***

Торчащие из-под мшистого снега промороженные сучки и ветки хрустели под рифленой подошвой, словно пережженные кости. В мертвой космической тишине это был единственный звук. Туман постепенно рассеивался. Мир был бел. Ничего кроме белого, ни одной другой темной краски, кроме человека в мягком черном скафандре.

На минуту он остановился посреди вырубки и посмотрел вверх. В небе все шире открывалось большое круглое окно, еще недавно чистое и прозрачное, будто глаз тайфуна, полное синей мглы, но теперь начинающее темнеть, и чем больше оно темнело, тем более походило на человеческий зрак, и ресницами вкруг него казались тянущиеся к земле пряди сгустившихся и падающих вниз облаков…

Человек подошел к скульптуре из двух застывших людей. Осмотрел, примерился и осторожным движением удалил наслоения мохнатого инея с ягодиц Климова, но не очень удачно – нижний край фуфайки отломился и отлетел прочь, а штаны, словно пепел, сшелушились в том месте, где между ними и кожей был воздух.

Заведя левую руку за спину, человек надавил на ранец, и в рукавицу ему упал инструмент, нечто среднее между большим шприцем и небольшой дрелью, с иголкой-сверлом. Сверло завизжало, легко вонзилось в мерзлое мясо и что-то выдавило вовнутрь. Потом опять завертелось, выходя наружу. Следом из канальца выпрыгнула бойкая сверхтекучая капелька и ртутно скакнула в снег. С Валькой человек поступил точно также, но высверлил не ягодицу, а бедро.

Пашка, в отличие от отца и сына, представлял собой одинокую статую. В белой кристаллической шкуре, закрывавшей и лицо тоже, он стоял возле трактора совершенно свободно, касаясь поднятой вверх рукой дверцы трактора. Позиция была удобная. Человек небольшим ударом попробовал было стряхнуть сзади иней, но Пашка вдруг качнулся вперед, и подошвы валенок треснули, обнажая серую скорлупу холщовых портянок. Под ними показались круглые белые, как очищенное яйцо, пятки.

Человек немного замешкался. Он побоялся сразу делать сверлящий укол. Пашка держался плохо, на мысках ног и вытянутой руке, и мог в любой момент завалиться. Пришлось обойти эту статую спереди, чтобы поставить ее на место, но тут она совсем отделилась от своих точек и тяжело, мраморно, повалилась набок, задирая в небо прямую руку. Человек постарался отодвинуть Пашку от трактора, а потом перехватить в талии, чтобы не обломать торчащую руку и не повредить пальцы ног, из тех, что еще не отделились. Наконец ему удалось уложить статую на землю, и он начал доставать дрель, но уронил ее в снег.

И тут сразу все не заладилось. Шприц-дрель сначала отказывалась работать, потом не могла набрать оборотов, сверло входило с трудом, его приходилось слегка вытаскивать, давать ему раскрутиться, и вновь нажимать и снова вытаскивать. Тем временем холод на вырубке нарастал. Движения человека становились все более скованнее и менее точными, скафандр ощутимо пружинил, черная ткань скрипела. Человек все чаще задирал к небу голову. То на глазах превращалось в бездонный черный колодец.

На счастье, в какой-то момент дрель заработала хорошо, даже очень, послышалось сырое шипение, и работа была закончена. Пар, на секунду поднявшийся от Пашкиной ягодицы, сбился в плотное облачко, которое тут же прицепилось к скафандру. Облачко уплотнялось, сгущалось и съежилось, наконец, в снеговую пылинку.

Человек встал и, распрямляясь, почувствовал, что температура продолжает пикировать. Небо быстро утягивалось в воронку уходящей в бесконечность трубы.

Человек спешно пересек вырубку и начал уходить в лес. Он шел напролом, обходя лишь большие деревья и ломая подлесок. Хрупкие, как белые кораллы, кусты молодого ельника еще в воздухе рассыпались на мелкие части. Человек спешил в клубах мелкой, быстро падающей вниз снежной пыли, оставляя за собой сзади длинный черный тоннель, и уже приближался к той зоне, где холод был меньше и в воздухе снова висела относительная теплая туманная мгла. Зацепившись ногой за кочку, он упал на одно колено. Молодая высокая береза, за которую машинально он ухватился, от удара распалась на три неравные части, и самая верхняя, повиснув на мгновение в воздухе, отвесно скользнула вниз и ударила человека по голове.

