Глава 8

Муторно стало на селе от последствий «перехлёст-празднишного митинха». Перевернул он всю сельскую жизнь с ног на голову.

Долго чесали языки бабы, вспоминая, за семечками, о «хабалке короткоюбошной с „левольвертом“, впёршейся, простоволосой, в храм»…

Трещали и о начальнике лысом, с «маузером»,, остро отточенным перочинным ножичком… «Видать, золото ищет, ваалов поклонник…

А у нас его – пруд пруди, только пойди – найди! Во вшах и «золотухе» заплутаешь…

Бабы, они и есть – бабы. Хоть и самые, ни на что есть.

Во всех самарских волостях и уездах… Крестовоздвиженские – самые сочные и смачные. Как творог, сметаной помазанный…

Мужики сельские, вообще… Как с дубу рухнули…

Доселе, дрались до кровушки только на Масленицу, при затейном штурме оборон снежных. А сейчас, что ни глянь, то – «юшка» красная в соплях мотается. Кто «за царя-изгнанника», кто – за «временщиков», кто – за «эсерьев» каких то…

Кто за «большевиков», коих выше Бога стали ставить. Особливо ихнего, Ульянова-Ленина…

Кто по слогам читать умел, тот большевистские книжицы и прокламации до дырьев исчитал, до хрипоты глотошной оравши по переулкам, да в кабаке пристанном.

«Царские» били морды «эсерским»… «Эсерские», напоив «краснеющих», шли «смертным боем» на тех, кто поддерживал «загнивающий и умирающий царизм, питающийся кровью трудового крестьянства и мирового пролетариата…»

Новая власть, пришедшая в Крестовоздвиженское, особенно не лютовала и не злобствовала. «Лысый „маузерщик“ со своей хабалкой», гутарили, свалили, аж, в Новгород Нижний. На тем же тихоходе…

«Тихой сапой», сославшись на болезнь, и быстренько продав дом, кабаки и прочая, из села исчез купец, Иван Ильич, «сельский голова и благодетель».

В мирской суете, как-то неожиданно, съехали и другие, зажиточные селяне.

Смута и бестолковость… Вот, и весь разговор…

* * *

На Покров, как и положено, обмакнулось село в первый, щедрый снегопад…

Накануне такая теплынь стояла, что никому не верилось, что пора зимние портки да валенки доставать.

Но…

К зорьке вечерней дохнуло холодом. Розовеющую лазурь заката стали обнимать рваные серые тучи. Ветерок, с младенческих воздыханий дитяти, к полуночи, перешёл в рёв пьяного мужика, возвращающегося с буйной гулянки.

В эту ночь первые дымки потянулись из печных труб тех, у кого дров было в достатке.

Задохся ветер-буян часам к четырём… Упал, разом, в снег… Захрипел-захрапел и… окочурился…

Солнышко обняло утро… Бе-е-е-лым-бе-е-е-лым… Чи-и-стым-чи-и-стым… И таким тихим, что… Не примёрзла бы, единолично не согласная с зимой, муха… всё село бы её услышало…

* * *

Вот-ить! Заспал!!! Заспал Юшка утро двунадесятое!!!

Соскочил, как ошпаренный, с постелей и… в исподнем, на крыльцо сторожки – «ветру понюхать»…

Выскочил, босый, и – «по саму щиколоть» – в снег, который взомлел снизу первобытным таянием, а сверху щипал, как крапива.

Мигом собрался Юшка, и, перекрестившись на образа, выскочил в холод с большой лопатой – разгребать снег, да посыпать дорожки, заранее припасённым, сухим песком…

Взмокнув от трудов праведных, Юшка скинул дарёный полушубок, и стал лепить из податливого снега ангелов вдоль церковной дорожки, вставляя, по своему разумению, опавшие годовалые веточки для того, чтобы крылышки лучше держались. Да сооружая из жёлтых ивовых веток рукотворные нимбы снежно-бестелесным существам…

«Вот, доволен будет отец Филарет», – думал Юшка, увлечённый сотворением мира ангельского…

– Кхе! Кхе! – изморозью пробежал по юшкиному загривку.

