Так что право махать теперь кроме метлы и лопаты связкой ключей я честно и справедливо заслужил. В отличие от тех, кому зазорно брать в руки веники, мётлы и лопаты, кто в мороз грелся в бараке, сладко спал свои положенные восемь часов, а днём, в дождь и снег, украдкой дремал в тепле. Мне ничуть не жаль тех, кто вчера свысока, чуть ли не брезгливо посматривал на работяг, а сегодня жалобно скулит, чтоб я хотя бы на пять минут пораньше открыл магазин, впустил их погреться, или “притормозил” пачечку сахара и килограмм репчатого лука… И это мужчины? Мужики?

“Не положено!” – не грубо, но ледяным тоном отвечаю, и с каменным лицом шествую мимо них со своими мешками к месту утилизации.

Не спорю, моё поведение меня не красит. Это тоже своего рода плебейский совковый пережиток. Главное, что я это хорошо понимаю и держу под контролем. Под самоконтролем. Тюрьма – отличное лекарство от избыточной сентиментальности и ложного милосердия. Я всегда считал, что надо быть добрым, но нельзя быть добреньким. Увы, только в тюрьме я понял истинное значение этих слов. Познал на практике. Так что поймите меня правильно…

…На полпути до мусорного бака я повстречал одного дюжего зэка. Он работал уборщиком в воспитательном отделе колонии. За его плечами тоже был мешок. Мы поздоровались.

Подойдя поближе, я разглядел характерные очертания на поверхности его мешка. Их ни с чем другим не спутаешь. Это были книги.

Парень был лет на пятнадцать моложе меня, крепкий на вид, но добродушный, да и отсидел гораздо меньше. Поэтому, чтобы заранее пресечь излишние препирательства и причитания, я избрал тактику моральной атаки, для чего, изобразив строгость, скомандовал:

– Стопэ!

Он испуганно посмотрел на меня и промямлил:

– Зачем?

– Откуда книжки несёшь? – напирал я.

– Списали из библиотеки. Сказали сжечь или в макулатуру.

– Я ща тебя сожгу! Или в макулатуру. Бумагу из чего делают?

– Как из чего? Из дерева вроде…

– Ну, вот! Прикинь, сколько из тебя бумаги можно сделать?!

До парня дошёл смысла шутки, и он заулыбался:

– Ну хорош…

Меня-то он, конечно, нисколько не боялся. А смотрел опасливо потому, что побаивался начальства, которое наверняка ему пригрозило чем-то, если списанные книги “расползутся” по зоне.

– Ставь мешок и проваливай, – не церемонился я.

– Ммм… – ерепенился Мишка, так звали парня.

– Хули мычишь. Иди. Я сам отнесу.

– Только это… – сдавался он. – Дядь Сань, чтобы это…

– Иди, я сказал. Ещё учить меня? Без тебя знаю. Иди! – ворчливо, но уже с шутливый улыбкой выпроваживал его я.

Он в нерешительности ушёл. Глупый, но всё же ответственный. Тут таких ценят. Не захотел ссориться – кишка тонка!

Спешно и нервно рылся я в его мешке, перебирал и складывал по стопкам книги, изрыгая при этом страшные ругательства:

– … ваш рот … суки … гандоны дырявые! – хорошо так, сочно, смачно, с душой, с сердцем оттягивал я безымянных вандалов.

Поглаживая грязную обложку томика Булгакова с тем самым романом, мысленно приговаривал:

– Несомненно, Вы правы, мессир. Рукописи не горят! Зато знаете, как горит издательская продукция и прочая полиграфия! Жарко горит! Лучше берёзовых дров. Только еретиков сжигать! …

Тут-то мне и попалась злосчастная «Социологическая энциклопедия»…

Примечания к главе 1:

* Игоревич А. Праздник в клеточку. Изд-во АСТ (сетевое издание), 2025 г.;

** скачуха – поблажка, возможность, привилегия; подогнать – дать, подарить (жарг.);

*** барыжный движ – перепродажа чего-либо, извлечение выгоды для себя за счёт других; спросить – 1) призвать к ответу; 2) предъявить претензии; 3) наказать за неблаговидный поступок и нарушение постанов (жарг.).

