Растопив баньку, стоящую на берегу Волги, Тихон и Юшка сидели рядышком на зелёной траве. Кирилл тем временем отправился на реку, проверять мордуши.
Где-то высоко-высоко заливались жаворонки, воспевая тихий и благодатный августовский денёк. Кузнечики стрекотали в траве, напоминая о сенокосной поре. Увесистые шмели до земли склоняли головки красного клевера, чтобы унести с них добрый взяток душистого нектара своему потомству.
Млели мужики на щедром солнышке, придрёмывали после бессонной ночи. Вдоль овражистого берега, поросшего лопухом да крапивой, собиралась сельская ребятня. Любопытно им было поглазеть на дядьку-волка.
Так вот, сельская молва мгновенно обратила юшкино заболевание в нечто страшное.
Перешёптывались между собой ребятишки… Рассказывали друг другу, дескать, Юшка – самый всамделишный оборотень.
И явился он ночью к Кириллу и Тихону в виде чудища с телом человечьим и волчьей головой. Очень им хотелось посмотреть, есть ли у Юшки шерсть на загривке, хвост да волчьи лапы вместо ног…
И смех, и грех!
Наконец, самый смелый, «рыжий, рыжий, конопатый», осмелился и крикнул:
– Эй, дядька! А покажись волком!
Вздрогнув и очнувшись от дремоты Юшка недоуменно взглянул на детей. Тихон, усмехнувшись в бороду, шепнул:
– Давай, Юшка! Пугни пострелят, чтоб неповадно было…
Юшка, как бы нехотя, повернулся, встал на четвереньки и медленно пополз в сторону детей. Потом поднял вверх руки и страшно-страшно зарычал. С визгом ребятня бросилась врассыпную, сминая огромные листья лопухов и не замечая, как злая крапива кусает их голые пятки да загорелые животы.
* * *
Тихон катался по траве, заливаясь в хриплом хохоте. Юшка, довольный своей выходкой, поднялся и увидел, как с пригорка к берегу спускается Глафира-солдатка.
Павою плыла вдовица по узкой тропинке. Стройная, статная…
И не скажешь по ней, что мать шестерых детей… Тёмные, густые волосы убраны аккуратно под белый платок, синяя юбка в мелкий горошек развевается на ветру… А глаза… Карие очи её, кажется, смотрят в самую душу… Засмотрелся на неё Юшка, не в силах вымолвить ни слова.
Приблизившись к мужикам, Глафира опустила наземь большой узел, и промолвила:
– Вот, от Тришеньки осталось… Тебе, Илья, впору будет, думаю… А соколу моему уж не сгодится…
Смахнула набежавшую слезу уголочком платка, и развязала узел, бережно раскладывая напоказ, чисто выстиранные и бережно выглаженные, исподнее да рубахи, штаны да жилетку стёганную. Под бельём оказались хромовые сапоги.
– Примерь-ка! Трифон их на ярмарке прикупил, когда в отпуске был… Хотел он… Хотел он в них по селу пройтись… Со всеми своими наградами…
Глафира всхлипнула, прикрыв лицо ладонями. Юшка, дабы не обидеть добрую женщину, вытер ноги своей рваной рубахой и аккуратно надел сапоги. Встал, перемялся с ноги на ногу, прислушиваясь к сапожному скрипу. Затем подбоченился, выдал руками дробь по плечам бокам и коленям и так притопнул, что охнули сапоги под новым хозяином.
Слёзы сменились улыбкой, грусть – доверительным разговором:
– Илюш, а ты из каких краёв будешь?
– Из Мо-о-сквы…
– О, как! Столишник, значит?
– Ага!
– А родители? Родня у тебя есть?
– Были…, – Юшка потупил взор, уставившись в траву.
– Померли? – настороженно спросила вдова.
– Ма-а-мки у меня две… И ба-а-тьки два было… Ба-ай-стрюк я… Ро-о-дила меня ма-амка кго-вей благо-го-дных… Не-весть от кого… Отец её, дво-гя-нин, бил её не-е-щадно опосля мо-о-его гож-дения… А я ишшо, таким вот ст-гашным у-у-годился… Не бо-о-ишья меня?
