«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – Джигурда…»

«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – Джигурда…»
…надвигается счастье – огромное, как всегда,
если кто не спрятался, тот – еда.

А навстречу счастью: тыг-дык, тыг-дык —
устремился поезд: «Москва – Кирдык»,
в тамбуре, там-тамбуре проводник
бреет лунным лезвием свой кадык.

Мы читаем Блокова, плакая в купе —
это искупление и т. д., т. п.
«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – проводник,
проводник-озорник, головою поник…»

За окном кудрявится, вьется вдалеке —
дым, как будто волосы на твоем лобке,
спят окурки темные в спичечном коробке.

«Хьюстон, Хьюстон, – это опять Джигурда…»
золотой культей направляет меня беда:
«Дурачок, ты – всовываешь не туда,
и тогда я всовываю – туда, туда…»

2011

«Между крестиков и ноликов…»

Между крестиков и ноликов,
там, где церковь и погост:
дети режут белых кроликов
и не верят в холокост.

Сверху – вид обворожительный,
пахнет липовой ольхой,
это – резус положительный,
а когда-то был – плохой.

Жизнь катается на роликах
вдоль кладбищенских оград,
загустел от черных кроликов
бывший город Ленинград.

Спят поребрики, порожики,
вышел месяц без костей:
покупай, товарищ, ножики —
тренируй своих детей.

«Капли крови отыграли там и тут…»

Капли крови отыграли там и тут,
будто это – медиаторы текут,
это – дождь краеугольный моросит
и чеканка ожидания висит.

Севастополь: ветер, вітер в голове,
вновь прорезались шипы на булаве,
если вырастешь и станешь моряком —
ты не трогай эту мову языком:
потому, что украинская земля —
полюбила и убила москаля.

2013

«Спиннинг, заброшенный, спит…»

Спиннинг, заброшенный, спит:
леска сползает с катушки,
и полнолунье сопит —
в черствую дырку от сушки.

Если уснули не все:
люди, зверье и натура,
выйдет гулять по шоссе
наша минетчица Шура.

Лучше не ведать о том,
что она сделает с вами:
русским своим языком,
русскими, напрочь, губами.

Сон, как больная спина
у старика-рыболова,
так засыпает война
и пробуждается снова.

Каждым крючком на блесне,
каждым затворником чую:
нас – разбирают во сне
и собирают вслепую.

Рождественское

Окраина империи моей,
приходит время выбирать царей,
и каждый новый царь – не лучше и не хуже.
Подешевеет воск, подорожает драп,
оттает в телевизоре сатрап,
такой, как ты – внутри,
такой, как я – снаружи.

Когда он говорит: на свете счастье есть,
он начинает это счастье – есть,
а дальше – многоточие хлопушек…
Ты за окном салют не выключай,
и память, словно краснодарский чай,
и тишина – варенье из лягушек.

По ком молчит рождественский звонарь?
России был и будет нужен царь,
который эту лавочку прикроет.
И ожидает тех, кто не умрёт:
пивной сарай, маршрутный звездолёт,
завод кирпичный имени «Pink Floyd».

Подраненное яблоко-ранет.
Кто возразит, что счастья в мире нет
и остановит женщину на склоне?
Хотел бы написать: на склоне лет,
но, это холм, но это – снег и свет,
и это Бог ворочается в лоне.

2009

«Отгремели русские глаголы…»

Отгремели русские глаголы,
стихли украинские дожди,
лужи в этикетках кока-колы,
перебрался в Минск Салман Рушди.

Мы опять в осаде и опале,
на краю одной шестой земли,
там, где мы самих себя спасали,
вешали, расстреливали, жгли.

И с похмелья каялись устало,
уходили в землю про запас,
Родина о нас совсем не знала,
потому и не любила нас.

Потому, что хамское, блатное —
оказалось ближе и родней,
потому, что мы совсем другое
называли Родиной своей.

2009

«Звенит карманная медь, поет вода из трахей…»

Звенит карманная медь, поет вода из трахей:
а если родина – смерть, а если Дракула – гей?
Зажги лампаду в саду, в чужом вишневом саду,
в каком не помня году проснись на полном ходу,

и раб детей – Винни-Пух и князь жуков – короед
тебя проверят на слух, затем – укутают в плед:
сиди себе и смотри, качаясь в кресле-кача,
на этот сад изнутри, где вишню ест алыча,

когда в лампаде огонь свернется, как эмбрион,
цветком раскроется конь, а с чем рифмуется он?
Не то, чтоб жизнь коротка, но, от звонка до звонка,
ты – часть ее поводка, ты – яд с ее коготка.