Глава 2. Субкультура или субцивилизация?

"… А дядя добавил:

– Дурные знакомства портят хорошие манеры."

(С. Моэм. Пироги и пиво, или Скелет в шкафу)

"Не обманывайтесь:

худые сообщества развращают добрые нравы."

(Апостол Павел, 1 Кор. 15:33)

"Разве я против законной власти?

Но плохая политика портит нравы, а это уже по нашей части."

(Иосиф Бродский)

Ох, уж эта злосчастная премудрая энциклопедия…

Не будь её, или не попадись мне она тогда, в том Мишкином мешке, не сидел бы я сейчас, ссутулившись за столом после трудового дня, не корпел. И не мучал бы ни себя, ни вас.

Поначалу я даже обрадовался – очень красиво оформленная книга: высокая, широкая, толстая, иллюстрированная, в отличной сохранности, издана в начале десятых, то есть неустаревшая.. Приятно в руки взять! Было. В первый момент…

Не запомнил ни автора, ни правильное название. То ли «Большая социологическая энциклопедия», то ли «Полная социологическая энциклопедия», то ли «Энциклопедический социологический словарь». Не помню, хоть режьте на части. Помню, что действительно и полная, и большая. Словом, солидная.

Да-да, обрадовался. И было чему. Ведь до тюрьмы социология и социальная психология входили в круг моих научных интересов. На стыке с педагогикой и психологией личности и межличностных отношений эти науки сопровождали направление моей работы – девиантологию. Тем более в её прикладном аспекте – профилактическом. Дело в том, что все эти научные области, а также медицина и правоведение тянут одеяло девиантологии каждая на себя, считая её своей прерогативой, выдумывая свои термины, присваивая чужие либо истолковывая их каждая на свой лад.

В общем-то, мне уже лет десять как плевать с самой высокой колокольни, да хоть с Эйфелевой башни или вершины Эвереста и на девиантологию, и на социологию, и на педагогику с психологией, не говоря уже о правоведении с медициной, будь они все трижды неладны. Скажу Вам по секрету, что они все задолго до меня уже были неладны. И не трижды, а семижды семь. Поэтому от моих плевков и проклятий хуже они не станут.

Тем не менее какое-то ностальгическое малодушие заставило меня тогда забрать и её, энциклопедию эту, вместе с произведениями классиков и современников…

Увы. На следующий день она уехала тем же утренним рейсом, но уже в моем мешке, составив достойную компанию растоптанным картонным коробкам, чтобы вновь окунуться в извечный цикл круговорота углерода в природе.

Правда, накануне произошла сцена, почти детально совпавшая с описанной М.А.Булгаковым в повести "Собачье сердце". Ознакомившись с содержимым энциклопедии, я встал из-за стола, нахохлился, выпятил грудь колесом, поправил указательным пальцем очки на переносице, скрестил руки на груди и бранчливо рявкнул: «В печку её!»…

Будь у меня в лагерном бараке свой собственный книжный шкаф, я б её, безусловно, оставил даже ради эстетики – больно уж красива на вид. Но увы, это хоть и своеобразный дом, но не до такой степени!

По закону в своей сумке с личными вещами я имею право хранить не более десяти книг. Нет, ну в самом деле, не Булгакова же с Венедиктом Ерофеевым мне выбрасывать ради этой лабуды? Вот и пришлось отправить её в новое приключение, которое, скорее всего, закончилось аутодафе, ибо она оказалась самой натуральной еретицей…

В одном из рассказов* я делился мыслями о том, что у книг, как и у людей, своя собственная судьба, своя миссия в этом загадочном мире. Как знать, может, она вовсе не погибла, а украшает сейчас кабинет какого-нибудь прапорщика из нашей конторы**.