– Не-а… А чё тя бояться? Мужик, как мужик…
– Све-е-зли меня в имение, да о-о-тдали пгач-ке да ко-о-нюху… Вот, они-то, и ста-али мне па-а-пкой и ма-амкой… Пга-вда, у них сво-о-их уже чет-вего было… На-а-стоящие-то, ду-умали, что здохну… А я вы-ы-жил…
– Ишь ты! А чего скитаться стал? Прогнали?
– Не-а… Ба-атька, хоть и лу-упил ме-еня в за-а-пое, но лю-ю-бил… Ба-аловал… А после… По-о-ехали мы на Ходынку… Ца-гя смотгеть… Ба-атю насме-егть задавили…
Ма-амку так по-о-мяли, что сле-е-гла она… И по-о-мегла че-егез месяц… Се-естга и бга-ат сгинули… А ме-еня дя-ядька ка-а-кой-то… на кгы-шу са-гая по-одсадил… Вот и жи-и-ву те-е-перь… За всех…
Вздохнули все разом и замолкли, пропуская сквозь сито души рассказ о юшкиных мытарствах. Да и самим слушателям похвалиться особо было нечем. Нелегка судьбина русского крестьянина. Единственные радости – мир в семье да здоровые дети, добрый урожай да престольные праздники…
– Я тебе, тут, ножницы и гребень принесла… Да мыла дегтярного… А «сидор» свой да одёжку брось в печь. Гнид там – полчища.
Пойду я… Неча на чужих мужиков у бани зырить… Итак, лишнее гутарят…
Поднялась благодетельница юшкина с земли, улыбнулась ему скромно и направилась в село. Зарделся Юшка маком алым, опустил голову, не смея взглянуть ей в глаза. И долго-долго провожал вдовицу взглядом.
Что творилось в этот миг в его душе – одному Богу известно. Но трепетало его сердечко, как хвостик заячий…
Вот и Кирилл вернулся к баньке, проверив мордуши. Шёл-пошёл по тропке-тропинке как хазарь… Казалось, не карасей в сумке нёс, а рыбу «красную»…
Хотя… Что его обвинять за франтоватость? Втюхалась в одну из мордуш стерлядка залётная. Вершка на три. А то, и поболее…
Идёт Кирилл от берега в верхи, и орёт, как полоумный:
– Эй!!! Дурни-банщики! Кочегары-баннотопщики!!! Мальцы – удалые молодцы!!!
Дурью не майтесь – костром возжигайтесь!!! На костёр – котёл… под ушицу, чтобы с добром сжиться…
Подкинув дровишек в баньку, Тихон вышел на «ор поднебесный» и буркнул:
– О! Прётся нехристь, иудов сын… Улов – с вершок, а крику – с горшок… Тьфу на него!!!
– Юшка хочет «юшки», а рыба мне!!! Наяву, а не во сне!!! – балагурил Кирька, волоча за собой мордушу с рыбой.
– У-у-шица будет… О-о-о-посля ба-аньки… Мож, я сварю? – сказал Юшка, обращаясь к Тихону.
– Тебе – мыться, бриться да вшей гонять, – отрезал Тихон, – А уху… балберка-балоболка, нехай варит… А пар ему… остальний будет, …за язык его…
Эй, болтушка-мотолыжка! Заваривай уху! Твоя очередь – вторая…
* * *
Вдоволь напарившись в бане, Кирилл и Юшка вывалились румяными-разрумяненными в Волгу… На «охолод»… Нырнули и, с дикими криками – «пробкой» наземь… Не зря говорят в народе, что с Ильина дня вода в реках да озёрах холодеет так, что душа «пупырками из серёдок естества выскакивает»…
Лежат Тишка да Юшка в «стыдобе» на косе песчаной… Орут, да охают… Как будто «спицательно» желают взгляда чужого на свои телеса, коими и удивить-то не кого. У обоих – «курам на смех»!
