почему-то погрустнели, Женя глядел в свою рюмку. А я молчал, потому что молчали они.

И тут Таня вдруг сказала:

– А вообще, Саша, ведь я им – не родная дочь. Приемная. Папа после лагерей не мог зачать ребенка. Вот они и взяли меня из «Дома малютки». Но они – мои родители! И я благодарю Бога за то, что они есть.

«Как-то странно, что у всех неплохих людей – такие невеселые ситуации! Да и что мои проблемы по сравнению с их проблемами? А ведь ни у Шляховского, ни у Сони, ни у Эдика такого нет… Или они просто не рассказывают? Нет, у них действительно все благополучно, если они так носятся со своим «Я», – подумалось мне, но вслух вырвалось:

– Таня, а почему вы, ой, прости, ты со мной так откровенна?

– Женя плохого человека в дом не приведет. Молитвы наших матерей – на страже. Да и что-то подсказывает – у тебя тоже не слишком сладко сложилась жизнь…

– Саш, если позволишь, я расскажу Тане, – вмешался Женя. Я кивнул. Но Таня встрепенулась:

– Что-то я действительно заболталась… Должно быть, коньяк подействовал. Пойду, постелю Саше в комнате родителей. А вы тут посекретничайте.

Зазвонил телефон.

– Кто это в такое время? – взял трубку Женя. – Ой, папа… Да, прости за то, что не позвонил. Доставили с комфортом… Что?.. Все нормально. Не волнуйся. Поцелуй маму. Спокойной ночи…

– Жень, – спросил я. – А что это: Лужки, Вожа?

– Это родина моих предков под Рязанью. И вообще – великое место! Там, в восьми километрах от Лужков, была битва, которую историки называют генеральной репетицией Куликовского побоища. Мамай двинул темника Бегича на Русь. А князь Олег Рязанский, которому шестьсот лет поют анафему, живший тогда в Орде и являвшийся, как говорят сейчас, стратегическим разведчиком, сообщил Димитрию Донскому маршрут продвижения татар. Именно на Воже, в Глебовом Городище, по известным мне данным две тысячи русских воинов уничтожили тьму – десять тысяч – захватчиков. Но, по-моему, и врагов и наших было больше… Если учесть, что у ордынцев погибло семеро высокопоставленных князей… А такие у них – каждый! – командовал тьмою. Вот и считай! Я там все на коленках излазил. Нашел кольчугу, тут же рассыпавшуюся в труху, медный крест, саблю, несколько наконечников от стрел, – русских и татарских, а самое главное – татарский топорик.

– А как ты это различаешь? – удивился я.

– Я же истфак заканчивал! А тема эта близка мне. Мама моя родилась в Лужках. Там две трети деревни – Журовы.

– Так что ж, у тебя фамилия матери, а не отца?

– Пришлось всем переменить, когда уехали из Улан-Удэ. А то ведь и здесь могли достать… Но вернемся в Лужки. Там теперь еще живет родной брат мамы, дядя Леша. Я теперь к нему раза три-четыре в год наведываюсь. А как он играет на гармошке! Хочешь, послушать про него?

– Конечно!

И Женя прочитал:

 
Дядя Леша играет, и лошади фыркают за огородом.
Ой, как сердце сжимается, даже боюсь за него!
Две собаки какой-то немыслимой местной породы
С упоением слушают голос гармошки его…
 

«Шляховский назвал бы это «есенинщиной», – подумал я. А мне нравилось!

– Ну как? – спросил Женя.

Я сжал ладонь в кулак и поднял вверх большой палец:

– Жень, вот объясни мне, многие бы назвали эти стихи «деревенщиной», «есенинщиной»…

– И-и-и! Наслушался ты на литературных студиях всяких авангардистов! Но рассуди сам: испокон веков города живут за счет деревенского труда. Культура, истинно русская культура пришла из деревни. Когда стали рушить церкви, дольше всего они простояли в деревнях. Ополчение на войны выставляли в основном деревни. И я считаю, что истоки русского менталитета – именно в деревне. А Пушкин? Стал бы он в полной мере собой без деревенской нянюшки Арины? Поливая грязью деревню, расстреливая поэтов-«деревенщиков», с этим менталитетом и боролись всякие троцкие, дзержинские, демьяны бедные, джеки алтаузены и иже с ними. Им нужно было убить истинно русскую культуру… Возьми теперь Мандельштама, Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Брюсова… Они любили себя, воспевали свои копания в самих себе на фоне России. Нет, я не отрицаю их поэтических талантов… Но все их творчество – выдуманная, смоделированная ими в собственных мозгах жизнь. А не та, которая дается, как говорит Танюша, благодатию Божией – России, подножию Божию и русскому богоизбранному народу. Упомянутые же поэты не себя подчиняли России, а хотели Россию подчинить своим поэтическим моделям. И если в прошлом веке – это научно доказано – книжки Пушкина, Никитина, Некрасова, Кольцова были во многих простых крестьянских домах, то я, не раз бывая в археологических, фольклорных экспедициях, что-то не видел первых даже в домах деревенских интеллигентов.