Худо, коли книга никому не нужна. Она похожа на одинокую брошенную женщину. И жаль её, и в дом не притащишь надолго. Увы. Все щупают, хвалят и никто не берет… А кто виноват? Прежде всего тот, первый мужчина, который забил ей голову всякой ересью и наполнил её внутренний мир разной бесполезной чепухой. Да так, что все усилия второго мужчины, как он её ни наряжал, ни ангажировал, ни презентовал, оказались тщетны…

Ярок, но короток век бездарных, доступных, безвкусно накрашенных китчевых «давалок». Они за короткий срок проходят через множество невзыскательных рук и вскоре, потрёпанные и дырявые, безжалостно летят в вонючий мешок какого-нибудь Мишки-уборщика.

Долго живут чопорные, холодные и неприступные "старые девы" и "синие чулки". Но их не менее жаль. Они несчастливы, а долгая их жизнь скучна и неинтересна. К тому же они пребывают в вечном страхе от того, что так и не дождавшись своего единственного благоверного, оставшись тайной за семью печатями для легкомысленных мишек и гришек, в любой момент могут отправиться в братскую могилу, да ещё за компанию, страшно сказать, с выше упомянутыми использованными, крашенными потаскухами!

Се ля ви. Везёт в этой жизни тем и только тем, кто сам по себе либо через усилия, натужно, смог вписаться в гармонию окружающего мира. А вот той красивой разумной книжке не повезло. Она не вписалась в гармонию или, если угодно, субгармонию тюремного мирка…

Раскрыв обложку этой книженции, я сначала пробежал глазами по издательским реквизитам и регалиям автора. Они также оказались солидными и впечатляющими. Удовлетворённый этим, я быстро отыскал толкование знакомых мне понятий: делинквентность, девиантное поведение и прочее. Внимательно ознакомился. Поулыбался по поводу упорной незыблемости наук, которые призваны быть мобильными, а не сидеть на догмах. Поспорил мысленно с автором, но отнюдь не в резкой форме, а вовсе снисходительно и добродушно, закончив словами Паниковского: «Сразу видно человека с раньшего времени». Это по поводу автора. Он мне показался таким божьим одуванчиком – консерватором и фундаменталистом. Полистал туда-сюда. Подумал: незаменимая вещь для студентов! Текст сухой, сжатый, лаконичный. И на колонки разбито всё так, что весьма удобно – бери ножницы и дело в шляпе: получится замечательный набор шпаргалок для экзамена! Автор-то, похоже, с чувством юмора. Ну академик! Ай-да сукин сын! Ловко придумал, как тираж спихнуть – поди вмах раскупили студентики…

Тут угораздило меня открыть страницу, где разъясняются такие понятия, как тюрьма, тюремное сообщество, тюремная субкультура. Ознакомился. Перечитал ещё дважды. Понял, что подобная ахинея не имеет аналогов. Затем направился к отбывающему наказание в нашей колонии поэту Петру Слобожанину: не чтоб посмеяться вместе с ним, а как бы пожаловаться, что ли.

Возмущение так переполняло меня, что я твёрдо решил, нарушив всевозможные конвенции, взять на себя функции военно-полевого суда и приговорить эту псевдоучёную мадам к высшей мере наказания.

Даже Слобожанин со свойственным ему гипертрофированным человеколюбием и всепрощенчеством, недоумённо смотрел то на текст, то на меня, и не стал возражать против казни. Ранее подобного я за ним не замечал.

Как говаривал мой незабвенный научный руководитель лет этак тридцать тому назад: люди науки по своей природе и сути, а главное – по способам и подходам к процессу познания поделились на два лагеря: куры и орлы. Куры скрупулёзно, ставя лишь формально перед собой цель, копаются в научном материале, перебирая лапками каждую песчинку и крупинку. Основные их методы – анализ и индукция. В итоге они нарабатывают огромную кучу трудоёмкого научного груза, иногда находя ценные зёрна, а иногда и нет.

Орлы же парят в облаках научной мысли, больше работая головой, а не руками. Вооружившись методами синтеза, дедукции и абстрагирования, а также глубокими знаниями мирового научного наследия, орлы обретают в итоге и чёткие цели, и великие идеи, которые после доказывают. Да. Они порой ошибаются. Однако, действуя таким образом, орлы попутно порождают массу других ценных идей и гипотез, на что куры, увы, не способны.

