Цитаты из книг автора «Александр Иличевский»

развиваться, учиться прозе нужно у стиха. И следовательно, сейчас особенно следует прислушаться к Мандельштаму, который возражал Чаадаеву на то, что у России нет истории (только сплошной террор, пьянство и воровство), говоря: у России есть русский язык, и мало того, что в нем все – и история и смысл российского существования, но так же и то, что язык составляет неприкасаемый духовный запас нации, что он способен порождать новые смыслы цивилизации, имеющие высокое значение в мировой культуре.

Шкловский говорил: если проза вянет, то сок жизни – мед мифа – ей брать не у кого, кроме как у высшего – поэзии. Следовательно, чтобы

Достойный внимания стиль немыслим вне порождающего его мифа. (К слову, Набоков – в отличие, скажем, от Платонова – таким мифом не владел.) Апокриф – залог каноничности. Таким образом, сто́ящее произведение всегда апокриф. Следовательно, прежде чем писать (порождать), требуется овладеть мифом, не обязательно вселенского размера, но – хотя бы масштаба рассказа.

Потому что ландшафт всегда надежнее государства. Он – фундаментальнее и не менее сакрален. И вот почему. То, что человеческий глаз наслаждается пейзажем, – это абсолютно иррациональное событие. Наслаждение зрительного нерва женским телом вполне объяснимо рационально. В то время как в запредельном для разума удовольствии от созерцания ландшафта кроется подлинная природа искусства, чей главный признак – бескорыстность.

одном месте – не знаю, но уверена, что в каждом предвыборном штабе хранятся архивы народных – наказов-, по которым формируются депутатские „телеги“».

«Идея приличная, только вот трудно к такому масштабу подступиться, – отвечала мне тогда поэт Елена Сунцова из Екатеринбурга, собиравшая по делам службы в выборном PR-агентстве жалобы со всей области. – Если пространство этой рассыпавшейся страны что-то и сдерживает, как обруч („Догвилль“ помните?), то это именно такие вот факты экзистенциального ужаса: факты личной неприкаянности, вопли из открытого космоса страны. Я готова присоединиться и стать ответственной за Урал. Есть ли где-то в

Александр Иличевский Матисс Пресня I – Пущай! Пущай! Бей, не жалей! Вот как есть, вот сюда пусть бьет. – Вадя, оскользнувшись от порыва, шире распахивал полушубок, разрывал рубашку на сердце, и слезы лились, и он слабо отстранял от себя Надю, удерживающую его, чтобы он вдруг ненароком не настиг пацанов. Их было четверо, беспризорников, которым уязвленное при даме достоинство Вади обязывало бросить вызов. В свете уличных фонарей ранним зимним вечером, в оттепель, загребая и поскальзываясь в свежем мокром снеге, они быстро шли по Малой Грузинской, озорно оборачивались, и старший, который был рослее и говорливее остальных, поддразнивал Вадю: – Давай, давай, обезьян. Догони попробуй. Наваляем – не подъешь. У младшего, лет десяти, еще не исчезло с лица выражение доверчивости. Он шел, все время переходя на трусцу, смотрел больше не на друзей, а по сторонам. Его привлек вид заснеженного, замысловато подсвеченного музея имени Тимирязева, необычного своей купеческой, теремковой, что ли, постройкой, – и напоминавшего картинки из книжки сказок. Но, увидев, что отстал, мальчик сгреб с парапета снег, скомкал снежок, охлопал его потуже, куснул, примерился замахом, бросил и пустился догонять.

Вот и светлая ротонда – утиль профсоюзного рая – приглянулась

Макс выполз из пещеры на рассвете и встал перед Хан-Тенгри. Вершина теперь не влекла так беспрекословно. Он прошел по седловине до первых скал. Снял перчатки. Дотронулся до мраморного скола.

Горы делают человека бесчувственным