Обыск

Зафыркают ночные фуры,
почуяв горькое на дне:
архангел из прокуратуры
приходит с обыском ко мне.

Печаль во взгляде волооком,
уста – холодны и сухи:
ты кинул всех в краю далеком
на дурь, на бабки, на стихи.

А что ответить мне, в натуре,
счастливейшему из лохов,
что – больше нет ни сна, ни дури,
ни баб, ни денег, ни стихов.

Лишь память розовою глиной,
лишь ручеек свинцовый вплавь,
и пахнут явкою с повинной:
мой сон и явь, мой сон и явь.

Один, все остальные – в доле,
поют и делят барыши,
не зарекайся жить на воле —
садись, пиши.

«С младых ногтей был увлечен игрой…»

С младых ногтей был увлечен игрой:
давя прыщи, я раздавил не глядя —
пасхальное яйцо с кощеевой иглой,
скажи-ка, дядя,

не даром я бродил во тьме береговой,
где по усам текло и по волнам бежало,
как хрустнуло столетье под ногой —
смертельное, ржавеющее жало.

И объяснил мне комендант Першко,
цветную скорлупу в карманы собирая,
что у войны – не женское ушко,
что есть игла вторая —

в нее продета ариадны нить,
и можно вышивать на полотне лимана:
убитых – крестиком, а кто остался жить —
спокойной гладью правды и обмана.

Часть гобелена, гвоздь картины всей —
горит маяк, но светит мимо, мимо,
и счастлив я, как минотавр Тесей,
как губернатор Крыма.

«Бегут в Европу черные ходоки…»

Бегут в Европу черные ходоки,
плывут в Европу черные ходоки,
а их встречают белые мудаки —
свиных колбасок мерзкие едоки.

Вокзал вонзит неоновые клыки —
и потекут из яремной вены:
вода, одежда, памперсы, сухпайки,
цветы и средства для гигиены.

У белых женщин бедра, как верстаки,
у белых женщин слабые мужики,
но всё исправят черные ходоки,
спасут Европу черные ходоки.

В Берлине снег, внизу продается скотч,
сосед за стенкой меня не слышит:
зачем он пьет по-черному третью ночь,
а может быть, он набело что-то пишет.

К примеру: «…больше нет ничего,
остался дом и дряхлое, злое тело,
и только смерть ползет змеей для того,
чтоб жизнь моя над высоким огнем летела…»

«Человек засиделся в гостях…»

Человек засиделся в гостях,
средь немых, средь глухих и незрячих,
человек – это храм на костях:
осетровых, свиных, индюшачих.

Это злое тамбовское бро —
подставлять беззащитный затылок,
и душа у него – серебро
из украденных ложек и вилок.

Но, когда он проснется вчера,
саблезубую память раззявив,
посреди доброты и добра,
в окружении мертвых хозяев.

Спасение

Пассажиры выходили из самолета:
у мужчин в подмышках – черные розы пота,
а у женщин на джинсах и платьях, в области паха —
подсыхали лилии ужаса и хризантемы страха.

В разноцветной блевотине, по надувному трапу —
заскользили они, вспоминая маму и папу,
отводя глаза друг от друга, и все-таки, от стыда
всех очистили сперма, бурбон, табак и вода.

Как прекрасны они: инженеры, айтишники, домохозяйки,
ветераны АТО, секретарши и прочие зайки,
лишь один среди них – подлец, хирург-костоправ,
он сидит в слезах, на траве, у самой взлетной лужайки,
бормоча: «Сексом смерть поправ, сексом смерть поправ…»

Открытка

А вот кофе у них дерьмо, – говорил пожилой монгол,
да и вся земля – это будущие окопы,
и любовь у них безголова, как богомол,
мысли – белые, помыслы – черножопы.

То ли наша степь: полынь, солончак с икрой,
где парят над подсолнухами дельфины,
хорошо, что я – поэт не первый, поэт – второй,
хорошо, что я – зависим от Украины.

Как бессмысленна в здешних краях зима:
бадминтон снегов и набитый солью воланчик,
а вот мясо у них – ништяк, шаганэ моя, шаурма,
сердце – ядерный чемоданчик.

А когда меня проклянут на родной земле,
ибо всякий прав, кто на русский язык клевещет,
надвигается осень, желтеет листва в столе,
передай, чтобы выслали деньги и теплые вещи.

«За окном троллейбуса темно…»

За окном троллейбуса темно,
так темно, что повторяешь снова:
за окном троллейбуса окно
черного автобуса ночного.

Как живешь, душа моя, Низги,
до сих пор тебе не надоело:
мужу компостировать мозги,
солидолом смазывая тело.