Мой научный шеф говорил также, что те и другие типы учёных одинаково важны для науки. Но всё-таки величайших вершин достигают орлы, а не куры…

И вот теперь я задумался: к какому же типу можно отнести автора этого сборника шпаргалок?

Будь он курицей, припомнил бы, докопался, что в тюрьмах сидели и сидят не только урки и разные дегенераты. Что, бывало, сиживали тут и светила науки, чей авторитет никогда и ни у кого сомнений не вызовет: академики Вавилов и Королев, авиаконструктор Туполев, например. И многие другие. Небось, когда этот чудо-профессор социологии летал самолётами Ту на всякие симпозиумы, задница у него не чесалась оттого, что самолёт сконструировал бывший зэк.

А ещё сидели в тюрьмах великие деятели и подвижники культуры: писатели, поэты, музыканты, художники и актёры, начиная с Радищева, Рылеева, Достоевского, и от Солженицына, Шаламова, Берггольц, Мандельштама, Каплера, Смелякова, Олейникова, Хармса, Заболоцкого, Введенского, Домбровского, Руслановой, Фёдоровой, Дунского и Фрида, Жжёнова, Смоктуновского до Синявского, Бродского, Параджанова, Юматова, Лимонова и, наконец, Михаила Ефремова (который в то время, когда писались эти строки, говорят, руководил клубом на одной из зон). И отбывали не только по политическим, но и по чисто уголовным статьям. Кстати, многих из них теперь заслуженно называют величайшими носителями духовности, а некоторых даже совестью русского народа и солью земли русской.

Я уж, позвольте, не стану перечислять столпов мировой культуры от Сервантеса и Вийона до Уальда, Селина и Жана Жене..

Если уж на то пошло, чего стесняться? Давайте потревожим прах Ленина и Сталина: в их когортах несидевшие были «белыми воронами», и в те времена за подобную писанину такому «светиле» социологии после первого же допроса уже нечем было бы жевать и говорить, не то, что писать. И поделом…

Выходит, если он не «курица» и не смог нарыть даже очевидного, то он, получается, «орёл»?

Да. Скорее всего. Увы, надо посмотреть правде в глаза: любой юннат знает, что не все орлы охотятся за крупной добычей – большинство предпочитает падаль.

А этот «орёл» вообще отличился: вместо горных высот, очевидно, порхал в юности по пивнушкам, где наслушался анекдотов и небылиц от пьяной, приблатнённой, но несидевшей шантрапы. А потом и вовсе сложил крылья перед экраном телевизора, очарованный бездарными сериалами на криминальные темы.

И вот, слыша звон и не зная, где он, сей «учёный муж», особо не мудрствуя, безаппеляционно и со всей прямотой заявил в своей книжице, что…

За неимением первоисточника, буду цитировать по памяти:

«…Для тюремной субкультуры характерны бездуховность, поклонение ложным ценностям, направленным против общества, отрицание общегуманистических ценностей…»;

«…Тюремные понятия антиэстетичны, нравственно деформированны…»;

«…Тюремное сообщество делится на три касты, или, как принято у них говорить, «масти»: блатные, мужики и опущенные…»;

«…Взаимоотношения в тюремном сообществе зиждятся на понятиях и ценностях антисоциального характера…»;

«…Поскольку понятие «субкультура» всё-таки связано с культурными традициями и ценностями, считаем, что использовать это понятие в отношении тюремного сообщества не следует…»;

«…Тюремным сообществом управляют, так называемые, «блатные»…»;

«…Полагаем, что вместо термина «тюремная субкультура», никакого отношения к культуре не имеющего, следует употреблять понятие «тюремная субцивилизация»…".

Вот так! Ни много, ни мало – субцивилизация!

Лично мне это последнее предложение субспециалиста по современной социологии очень понравилось. Какого звучит: Субцивилизация! На мой взгляд, гораздо лучше, чем субкультура.