***

Остряки в уезде шутили, что событиями здесь могут считаться две аналогии. Первая – потоп в музее. Это когда самим экспонатам приходится убирать воду и сушить помещение. Вторая – пожар в заповеднике, где звери и птицы сначала вместе тушат пожар, а затем занимаются лесопосадками.

«Пожар в заповеднике» было написано на крупном мощном лице комбыгхатора, и это подтверждал клубящийся по комнате дым.

Если бы дым был существом мыслящим или имел начатки нервной системы, он субъективно должен был испытывать дискомфорт – от постоянного пребывания в четырех стенах с девяти до шести все пять будничных дней, с понедельника по пятницу. Но комбыгхатор считал эти дни рабочими, хотя под работой подразумевал только сосредоточенное раскуривание трубки, что он делал с периодичностью спящего и просыпающего вулкана. Дымовые выбросы каждый раз надолго зависали под потолком, будто наткнувшись на температурный клин атмосферы, но потом начинали остывать и расслаиваться. Сначала дым созерцал клочковатую пыль на шкафу, потом, спускаясь, садился на голову комбыгхатора, и она еще какое-то время выглядывала оттуда, как вершина горы из пелены облаков. На уровне стола дым снова оживал, потому что и человек был все-таки жив. По крайней мере, он дышал и этим обеспечивал минимальное движение воздуха в помещение.

Сейчас комбыгхатор дышал гневно и тяжело. Он был убит.

Еще ни один посетитель не имел совести нарушать послеобеденную работу его великого мозга. Еще один посетитель не смел стоять у него за спиной и смотреть через плечо. С другой стороны, еще никакой посетитель не выдерживал в комнате великого человека долее двух минут. Если не был снабжен автономным дыхательным аппаратом.

– Извините, – сказала Теся, когда прошло пять минут, а на столе по-прежнему лежало ее заявление о продлении рабочей визы. – Можно я тоже закурю?

Спина комбыгхатора по-прежнему выражала совершеннейшую убитость.

– Извините, – повторила Теся. – Тогда я покурю у дверей. Открою двери и буду дуть в коридор…

Через паузу на спине комбыгхатора шевельнулась лопатка.

Теся вышла из спины комбыгхатора, двинулась к дверям, но потом решительно развернулась, прошагала к окну, повернула обе ручки фрамуги и рванула створку на себя. Сверху посыпались куски поролона и ваты, бабочкой затрепетала на сквозняке белая заклеечная лента, внутрь комнаты хлынуло лето – первое, уже теплое, но еще весеннее лето. В прогретом воздухе она безошибочно уловила легкий тон холода, идущий от земли, как оттенок духов другой женщины, которая опытней и мудрее. Дальний лес был прорисован по горизонту, словно выщипанная и подведенная бровь. На миг ей тоже захотелось почувствовать себя хозяйкой. Хозяйкой своей судьбы, своего дома, семьи. И захотелось найти какую-нибудь тряпку и начать немедленно отмывать эти вышедшие наружу из-под грязного весеннего снега поля, дороги и улицы, крыши соседних зданий, даже серую хвою голубой ели, достающей макушкой до третьего этажа. А потом она задумалась, какой же это все-таки большой труд, и тогда ей захотелось стать ливнем, настоящим весенним ливнем, дождем, дождем-шваброй, дождем-щеткой, дождем-мочалкой, но снова подумала о том, что делать в доме уборку не самое любимое ее дело…

Теся выдохнула и вытащила сигарету. Сощурившись, она несколько цинично посмотрела на всю эту уездную природу, потом медленно и расчетливо закурила. Ветер дул в комнату, и она выпускала дым в сторону, себе за плечо. Сзади послышалось то ли ворчание, то ли кряхтение, проба голосовых связок, на этим ничего не последовало. Обернувшись, Теся увидела, что комбыгхатор занят величественной возней по набиванию трубки. Тогда она тоже занялась делом. Взяла из пачки каких-то сводок несколько листов и принялась сметать с подоконника пыль и сор. Чистые листы она раскладывала слоями, ветер их сдувал, они их ловила, удерживала на подоконнике то всеми растопыренными пальцами, то прижимала локтем и все равно устроила в комнате небольшую метель. На один, ей казалось, она и запрыгнула очень ловко, но лист все-таки выскользнул и торчал из-под нее белым краешком; она натянула юбку на колени.