– Ю-ю-ю-ш!
– Ась?
– А… Бабы-то… Были у тебя?
– У-гу…
– У-гу, значит – ни «гу-гу»… Колокольчик ты наш…
Гы-гы-гы-хы-ха-ха-ха-ха!
– Да… Лан-но те, Тиш…
В этот миг зыкнул Кирюха от бани:
– Эй, убогие! Идите снидать! Уха наварилась!
Тихон оделся в «былое», а Юшка в «новьё тришкино»… Встал… Огляделся… В «зерцале вод» себя рассматривает, складочки на одёже поправляет… Поясок подтягивает и сапогами похрустывает…
Как тыква на весах оценки ждёт…
Не смолчал Тихон:
– Да… Лан-н-н-о… Кра-са-вЕц… Айда уху жрать, жених…
* * *
О чём разговаривали мужики под «первач» – умолчу… Тишка всё о Боге и «гражданской принадлежности» спрашивал. А Кирька… задавал такие «хабальские» вопросы, от которых вечерняя заря алым цветом, стыдливым, заливалась…
Перебирая Юшкин «сидор» – «что в печь, что – в остаток», обнаружили мужики старый Псалтирь и френч офицерский, с полковничьими погонами… Да ещё тройку дюжин «золотых»погон армии царской, коей, вроде, не было уже…
– Юш! А чё? Ты и читать умеешь?
– Не-а… Пса-а-лтирь у меня… Из Пу-у-стыни… О-о-пти-ной… Пока я там жил – наи-изусть вы-ы-у-учил…
– О, как! А, ну-ка… Псалом девяностый… Выдай…
– «Жи-и-вый в по-мощи Вы-ыш-няго, в крове Бо-о-га не-е-е-бес-на-го во-о-о-дворится; ре-е-чет Го-о-о-спо-деви: «За-а-ступник мой еси, и при-и-и-и-бежище мо-о-о-е…»
– Эх, Юшка! Кабы не заикался, да рот был бы в порядке – быть тебе певчим при храме!!! А так…
– А чё? Я и певчим смог бы… Хоть подскуливать в общий хор, а… смог бы…
Тут встрял Кирилл со своими «заковырками»:
– А откель у тебя столько погоньев охвицерских, да френч полковничий?
– Ме-е-сяц, али бо-о-лее назад… Был я в Тю-ю-ю-рино… Та-а-мось «красные», энтих «охвицеров» мно-о-о-го в полон взяли…
Су-у-дили-рядили… Да, всех во смертушку о-о-брядили…
Р-а-а-аздели до-о-о-нага… И у о-о-брыва… По-о-о-д-чи-и-истую… Из ружьёв… И пу-у-ле-мё-тов… И… В Волгу… А «мундёр» и «погонья» – мне… На… Ра-а-а-зживу… Зо-о-о-лото, гу-утарили…
– Ай, да, Юшка! Ай, да, «конь-голова», – усмехался Кирилл, не прекращая подзуживать юродивого. И не унималась его грешная душа:
– Юшка! А ты за царя или за Ленина?
– Не-е зна-аю… Ца-арь Ни-и-колай отрё-ёкся… Бо-о-ольшая бе-да ему бу-у-дет… А Ленин? Не-е зна-а-ю… Не ве-е-даю…
– Как же так?! Ленин в своих «манихвестах» обещувал «землю – крестьянам, заводы – рабочим, всю власть – Советам… То есть нам… Бедноте… И будем мы миром править… И революцию, и обчее счастье во всех странах размещать… Как тебе?
– Здо-о-рово… Землицы бы… Не-е ме-е-шало… Впро-о-о-голодь жить – все у-у-стали… А царь, чего? Со-о-о-всем ушёл? Как же без не-е-его?
– Совсем ушёл! Сгинул! Бросил нас, помазанник, на судьбы произволение… Вместо него теперь – Ленин… Он – и царь, и бог…!!!
– Ленин – Бог? Э-э-это… К-а-ак по-о-о-нимать?