Следуя логике автора, всё уродливое и гадкое, что негоже для культуры, все антикультурные и асоциальные проявления должны относиться не к культуре, а к цивилизации? Субкультурой, значит, величать нельзя, а субцивилизацией можно? Это что же получается? Культура в разрез с цивилизацией? Ну-ну…

А вот теперь считаю долгом заявить следующее.

Начну с фразы из монолога незабвенного Аркадия Райкина:

«Уважаемые товарищи академики, член-коры, спецкоры, коры и кореша***!».

А далее лично от себя, можно сказать, как встарь:

Братья и сестры по социологическому оружию!

Доколе мы с вами будем мешать кислое с пресным, не отделять мух от котлет и путать х++ с трамвайной ручкой? Какие же такие общегуманистические ценности отрицали и отрицают зэки:

справедливость?

добро?

равенство?

человечность?

любовь и верность?

а может быть, свободу?

Уж кто-кто, а они-то – мы, то есть, ценим это куда больше, чем среднестатистический гражданин хоть России, хоть Соединённых Штатов, хоть Папуа-Новой Гвинеи. И не просто ценим, а вожделенно, как истинную святыню!

Бездуховность? Поклонение ложным ценностям? Нравственная деформация? А знаете ли вы, что по тюремным понятиям самое святое для человека? То, что дороже свободы? То, за что зэк независимо от масти может и должен поднять руку на другого, если тот хоть словом заденет? И будет согласно тех же пресловутых тюремных понятий абсолютно прав! Может быть, наколки, «перстни», чётки? Или чифир и курево? А может, жажда убивать, грабить и насиловать?

Вполне возможно, что для ничтожно малой доли от общей арестантской массы так оно и есть. Однако по неписанным арестантским законам самым святым для зэка от первохода до матёрого рецидивиста, является… мама! И вообще семья: родители, жена, дети. Ни у кого не повернётся язык сказать о семье, тем более о маме другого арестанта что-то нехорошее. Это табу! За это и пришибить могут.

Самые закоренелые рецидивисты не употребляют в речи слова «мать». Они говорят – мама. Даже в официальных заявлениях: на свиданку, например, или на телефонные переговоры, зэки не стесняются писать – мама. А много ли взрослых мужчин на воле поступает так демонстративно благоговейно?

Это, что ли, по вашему, ложные и деформированные ценностные ориентиры? Это те антисоциальные понятия, на которых, цитирую «…взаимоотношения в тюремном сообществе зиждятся…»?

Да ещё совсем недавно в этом тюремном сообществе убийцы матери или отца приравнивались по статусу к распоследним проституткам из петушиной масти!

Эх, господа социологи – товарищи учёные, доценты с кандидатами… Как мало, однако, мы ещё знаем о жизни. И об обществе…

А вот хотя бы знаете ли вы, например, что по словам священнослужителей (а они, кстати, считают ложь смертным грехом), процент молодых прихожан в церковных приходах колоний и тюрем в десятки раз превышает таковой в вашем свободном обществе? Не знаете? Жаль. Мелочь, конечно. Хотя для настоящего учёного-социолога вещь была бы небезынтересная. Если он, конечно, настоящий. И действительно учёный…

А масти? Ох, уж эта путаница с мастями… И, видимо, чтобы не путаться, автор энциклопедии, руководствуясь советом П.П.Шарикова, взял и всё поделил! И ещё отождествил масти с кастами! А почему, скажем, не с сословиями? Что, «мужик» не может стать блатным? Или опущенным? При чём здесь кастовость? А вот поинтересуйся у блатного, кто он по жизни? И блатной скажет гордо: «Мужик!». При этом ни один даже из самых блатных не скажет о себе: «Я блатной!».

А вот такой масти как «опущенные» вообще нет! Это если какого-нибудь «мужика» или блатного уличат в крайне неблаговидном поступке, то могут «опустить», что значит – понизить в статусе, а уж до какой социальной ступени, зависит от характера и степени его проступка плюс намерения массы арестантов. «Масса» – это и есть «мужики». А вот решение его судьбы – в какую масть опустить – окончательно будет принято с подачи наиболее уважаемых и авторитетных арестантов, то есть имеющих самый высокий социальный статус в этом сообществе.