Не то холод покровский, не то явление человеческое. Раньше Филарета явился звонарь, Никифор.

– Ну, здоров, убогенькай, – буркнул звонарь, скрипнув церковной калиткой, – С праздничком Богородичным тебя! Косоротый…

– И тебе – не хворать, – зычно и громко ответил Юшка, как бы пропустив оскорбительные замечания в свой адрес.

– Юшка! А ты слыхал, что в купеческом кабаке, на пристани, сельсовет намедни образовали? Там жеть, и «реввоенсовет» и…, – звонарь перешёл на шёпот, ожидая юшкиной реакции на слова, – И… И… Прочая… «Красная»… Нечисть… Юш! А, Юш! А ты за кого? За Бога, или за Ленина, с его большевиками?

Не долго думая, Юшка хлобыстнул языком: «Я – за Бо-о-о-га… К-гы-ы-щоный же… А Ленин… Он… Зе-е-е-млю и в-о-о-лю обе-е-щает… Значит, каа-а-к Бо-о-г… И-и-и… З-а-а-а не-его… То-о-о-ж…»

* * *

Тихо и мирно продолжалась жизнь в селе. Только, сгинул куда-то протоиерей Филарет.

«Введение», вообще, пришлый поп правил. Да всё – наперекосяк, да не по уставу. Не так, как юшкино сердце и познания в Святом Писании подсказывали…

Недопонимал, не осознавал Юшка перемен. А подсказать было некому. Кого бы он не спрашивал, все прятали глаза, да городили такую галиматью, в которую и он, убогий, не верил…

Балакали, будто бы, вызвали Филарета с матушкой и всем выводком в епархию. На разговор с «новой властью»…

А там, когда святое семейство переезжало Волгу по льду, «рванули под ихней кибиткой „танамид“. Он и разнёс Филарета с семейством, лошадьми и кибиткой. В кусочки мелкие…»

Только не верил Юшка таким россказням…

«Как же так? – думал он, – Ленин землю дал, волю дал… Власть тем, кто самый бедный и беззащитный. Неужель, позволит он себе такую власть, которую позволил себе Бог, сокрушивший Содом и Гоморру…???!!!»

Путались мысли его… Путались дни, которые, по-новому, уже никак не совпадали с православным летоисчислением и представлениями Юшки о Добре и Зле…

В некоторые дни казалось ему, что голова его вспухнет от размышлений, от робостного непонимания того, что творится вокруг…

* * *

Запутался Юшка в хитросплетениях, современной ему, жизни, как в болоте. Хочет нырнуть – выталкивает… Хочет вынырнуть – засасывает… Да так, что дыхалку перехватывает…

Самое страшное, недоступное для юшкиного сознания, свершилось во время его отсутствия…

Тогда «новая власть» наняла Юшку, как «дюжего грузчика и грозного сопроводителя ценного груза» из села в Самару. За десять, новых «целковых» и «полный пансион на время ответственного задания».

Не знал тогда Юшка, что сопровождает обоз из пшеницы, отобранной у односельчан. Великую долю выкопали из «преданных» купеческих тайников. А «долю слёзную» повымели из амбаров, еле-еле сводящих концы с концами, односельчан. Тех, кто Юшке одёжку и подаяние давал…

Только неведомо ему было, что он везёт… Нашили ему на шапку красную полосу, выдали «левольверт» и «мандат», понимая, что никто, кроме дюжего, двухсаженного полудурня, не защитит десятки пудов хлебушка, направляемого голодающим Москве и Петрограду…

Уехал Юшка с обозом по «закрайкам», образованным Введенскими, лёгкими, но настырными, морозцами, а вернулся только к Богоявлению…

Какими судами-пересудами, разговорами-уговорами удерживали-обихаживали его в Самаре, трудно сказать.

Однако, вернулся он не битым и не покалеченным, с «мошной» от «новой власти» и, с немного другими, казалось, осоловелыми от долгого запоя, глазами.

То ли Юшка стал другим, то ли время его заломало-перемололо.