– Вот, тёмная ты сила, Юшка!!! Дурень из дурней!!! Вроде,
в Святом Писании разумеешь… Что там сказано? …Дам вам землю обетованную, свободу и волю… Только поклоняйтесь мне…
Вот, Ленин, как Бог, и даёт нам землю, свободу и волю…
Задумался Юшка… А Тихон отозвал богохульника Кирьку в сторонку, и насовал ему таких матерных «кренделёв», от которых и ослиные уши опали бы в полном бессилии…
Вернувшись после словесной перепалки, едва не переросшей в мордобитие, мужики услышали от Юшки вывод из всех его размышлений:
– Если Ле-е-нин даёт зе-е-млю и во-о-о-лю, значит… Он…
Как Бог… По-о-спро-ша-а-ю-ка, я у-у ба-а-тюшки Фи-и-ларе-ета… Что-по-о-чём…?
Рукастым да сноровистым мужиком оказался Юшка. Не то, что местная пьянь да бездари, попусту кивающие на «революцьённую ситуацию», бросившие землю и всякое желание трудиться.
Определённый «на житие» в церковную сторожку, Юшка, первым делом, привёл в порядок сельский погост.
Выдрал-выполол из проходов и брошенных могил полынь да крапиву, кипрей да лопухи. Поправил все холмики да оградки, переписал, как мог, поимённые таблички с датами рождения и упокоения.
Обновилась и окружность храма, чему батюшка Филарет нарадоваться не мог. Юшка, что где надо, «подщекатурил» и выбелил, дорожки подправил, сорняки выполол, цветники в должный вид привёл. Попадью-то, филаретову, к тому времени чахотка замучала так, что она и с постелей подняться не могла, немощная.
Всё – во славу Господа и на радость прихожанам…
Не сидел Юшка без дела ни минуты. От ранней зари до полуночи спешил он делать добро односельчанам, тепло и безбоязненно принявшим его в свой стан.
Имея, от природы своей, силу недюжинную, Юшка помогал местным мужикам на сенокосье и уборке урожая, копал огороды поперёд лошадей, запряжённых в плуг. Подымал покосившиеся венцы домов и крыл крыши соломой и дранкой. Умудрился даже купцу местному – Ивану Ильичу – железом крышу покрыть.
Да так, что и мошка мелкая не пролезет, не то, что капли дождёвые…
Шугались Юшки только детки, да девки-молодки.
Страшились они его рта корявого, речи невнятной да, суды-пересуды деревенские не изжили из Юшки образа оборотня…
Как идёт он по улице, так и прыскают в разные стороны ребятня да девки. Как воробышки от ястреба, камнем наземь падающего…
Дабы снискать их расположение и доверие, Юшка вырезал всем «коников липовых» да творил кленовые свистульки, разноголосые. Тянулись к нему люди, да побаивались…
Длинной вереницей тянулись за убогим сплетни-присказки…
Особливо гутарили о том, что, дескать, убогий глаз положил на Глафиру-солдатку. Что люба она ему со всем её придатком, и охаживает её Юшка по «мужеской части» как жеребец-первогодок. Глядишь, и седьмого понесёт, не тришкиного…
* * *
Опосля Успения Юшка зашёл в дом вдовицы… Перемявшись с ноги на ногу у крыльца, прошептал он сипло:
– Глаш! Ты… Пу-у-стила бы… Ма-а-льцов… Со-о мной… По-о-о грибы… Кака зи-и-ма бу-у-дет, о-одному Бо-о-гу и-и-звестно… Г-г-ру-узди в ле-е-сах пру-уть, да ма-а-слята…
Глафира, накинув на плечи, дарёный Трифоном, цветастый плат, трёхрублёвый, поглядывала на убогого, да думала: «Пущать? Али нет?»