К этому времени комбыгхатор уже освежил дымом горло и сподобился сказать «кхыу-кхе».

– Я согласна, – быстро ответила Теся, выбрасывая сигарету в окно. – Если вы думаете, что я приехала к вам шпионить, не продлевайте. Знаете, может, в вашей школе не я хочу работать сама. Вы же не спросили меня, чего я хочу. Так что не стесняйтесь, высылайте хоть завтра. Я понимаю, у вас монополия на историю, на вашу дребаную живую истории, но если вы спросите меня, что я о вас думаю, я вам прямо отвечу: вы больше похожи на живые картинки. Детские живые картинки. Вам изнутри этого, может быть, не видно, но ведь вы, в самом деле, я уверяю вас, люди прошлого! Действительно, люди прошлого. Во всех смыслах. Да, вот такая я наглая шпионка!

Комбыгхатор пыхнул из рта дымом:

– Никто не человек прошлого, пока прошлое не закончилось, – хрипучим басистым голосом проговорил он, продержал рот открытым еще полсекунды и медленно его закрыл. Прошло около минуты. Теся боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть удачу. И не ошиблась: комбыгхатор снова отрывал рот. Но открывал его очень медленно, словно опасался выпустить из себя несколько лишних чувств, и Теся, набравшись духу, решила ему подтолкнуть.

– Я просто хотела сказать, что есть вещи, – нежным вкрадчивым голосом проговорила она, – которые, может быть, вам трудно понять. Но я не хотела…

– Селедка, знаете, очень красивая рыба, – начал говорить комбыгхатор, выпуская из себя слова, такие же густые и клубящиеся, как дым. – Но это трудно понять. Все знают, что она вкусная, но мало кто видел, какая она красивая. Очень красивая. Чешуя у нее крупная, с радужным отливом. Очень красивая. Но это знают немногие. Только те, которые ходили на рыболовных судах. Так и с уездами. Вы вот женщина, так и оставайтесь женщиной. И не считайте дискриминацией для себя по половому призраку, если вам куда-то или во что-то не удается проникнуть.

Она склонила голову, разглядывая это чудо, которое посмело ей напомнить, что она женщина. Но чудо не собиралось замолкать и выпускало – явно в адрес Теси – слова, от которых першило в самом ее мозгу.

– Не собираюсь еще более задевать ваше самолюбие, кхыу-кхе, – прокашлялся комбыгхатор, – и говорить, что из вашего племени покуда не вышло ни одного великого философа или даже приличного шеф-повара. Не обижайтесь, что я вспомнил о женщинах. Я говорил вам не в принижение. Многим мужчинам тоже не приходилось добывать сельдь. А только чистить селедку. И они тоже не представляют, какая на ней когда-то была красивая чешуя.

На этом комбыгхатор прекратил свои мудрые речи и снова стал разжигать потухшую трубку. Теся тоже достала сигареты, хотя курить не хотелось. Ей уже становилось зябко сидеть на подоконнике, ветер холодил спину, и она спрыгнула, встала перед окном, машинально достала сигарету и щелкнула зажигалкой, затянулась, задержав дым во рту, насупив брови и раздув щеки, а потом обернулась и коротко пфыкнула дымом в сторону стола.

Глазом она успела зацепиться за свое заявление, выступавшее теперь из-под правой руки комбыгхатора, и увидела, как черная чернильная ручка начала размашисто дергаться взад-вперед. После этого рука отшвырнула лист от себя, а сквозняк его подхватил и понес к дверям.