Глава 9

Видывал Юшка в своей жизни горюшка много. Хлебал его не ложкой, а полными пригоршнями. Взахлёб! Как его приёмные родители, не погнушавшиеся его физического уродства и «байстрюковского» происхождения. Вырастившие его, «аки родного птенчика…»

А, как вылетел он из родного гнезда, так и рухнул в жизнь…

Не как в гостеприимное небо для крылатого отпрыска, а как…

В болото, что ли? Не успев слететь с ветки, Юшка был сбит насмешками да укорами «за неблагообразный вид и косноязычие».

Однако, не растерялся он, не озлобился на «скотство человечье». Сумел воспринять и впитать в себя всё самое лучшее, что потребно человеку православному. И, по разумению своему, отверг всё самое грязное и низкое, отделив «зёрна от плевел», как Спасителем завещано.

За краткие миги общения с ним, слушая рассказы и россказни односельчан, видел я в нём Свет… Неугасимый Свет Добра и Милосердия, дарованных убогому… Взамен естественной красоты.

Убогий… Вот, словечко-то!!! А, коли разделить его с умом, то получится – «у Бога»…

У «Христа за пазухой»… Так и жил мой герой…

В Боге…

И с Богом…

* * *

Возвращался Юшка из ответственной командировки с крещенскими морозами в подводах и жутким грузом городских впечатлений…

Зимний прозрачный воздух, казалось, остекленел от холода. Даже вдыхать его было больно. Лошади, покрытые сединой инея, ворчали и кряхтели, перетаскивая розвальни через сугробы. Хоть и пусты были сани, но каждый шаг им давался с превеликим трудом. Если бы мыслили они по-человечьи, если могли бы сказать людишкам неугомонным, то прокричали бы:

«Да, сколько можно?! Распрягайте!!! Загоняйте в тёплый хлев!!! И задайте овса столько, сколько с нас потов сошло!!!»

Да, и людишкам не больно сладко было. Версту ехали, две – бежали рядышком с санями. Лютый мороз пробирался в самое естество. Ни тулупы, ни фуфайки-поддёвки, ни валенки самокатные не спасали. Бр-р-р-р-р…!!!

Вернулся обоз до дому к полудню.. 18 декабря 1919 года…

Крестовоздвиженское встречало тружеников столбами дымов из печных труб, огромными сугробами, кристальной синевой небес, да зрелым солнышком, ни граммулечкой не греющим. Да новостями, коих за месяц с гаком накопилось – «Тридцать три корзинки, два ухвата, да кружки половина…»

* * *

Подкатил Юшка к месту дислокации, к церковной сторожке… Спрыгнул с саней, похлопывая себя по плечам и бокам, изгоняя мороз из-под тулупа, выданного властью. Да, вприсядку пошёл, дабы размять затёкшие и околевшие ноги…

Снял рукавицы и шапку, шепча про себя «Отче наш…», глянул на храм, и оторопел…

Над ободранными куполами церкви сияли полуденным светом пятиконечные звёзды…

Замерла рука, готовившаяся наложить крестное знамение…

На шум из сторожки вышел звонарь, ряженный, в битый мышами, полушубок. Корячась по нечищеным дорожкам и щурясь от снежной слепоты, рявкнул он:

– Кхе-кхе! Это кого тут нечистый принёс?!

– Да-а-а… Я это… Ю-ю-юшка… Эт, чё-тако, де-е-е-ется…?!

Кре-е-сты-то, где?!!!

– Кхе-кхе! Где? В п… де…!!!

– Ты-ы… Чё-эт… Ма-а-а-теришься у храма, пу-у-стозвон?!

– Кхе-кхе! Был храм, да нетути… Нынче здеся клуб! А я – не звонарь, а… Как его? Клубом заведующий. О, как! Так новый «голова» назначил…

– Да, кто это… Та-а-кую е-е-ресь со-о-о-творил?!

– Кхе-кхе! Друг твой закадычный. Кирька!!! Он, теперича, сельсоветом заведует…

Метнулся Юшка в храм. Да, и осел в нём бессильно…