Поглядывала, помалкивала, глядючи на, рдеющего алыми пятнами, Юшку… А он, как телок бессловесный в стайке, стоял да помалкивал, потупив взор…
– Ванька! Сенька! Фроська! Нинка! Санька! Ходите досюдова! Гля-кось, дядька-Юшка за вами притащился… Берите корзины и короба, и ступайте с ним… Грибы собирать…
Детишки собрались мигом. Юшка раздал им по куску колотого сахара, дабы боязни к его обличью у них не было. И отправились они в лес… По тропочке-хоженке, с материнским благословением…
* * *
Ох, и удалась осень восемнадцатого года грибами!!! Грузди – размером в две мужские ладони, да не червивые. Опята – шапками на трухлявых пнях. Маслята – россыпью. А белые, подберёзовики и подосиновики такие, что пяток десятков и – полный кроб…
Три дня чистили да мыли собранные грибочки Юшка с детишками, да Глашка в помощь… Насолили восемь кадушек а шесть колодок…
Забалакали старики на селе: «Грибов урожай – быть беде большой. Война кровавая нагрянет или мор великий…»
…Если бы знали жители Крестовоздвиженского, что «пойдёт отец на сына и брат на брата»… Если бы ведомо было им, что «грибная примета» окажется настолько верной, и в ближайшее время, сполохами кровавыми, заглянет в село уединённое грозная Гражданская война…
Первое дыхание вселенской катастрофы, имя которой – Гражданская война, достигли Крестовоздвиженского в погожий сентябрьский денёк, когда село праздновало своё «тезоименство» – в день Воздвиженья Животворящего Креста Господня.
Отложив все свои бытейные дела-заботы, заранее намывшись
в банях, с раннего-раннего утра жители села собирались на службу торжественную в храм. Где-нигде, в окошках попыхивали керосиновые лампы, под свет которых селяне вынимали из сундуков заветные наряды, отложенные для престольных праздников. В некоторых окнах мелькали отсветы лампад и тени рук, кладущих на чело, живот и плечи крестное знамение… И все знали, что в доме сем богомольцы торопятся испросить у Господа прощения…
Вспоминая о царе Константине и царице Елене, большинство беспомощных и беззащитных, молились о победе над «смутным змием», вторгшимся на просторы российские вместе с новым, двадцатым веком. Не понимая, по собственному скудоумию и неграмотности, событий, происходящих в стране, опираясь только на молву и народные приметы, люди ждали… ждали большой беды…
Кричали их душеньки от страха и неизвестности…
Молились они одному… Спасителю и Заступнику… И матушке Его – Пресвятой Богородице, которая, по мнению обывателей, «глядела на Крестовоздвиженское из, не столь далёкого, Дивеевского монастыря, а преподобный батюшка Серафим грозил оттудова пальчиком, и усмирял змей, коим в этот день суждено было прятаться от глаза православного в щелки да норки…»
Гутарили старики, что на Воздвиженье и «первые заморозки могут прихватить нерадивых и грешных за босые пятки, и змей подколодных вгонят в такую дрожь, что они и на дорогах будут подыхать смертью лютой за Евин грех и „адман“ Адама…»
Однако, такого не приключилось. Короткие и добрые дожди сменялись жаркими погожими деньками, совсем летними. Ребятня, не глядючи на угрожающие посылы взрослых, тайком купалась в речке.
Каждое утро разомлевшая, вспотевшая от сырости, земля выдыхала густые туманы. Не холодны были они, не «теплохладны»… Как грешник, пришедший в храм, дабы поглазеть на то, сколько народу пришло, да кто, сколько свечек поставит…
И радостно было сельчанам от того, что пошла добрая отава по сенокосам… Да такая, что впору её было косить к Покрову…
Но каким он будет? Нежным или снежным?!
Ворчали старики: «Небо с землёй перевернулись. Невидаль – такая теплынь… Не к добру это…»
Тут ещё «полоумные» коровы телиться стали… Ни к селу, ни к городу… Осенью!!! От, дуры-то, по двойне телят несли, что тоже не считалось хорошей приметой.
Терпение людское окончательно лопнуло, когда Фроська, Федьки Косого жена, нищета из нищих да «кликуша», тройню принесла на Успение…
Ох-ох-ох,, били бабки-богомолки лбы о полы церковные, дабы отвести беду… Балакали: «Один из тройни, точно – «антихристово отродье». Все знаки, земные и небесные, на то указывают…
В жутких сомнениях и неведении готовилось село встречать своё столетие… Благолепно выходили храм к сему дню, прибрали улицы… Не поскупились даже на свежую солому поверх трухлявой на крышах… А те, кто побогаче, даже ставенки и палисады жидкой краской, за дешёвку, облагородили…
А то…!!! Много «чириков-дармоедов уездных обещалось на вековое празднование прибыть на вековой юбилей…
А то… и «сам»… из «самоёй Самары» нагрянет…»
* * *
Тонюсенькая, малиновая ниточка зари пробивалась сквозь молоко тумана, когда Юшка «восстал ото сна и должную, угодную Господу молитву», немощным своим языком вымолвил у тусклой лампады…
Открыв дверь сторожки, божий человек поёжился от сумной прохлады, и шагнул в тающую тьму. Обошёл Юшка храм вокруг, остановился. Задрал голову вверх, глядючи на алеющие кресты, и шепнул:
«Го-о-ос-споди… Ми-и-ло-о-тив бу-у-ди нам, гр-р-е-шным…»
Заря, как будто предвещая недоброе, потянулась с востока на юг кроваво-синеватым языком…
Перекрестился Юшка, что-то пробормотал, открыл ворота и начал собирать с дорожки первые листья, безвременно покинувшие древесные кроны…
Вскоре явился батюшка Филарет. За ним потянулась «челядь церковная»: диакон да звонарь, свечная лавочница, певчие да уборщицы, да самые ранние богомольцы…
«До-о-о-о-о-о-о-о-о-н-н-ннн!» – первый удар колокола заикнулся, как убогий Юшка, призывая, бредущих в тумане, православных, к молитве…
Ёкнул колокол так, что стряхнул-вытряхнул из самого тумана такую влагу, от которой, казалось, вся одёжка начала вымокать не снаружи, а изнутри…
Дожидаться «дорогих гостей» из уезда и губернии строгий батюшка Филарет не стал. Время – ко времени. А кто в постелях посапывать любитель – тому батюшка быстро место определит: либо поругает отечески, либо епитимью наложит. А самым рьяным – в ухо даст так, что и «пудова гиря ваткой покажется». Строг батюшка, но справедлив… Всякую ересь, безделье и отговорки терпеть не мог. А тружеников любил!!! Бывалочи, Фрола-кузнеца, восьмидетного матерщинника, поперёд местного купца, Ивана Ильича, на исповедь и причастие ставил. В укор зажиточным и «в урок» всем православным…
* * *
В этот день многим казалось, что туман смешал землю и небо, дабы сохранить все тайные помыслы простых людей, родившиеся в смутных снах, и трудном пробуждении.
Волга, как баба-перестарок, родившая туман, как долгожданного «последышка», начала съедать да впитывать его, вдруг, испугалась… огласившись зычным пароходным гудком…
Перебивая церковное славословие, по храму прокатился недовольный гул:
«Начальничество уездное, да губернское понаехало… На всех парах… Губернским-то, икры да осетринки хватит под «запасную, нижегородскую, ярмарошную водочку от Ивана Ильича…
А уездные-то, клещи-паразиты, всё из «амбарьев-сусекив» повычищут-повыметут, аки татарьё… Ни пшенички, ни стопарика бражки не оставаят…»
Однако, ошиблись крестьяне, богатые да зажиточные, голоштанники да приблудные, вроде Юшки. Совсем нежданный пароход пристал к малой сельской пристани…
* * *
Из синеющей зыби тумана, вверх по яровитому склону, потянулись серые, незнакомые тени… Со знаменем, а не с хоругвями, что ввергло любопытствующих в оторопь…
Дёрнулся нетерпеливый народец из храма, не ожидая окончания литургии, не обращая внимания на грозный оклик Филарета. Все, маловерные, потянулись к берегу…
Молча, похрустывая речным песком, сапогами да ботинками в обёртках, поднималось, снизу-вверх, невиданное племя…
О проекте
О подписке